Часть 2
Тендо родился в маленьком провинциальном городке, название которого не требует упоминания в силу того, что данное имя собственное не оставит своего отпечатка в истории – люди, так или иначе влиявшие на жизнь мальчика, встречаются в любой части мира, являются представителями разных наций и вероисповеданий. Мать Тендо умерла при родах, и эта трагедия стала первым и центральным клеймом «одержимости» огненного ребёнка. Его появление на свет ознаменовалось большой утратой, и первый младенческий крик услышали только хладнокровные акушеры, сжимавшие в руках слабое, крохотное тело, лицом к лицу столкнувшееся со смертью. - Какой чертёнок, - сказал врач, протягивавший отцу укутанного в белое одеяло малыша, рыжие волосы которого торчали во все стороны, словно языки кем-то брошенного пламени. И это были первые слова, предназначавшиеся молчаливому, загадочно моргавшему длинными рыжими ресницами, Тендо – словно проклятие, родившееся в стенах больницы и продолжающее жить до сих пор над огненной головой, принимая форму серого облака-нимба. Имя - нарицательное – «чертёнок» - преследовало мальчика повсюду, и оно отнюдь не являлось обозначением его характера, воли или заливистого, таинственного смеха, как это бывает со многими непоседливыми детьми. Так Тендо прозвали не от доброго чувства люди, испытывающие страх перед впалыми щеками, отчетливо выделявшими острые скулы, и широкой, на пол лица, улыбкой, срисованной с фильмов о куклах-убийцах. К сожалению, внимание как взрослых, так и детей, всегда было направлено на Тендо, куда бы он ни шёл, где бы ни играл. Не в меру бледный, долговязый, длиннорукий мальчик с красными глазами-бусинками, любопытно созерцавшими окружающий загадочный мир – он оставался одиноким создателем песочного замка на детской площадке, в то время как шум и звонкий смех вокруг ласкали его слух. Широкая улыбка, должная быть попыткой проявить заинтересованность, на его лице превращалась в дьявольский оскал, отпугивая желанных друзей, превращая каждую прогулку в непосильную ношу, способную в скором времени сбросить Тендо с пьедестала человечности в омут агрессии и непринятия как себя, так и склонного к предвзятому осуждению общества. «Сложно судить кого-то из тех, кто когда-либо задел меня своими словами, - говорил уже взрослый Тендо, - разве они виноваты в отвращении? Это совершенно человеческое чувство, и оно не всегда контролируется нами. Тебя может стошнить от невкусной еды, твоё лицо может сморщиться от кислого лимона – и это абсолютно нормально! Я был уродцем с пугающим лицом, видел бы ты мои огромные глаза - красные, вечно удивлённые – я до сих пор избегаю возможности даже случайно посмотреть на детские фотографии». Взрослому многое понять проще, ребёнок же, видя злобу, постепенно выстраивает вокруг себя каменные стены, за которыми, одиноко прозябая чувствительные годы жизни, накапливает ненависть и обиду. Не сложно взрастить в себе черта, когда от тебя этого и ждут, тыкая пальцем – «посмотрите, этот мальчик может заколдовать нас!», «мама сказала, что к нему лучше не подходить…», «вы слышали, что из-за него многие страдают, это всё от того, что он одержим дьяволом». В школе Тендо ждало куда более ужасное отношение: там детей ничто не сдерживает, они чувствуют себя взрослыми, а значит способными судить кого-то по собственно-выдуманной воле и правде. Когда двери учебного заведения открылись перед долговязым мальчиком, и он, с тяжелым портфелем за плечом, шагнул в новый этап жизни, любопытство в глазах постепенно угасло, как растоптанный тяжелый ногой, ещё тлеющий, уголь. Вместе с возможностью открывать мир пришла незащищенность. «Помню, была у нас одна старушка-уборщица, женщина довольно тучная и дряхлая, думаю, ты встречал таких не раз где-нибудь на овощном рынке. Они ещё обычно смотрят на тебя исподлобья, пристально, заранее найдя причину испытывать к тебе старческое отвращение. Перед такими ты в любом возрасте бессилен, и не от того, что с младенчества вынужден тащить на плечах дань уважение к старшим, а в силу абсолютной иррациональности их недовольства. Так вот, набожная до глубины души, она всегда что-то наговаривала себе под нос, пока мыла полы. Пару раз я старался прислушаться к славам этой старушки, но её шепот казался мне полной сумятицей, из которой я только раз от раза мог извлечь понятные мне предложения – в основном, молитвы, брошенные в воздух. Знаешь, так первогодки постоянно повторяют заученное стихотворение даже после того, как расскажут его учителю, потому что строки въелись в сознание на всю оставшуюся жизнь, думаю, и у тебя есть такие четверостишья, которые возрождаются вдруг в сознании из недр детства, напоминая о первом гордом высшем бале от учителя. Каждый раз, когда я проходил мимо этой уборщицы, она перекрещивала меня, так активно и резко взмахивая в воздухе руками, словно искренне верила в то, что высекает в воздухе крест, а затем то же самое, но уже более сдержанно, она проделывала с собой. И ведь прекрасно видела, что я это замечаю, что чувствую, как воздух за моей спиной кто-то разрезает взмахом дряхлой ладони! Но, кажется, набожных людей редко волнуют чужие чувства, для них есть только Бог, а тот… Тот у каждого свой, несмотря на прописанные в святых книгах нравоучения. Замечал, что человек, свято во что-то верующий, в какой-то момент, сам того не замечая, создает свою религию, ему удобную, отделяющую непригодных людей великими стенами – он может без причины осуждать, корить и даже выдумывать для тебя наказание, словно Бог преклонился перед ними, уступая своё место на небесном троне? Первое время меня подобное поведение очень стесняло – оно привлекало лишнее внимание находящихся рядом ребят и развивало в моих одноклассниках веру в то, что со мной непременно что-то не так – дети чувствительны к вере, особенно когда это оружие находится в руках стариков. Как ни старался, я не мог понять, что делаю не так! Всё смотрел на свою обувь, вдруг оставляю после себя на вычищенном полу следы, - а затем понял, что ответ всегда скрывался не в моей одежде, заляпанной подошве или испачканных синей пастой пальцах, а в моём лице. Уже тогда, в первом классе, я осознал, что отличаюсь от остальных моих сверстников – они были милыми, с пухлыми щеками, вечно разрумяненные, а я белый, как смерть, длинный, худой, рыжие волосы, как ни старался их отстричь отец, постоянно торчали ёжиком в разные стороны. Так выглядел черт в одной из легенд, которую нам читал на уроке литературы учитель. Но мы вернёмся к уборщице – в её глазах во мне грешным было всё, и я осквернял её личное пространство даже в минуты, когда, спрятавшись ото всех в углу коридора, ел школьный обед, но она так ни разу ничего мне не сказала, молча порождая в сотне сердцах веру в мою одержимость. Тем, в чьей власти крест, говорить не обязательно. Дети от природы чисты, так часто утверждают в церкви, но меня, видимо, это не касалось. Помню, в младшие школьные годы я хотел её ударить, однажды так сильно сжал в кулак пальцы, что ногти исцарапали кожу, - вот бы замахнуться! хорошенько пнуть её, когда отвернётся, чтобы упала лицом в ведро! – думал я, глядя на то, как она своими сухими пальцами выжимает серую от грязи тряпку, и руки её пачкались в этой пыли, оставлявшей следы на рукавах истертой, грязно-жёлтой кофты. А потом…Проходил мимо, грея, лелея и взращивая в себе неприятные мысли, в которых находил утешение на некоторое время, воображая, что в любой момент на самом деле могу взять и толкнуть её! У всех на глазах! В такие минуты я чувствовал себя лучше её, умнее её – потому что в своих мыслях давно отомстил за каждый брошенный в мою сторону крест». В стенах школы, как некогда в больничном коридоре, теперь уже беззвучно, проклятие укрепилось, порождая одержимость там, где её не было. И Тендо, вынужденный влачить это бремя в одиночестве, оказался на перепутье: стать тем, кем его видят все, или постараться как-то выкарабкаться из каменных завалов, постепенно цепляясь костлявыми белыми пальцами за скользкие выступы. То, какой дорогой пойти, выбирать одному невозможно, и Тендо, оглядываясь по сторонам, старательно искал опору в виде сильного взрослого – ночами, в одинокой комнате, когда уставший после работы отец спал, мальчик смотрел на портрет своей матери. Огненно-рыжая, с улыбкой на пол лица, высокая и белокожая – она напоминала самого Тендо, но казалась ему самой красивой в мире женщиной, лико которой хотелось лелеять даже на измятой бумаге. Оглаживая тонкие черты, мальчик обожествлял ту, что никогда не знал.***
«Ты слишком многое хочешь узнать, нельзя за один вечер создать и доработать гениальный рецепт. Столько всего происходило в школе, и, когда ты переживаешь свою жизнь, истории как-то неосознанно встают в твоей голове в правильную цепочку, но, передавая свой опыт другим, ты путаешься, стараясь выудить из слаженной цепи те, самые крепкие детали, на которых всё держится. Бывает и другое – изобрёл ты рецепт, и вот уже несколько лет люди нахваливают твоё пирожное. Но вдруг ты осознаёшь, что упустил один ингредиент, которого не хватало для более гениального вкуса – выпечка, она, выходит, сравнима с человеческим опытом. Ведь ты тоже часто выуживаешь из сознании воспоминания, которые давно затерялись среди опыта десятилетий, но всё это время так или иначе влияли на тебя, будучи своеобразными серыми кардиналами. Возможно, следовало бы рассказать об одном дне… о, да, именно о нём... отвратительнейшая история. Это случилось на третьем году обучения в школе. Мои одноклассники решили пошутить, или, может быть, не шутка это была вовсе, а реальный страх, скрытый за их якобы бравадой. Ведь для чего сжигали ведьм на костре? Думаю, во многом лишь из-за страха перед выдуманной силой, из-за осознания собственной неспособности противостоять чему-то иррациональному, выбивающемуся из законов жизни. Так, мои одноклассники – три паренька, их имена ни о чём тебе не скажут, думаю, ты без труда сможешь представить, как эти ребята выглядели. Они принесли в школу крестик, серебряный такой, довольно большой, скорее всего стащили у своих родителей, потому что едва ли у кого-то из них были деньги на подобную покупку – я до сих пор детально помню, как он выглядел, как опущена была голова Иисуса, когда серебро блестело благодаря заглядывающим в окно нашего класса утренним лучам осеннего солнца. Схватив меня – пусть я и был всегда выше их, но намного костлявее и слабее, а неловкость тела, увеличившаяся с возрастом, и вовсе не позволяла мне как-то выкрутиться из сильных, толстенных рук главного задиры класса, - они, придерживая щипцами разогретый над зажигалкой крестик, вложили мне его в ладонь и насильно сжали пальцы. Давили, давили долго, усиленно, смеясь во всё горло, потому что знали, что я не отвечу им: буду кричать, плакать, ещё больше уродуя свое и без того отвратительное лицо разъедающе-солёными слезами, но останусь слабаком перед властью массовой инквизиции. Не знаю, отчего мне тогда было больнее всего – от того, как я слышал треск собственной кожи, плавящейся под крестом, или от грубой, злой мести ни за что. Если бы я сломал их карандаш, если бы случайно пнул портфель, если бы съел их обед или обозвал кого-то неприличным словом – но я даже дышать рядом с ними боялся, стараясь скрываться в тени последней парты третьего ряда. Помню, какими глазами эти трое на меня смотрели – вот, где был истинный дьявол, в счастливых зрачках, в маленьких звёздочках, которые сверкали в белых глазных яблоках, словно крошки драгоценного камня – а не во мне. Наверное, именно в тот момент я окончательно убедился в собственной неполноценности – я видел в их лицах собственное лицо, словно смог на секунду открыть третий глаз, посмотреть на всё со стороны. Уродец, высокий, тонкий, неказистый, с испачканным слезами лицом – вырванный из недр ада чертовской ребёнок. Разве они не правы? Разве я не ужасный? – вот, какие мысли зародились в момент сильной боли, заставивший меня, в попытке избежать правды, найти оправдание бессмысленному страданию. Мне хотелось взять и сжечь все в этом кабинете, хотелось наконец-то стать сильнее, выдернуть прилипший от жара к коже крест и засунуть его в рот тому, кто до сих пор сжимал мои пальцы, впиваясь в них ногтями – заставить проглотить, вместе с моей кожей, чтобы запомнили вкус мести. Пусть он подавится, пусть в его гортани патологоанатомы с ужасом обнаружат опущенный лик Христа, сохранивший на себе отпечаток моей, отравленной дьяволом, крови. Столько злости! Не могу представить, как это уместилось в ребёнке, но тогда именно это чувство меня спасло от вросшего в ладонь креста. Плохо помню, как всё закончилось, в какой-то момент боль застилает глаза, и ты больше не способен нормально реагировать на окружающие вещи. Именно эта прострация, минутная потеря реальности, часто спасает – отключение сознание, неспособность видеть и чувствовать – краткое, сладкое мгновение! А затем, щелчок и я в школьном туалете протягиваю обожженную, покрывшуюся золотистой корочкой ладонь навстречу ледяному потоку воды, и плачу: навзрыд, громко хлюпая носом, завывая волчонком. Как сейчас слышу свои отвратительные всхлипы – не удивительно, что никто не зашел в туалет, чтобы проверить, всё ли нормально. Вода, как ты знаешь, при ожоге может заглушить боль только тогда, когда контактирует с кожей, а затем, стоит одернуть руку, как жар постепенно возвращается, заставляя зубы сжиматься: словно тебя, как кусок сливочного мяса, бросают на сковородку и медленно по ней размазывают. Я простоял так целый урок – всё надеялся, что, как при падении, когда царапаешь коленку, она быстро перестанет напоминать о себе, нужно только перетерпеть. Ничего подобного – рука только раскраснелась! И ярким клеймом, меткой, зиял вечный шрам, как будто я лошадь, на теле которой выжгли след в качестве отличительного знака – проклятое тавро – так и говорящее всем вокруг: он дьявол, даже сам Бог оставил видимый след, взгляните и устрашитесь! Этот шрам, к слову, так и не зажил полностью – думаю, такие вещи никогда не исчезают с нашей кожи, как бы мы того не хотели, просто от того, что само тело, неосознанно, жаждет помнить пережитые страдания. Этакое родимое пятно. Сейчас я смотрю на него с чувством достоинства: не каждый, согласись, сможет похвастаться таким удивительным шрамом? «У тебя ожег в виде бабочки? Взгляни, у меня – крест!». Чтобы прийти к этой мысли мне долгие годы приходилось забинтовывать ладонь, прячась, словно дьяволенку, от любопытных глаз. Но, по правде говоря, все прекрасно додумывали сами, что скрывается за белой повязкой – знак уродства. Не знаю, как там живут эти парни, хотелось бы верить, что они переросли тот азарт, который испытывали при моём страдании, ведь дети часто не отдают себе отчёт в поступках, действуя скорее интуитивно, не осознано используя опыт влиятельных взрослых. Но и себя я не считаю невинной жертвой – я был не меньшим садистом, когда воображал, как эти ребята жмутся под моей тенью, как их горло хлюпает, когда они проглатывают крест, предназначенный мне. Обладатель яркого воображения, я мог долгие дни подряд визуализировать, как хлюпает кровь в их горле, когда ещё не остывшее клеймо касается языка и гланд. Верить в то, что я был способен на такие мысли невыносимо… Я по сей день часто заставляю себя вспоминать момент, когда холодная вода касалась кожи, на мгновение очищая не только от горячей боли, но и от ядовитых образов чужих страданий». Тендо рос в окружении разных детей, и, будучи изгоем, получи единственное – достойное многих молчаливых страданий – преимущество. Он научился радоваться чему-то в полном одиночестве, смеяться над детским мультфильмом без возможности позвонить и рассказать другу особо забавный момент; наслаждаться победой от попавшего прямо в кольцо мяча, брошенного одиноким игроком; читать лишь ему интересные книги, выуживая из них ценную информацию – и все эти удовольствия двукратно усиливались от того, что получать их приходилось совсем одному, имея возможность распробовать на вкус каждое мгновение. Как вкушать кусочек торта, и определять его ингредиенты, старательно скрытые за подсластителями. - Твоя мама гордилась бы тобой, - частенько повторял отец, не всегда выбирая нужный момент для подобных значимых, непосильных для ребяческих плеч, слов. Тендо и сейчас не совсем понимает, чем гордилась бы та рыжеволосая красавица, видя, как её неказистый сын изобретает рецепт очередного песочного печенья. Возможно, отец старался впечатать эти слова в сознание Тендо, пока находился рядом с ним, излечив рождённое в больничной палате проклятие.***
«Ох, да, думаю, ты бы хотел услышать одну забавную историю, ставшую для маленького меня грандиозным открытием! По правде говоря, начиналось всё довольно печально, но мой отец всегда говорил: «многие цветы с нетерпением ждут солнца, чтобы распустится ради одного единственного дня жизни». Мои одноклассники к четвёртому году обучения стали крайне мелочны в своих проказах, направленных на меня – бесята, взращенные дьяволом, намного опаснее своего отца, потому что их мелкие проделки разрушают фундамент с самых низов, прогрызают его до основания, пока он не рухнет. Много было разных неприятных ситуации, но одна шутка стала традицией – каждое утро порог нашего класса был посыпан солью. Я перешагивал белую черту, пока все в классе, замолкнув, пристально следили за каждым моим движением – и, я думаю, искренне верили в то, что однажды дьявол во мне не сможет преодолеть это, вычитанное в глупых книгах о экзорцизме, препятствие. Иногда я и сам, невольно, ловил себя на страхе в один прекрасный день впечататься лицом в невидимую стену, разбив в кровь нос. Затем соль стала появляться на моей парте, на стуле, в рюкзаке – я оказался в плену этого невыносимого белого порошка, отравлявшего мою жизнь. Неосознанно, я начал питаться лишь безвкусными завтраками и обедами, требуя от отца выкинуть из дома всю солёную еду, и этот старик пошёл мне на уступки. Думаю, ему было куда сложнее смириться со сложившейся ситуацией, нежели мне, потому что, вынужденный работать за двоих, мой отец ещё и всеми силами старался как-то залечить постепенно увеличивающееся клеймо на моём лице. Но моё собственное горе казалось тогда куда масштабнее – я оказался в замкнутом пространстве один на один с саможалостью, которая постепенно перерождалась в тотальную ненависть, и бороться с этим чувством было сложно: я едва не купил дротики, чтобы кидать их в фотографии моих одноклассников, наслаждаясь, как остриё прокалывает глаз! И это, кажущееся многим слепым и бессмысленным, развлечение – одно из самых гадких, молчаливых преступлений против самого себя! Но как же мне хотелось! И я бы, непременно, так и поступил, если бы не один забавный случай. Правда, не думаю, что подобное событие в моей жизни следует называть забавным, скорее, это был тот самый – пока единственный – необходимый мне луч солнца. Я как и всегда зашёл в класс, привычным мне жестом стряхнул со стола белые крошки, ненавидя доносящийся за спиной смех моих одноклассников, и заметил вдруг, что с крошками, прилипшими к моей ладони, что-то не так – неприятно укололо кожу нечто более твёрдое. Разглядывая предназначенный мне яд, я невольно поднёс палец к губам – детское любопытство, не обошедшее стороной и такого уродливого малого – медленно облизывая подушечку кончиком языка. Представляешь, это оказалась вовсе не соль, а сахар! Сахар! Сладкий, тающий на языке кусочек хорошего настроения – моему удивлению не было предела! Казалось, земля вдруг ушла из под ног, и я едва не повалился на собственный стул. Даже спустя долгие годы я помню, как изумлённо смотрел вокруг на постепенно меняющий краски класс – на блестящую нежно-зелёным светом доску, на белые, чистенькие мелки, на висевшую высоко, почти под потолком, карту – привычный мне мир стал ярче, насыщеннее, и всё это лишь от одной, крохотной щепотки сахара. Вдруг – среди смеющихся одноклассников, которые ничего не подозревали, - я заметил фиалковый взгляд сидящей на первой парте низенькой, пухленькой девочки. Она улыбалась – не так, как улыбались все те, кто сталкивались со мной лицом к лицу, а по доброму, будто вовсе не считала меня дьявольским отродьем, - и лицо её было таким прекрасным, будто ангельским! Никогда прежде я не встречал такого красивого, такого светящегося изнутри человека, к которому хотелось благодарно протянуть руки. Это было её рук дело, я понял сразу, стоило мне почувствовать, как вокруг неё воздух стал мягким, тёплым, словно пар от молока с мёдом – не знаю, зачем и почему, но эта никогда ранее мною не замеченная девочка изменила цвета, меня окружавшие, позволив за преследовавшим меня огненно-красным узреть кремовый оттенок неиспробованного мною маминого пирожного. Вот такое вот странное воспоминание – безусловно, одно из самых ярких, спасших ясные глаза детей на школьной фотографии». Последний год в младшей школе был для Тендо серьезным испытанием, но вместе с трудностями пришло и новое, приятное открытие – краткий, согревающий покрытые льдом тонкие костлявые пальцы, миг человеческого тепла. Среди серости будней, в атмосфере постоянных насмешек и издевательств, в ненавистном отражении, с которого костлявый долговязый мальчик смотрел на самого себя нефритовыми глазами, пробился маленький росток кристально-белой ромашки, лепестки которой не сможет пожрать ни одно насекомое. Настоящее, ничем не обоснованное добро, сила которого пошатнула годами выстраивающиеся стены агрессии. « Может быть, ты хотел бы услышать ещё одну историю. Думаю, с неё началась моя тяга к кондитерскому искусству. С того дня, как я обнаружил на своем столе сахар вместо соли, ненавистная традиция моих одноклассников посыпать всё вокруг меня этим порошком перестала казаться таким тяжким бременем, я стал терпеливее ко многим издевательствам, зная, что в моём классе есть один единственный человек, который на моей стороне, пусть мы так ни разу и не заговорили, логично опасаясь найти друг в друге друзей. Но не всё было так радужно – постепенно мальчишки из класса стали замечать моё спокойствие, и это вынудило их поднапрячь мозги, выдумывая новые издевательства – с годами крепло их воображение, теперь, обретая знания, они становились изощреннее, предпочитая большим проказам маленькие, но ядовитые, массовые проделки, которые опускали меня в глазах уже всей школы. Однажды учительница решила найти мне соседа по парте – до этого я всегда сидел в одиночестве, и меня это вполне устраивало, потому что я предпочитал свободу действия и мысли хотя бы за стенами своей, маленькой территории. Не удивительно, что весь класс начал шумно возмущаться: «я с ним не сяду!», «он же проклянет меня!», «он украдёт мои деньги!», «пусть этот урод вообще уйдет из нашей школы!», «мама сказала, что он однажды всех здесь сожжет, потому что у него глаза бандитские!». Я запомнил все брошенные в мою сторону камни, потому что впервые одноклассники показывали свою ненависть ко мне так открыто – на глазах преподавателя – и, видя, что взрослый, сильный и умный взрослый, не заступается за меня, они укреплялись в своей позиции, твёрдо веря в правду, рождённую на их языке чужими мыслями. А я просто, опустив глаза, рисовал в тетради кривые линии, совершенно ничего не значащие, грязные, размазанные по идеально-белому листу угольно-чёрной пастой. Моим соседом стал парень, который раньше просто обходил меня стороной – высокий, с гордо вздёрнутым носом и холодным, не по-детски, взглядом. Он ненавидел меня, я думаю, больше всех, потому что я нарушил его личное пространство, сам того не желая – и сильная злость, родившаяся в его сердце, вынуждала меня чувствовать отвратительную, грызущую сердце вину. Такую вину, из которой не возродится добро, лишь пробьётся из сырой, грязной земли гнилая ветка ядовитого дерева. Ничтожно отмалчиваясь, я тихо желал этому парню сломать себе ногу на школьной лестнице и пропустить месяц занятий. А он вести молчаливую войну не собирался – спустя два дня притащил иконку, которую поставил на середину парты, и громогласно заявил: «она омыта священной водой, теперь ты точно меня не сожжешь своими уродскими глазами!». Отвратительно, не правда ли? Я сидел и глядел на этот святой лик – на эти должные быть добрыми глаза, коряво нарисованные иконописцем, на прожженный нимб над светловолосой головой – и хотел замазать чёрной пастой притворство, с которым взирал на меня тот, кто должен покровительствовать всем, нуждающимся в помощи. И тенью смотрела на нас учительница – возвышалась над школьной партой, словно вековечный монумент, имеющий власть над теми, кто слепо несёт к её ногам подаяния. Клянусь тебе, я увидел, как она усмехнулась – сдержано, но настолько безжалостно, не смущаясь своих чувств перед деревянной иконой, перед учениками, которые восхищались её ликом – и в этот момент я понял, каким страшным может быть взрослый. Намного страшнее, злее, вредоноснее детей. Отныне перед глазами каждого я был ещё более убогим. Лики спасителей следовали за мной везде, вот только они не желали становится моими покровителями, а, наоборот, всеми силами старались подавить все хорошие чувства, пробудив во мне кем-то выдуманную злость, которая, как мне тогда казалось, нависла надо мной черным, грязевым облаком. Даже в школьной столовой я, всегда державшийся в стороне, оказывался под давлением – кто-нибудь обязательно доставал крестик или иконку, громогласно заявляя, что я никому здесь не причиню вреда. Забившись в угол трусливым, не способным противостоять, а лишь копить негативные, обозлённые мечты о жестокой мести, я ел безвкусный рис, сжимая пальцами металлическую ложку, тайно желая бросить её в моих врагов, раздробив висок. Меня ждало открытие одним субботним днём, когда, закончив со своим обедом, я собирался как можно быстрее покинуть столовую незамеченным. Тёплая, массивная рука легла на моё плечо, сжимая так, что холодок пробежал по спине – «сейчас ударят, сейчас ударят, сейчас ударят», был уверен я, сжимая вечно клеймённую ладонь. А затем я почувствовал запах яблочной слойки и сахарной пудры – аромат, которому ты обязан довериться, наивно и глупо, забыв про опыт Гензеля и Гретель. На меня смотрела высокая, зеленоглазая женщина с розовой косынкой, скрывавшей её волосы – к сожалению, я плохо помню, как она выглядела, но вот взгляд полевых глаз навсегда поселился в моём сердце, вдохновляя на создание арахисового мороженого. «Посмотри-ка сюда, мальчик, я тут кое-что для тебя приберегла» - сказал уверенный, твёрдый голос, который был способен своей силой разрушить любые стены, а затем в моих руках оказалось большое печенье в форме лебедя, украшенное сахарной пудрой. Оно было ещё совсем тёплое, только-только испечённое, и на прилавке школьной столовой я таких никогда не видел – сладость, предназначенная мне! Не знаю, что эта женщина увидела в моих глазах, но она вдруг рассмеялась и коснулась моих волос, не боясь обжечь пальцы, быть проклятой или сожженной мною. Словно в глазах этой спасительницы я был обычным, приятным, не одержимым дьяволом ребёнком – я смог поверить, пусть это чувство было хрупким и не способным долго удерживать равновесие, в собственную красоту. Как приятно было есть это тающее на языке лакомство, каким необычайным, сказочным казался мне вкус мастером изготовленного пряничного теста – если бы я мог спустя долгие годы сотворить что-то подобное! Найти этот магический рецепт лебединого исцеления».***
Тендо в своём одиночестве долгое время видел только слабость – когда он гулял по парку, наслаждаясь купленным на отцовские деньги молочным коктейлем, со всех сторон на него, словно стая ворон, нападал счастливый смех детей и подростков, веселившихся под лучами летнего, цветущего солнца. Скрываясь в тени высоких деревьев, слоняясь между лавочками и грызя трубочку от коктейля, он, не способный обуздать любопытство, смотрел на то, как играют в салочки ребята на год его младше: их голоса напоминали перезвон колокольчиков в конфетном магазине, таинственно маня в свои объятия красноглазого чертёнка. - Можно к вам? – вдохновлено кричал в сознании Тендо голос совсем юного мальчика, который, как и любой младшеклассник, хотел почувствовать себя причастным к чему-то великому. Игровой ритуал был недоступной радостью, которая всегда дразнила глаза, как дорогая игрушка, стоящая на витрине. Но, стоило девочке в голубом платье заметить любопытный взгляд цвета красного нефрита, и веселящихся ребят уносил в другой конец парка ветер, навсегда лишая Тендо возможности насладиться обыденными для любого ребенка чудесами. Со временем Тендо перестал пытаться найти себя среди общества. Став немного старше, он уже не смотрел на своих сверстников, заглушая их голоса одиноким пением полюбившейся песни. Петь и смеяться Тендо любил намного больше, чем прятаться за стенами, и старался как можно чаще искать причины разразиться заразительным хохотом, уносящим в мир наслаждения. «Как-то я прогуливался по парку. Помню, что меня грызло чувство неудержимой злости, такой сильной, что она вырывала наружу, подобно маленькому фонтанчику с питьевой водой, который ты можешь встретить на улицах города. Я весь дрожал от накопившийся в жилах ненависти, желая во что бы то ни стало выплеснуть её на кого-нибудь, наконец-то уже достать из кармана дротик и пульнуть её в кого-нибудь из ненавистных одноклассников. А может быть и не только в них – весь мир был для меня врагом в эту скверную минуту, и я даже не старался найти в вечернем закате что-то успокаивающее. И вдруг – как послание от дьявола, ждущего пробуждения спящей во мне тьмы – я увидел сидящую на асфальте, рядом с мусорным ведром, кошку. Чёрная, как ночь, костлявая, с ободранным боком и кем-то укушенным ухом, он грелась на солнце, тяжко дыша – старая, доживающая последние дни, одинокая и слабая. Такая кошка, которую никто не погладит, боясь заразиться. Никого тебе не напоминает? Как просто было взять и отомстить всему миру, сжав его до образа беззащитной зверушки. И никто меня не накажет! Я подбежал к ней, вдохновлённый, весь покрасневший от переполнявшей меня жажды узреть в чьих-то глазах слабость, и высоко поднял ногу. Носок моего кроссовка был массивным, я знал, что удар окажется очень сильным и непременно причинит вред зверьку, у которого не нашлось силы встать и спрятаться от дьявольского выродка. «Ты что делаешь!» - услышал я писклявый, детский голосок, заставивший мою ногу замереть в паре сантиметров от желанной цели. Ко мне бежал маленький, голубоглазый мальчик, я помню, как блик солнца заставил море заплескаться в его глазах, и – я клянусь тебе – вдруг из пустоты послышался гул стаи мчащихся к свободе чаек, писк плескавшихся в воде дельфинов, к которым можно было прикоснуться, лишь руку протяни! Ты когда-нибудь видел ребенка, от которого пахнет соленой волной и бризом? Так вот, это был именно такой мальчик, не прячущий своих глаз за иссиня-черными волосами, как это часто делают робкие малыши. «Она ведь совсем одна!» - он не сказал, что она слабая или старая, хотя было бы правильнее в такой момент надавить на мою совесть именно этими прилагательными. Вот только, представляешь, в глазах его возмущения или злости не было, только какое-то взрослое, осознанное спокойствие… И шум прибоя. Я полюбил этого ребенка, как любил только лишь своего отца, лишь раз на него взглянув – потому что в нём увидел то, чего никогда не было во мне. «Вот, возьми лучше конфету, - сказал он уверенным голосом, немного коверкая буквы, и протянул мне тонкую руку, в которой лежала единственный голубой леденец. Я ел его, пока мы вдвоем сидели на грязном и пыльном бордюре, рисуя веточкой маленьких аквариумных рыбок. Он прикасался ко мне своим плечиком, рассказывая о том, что вычитал в какой-то хрестоматии о белых китах, а я слушал – внимательно, так, как никогда не вкушал истории, рассказанные учителями или отцом – наслаждаясь звучанием тихого, внушавшего доверие голоса. Никогда прежде мне не хотелось так сильно обнять кого-то и сказать «спасибо», вот только тогда я совсем не знал, за что именно хочу отблагодарить этого малыша. Мы встречались ещё ни раз – я с восторгом прибегал в парк каждый вторник и субботу, мечтая вновь услышать истории о китах и дельфинах, и меня не волновало, что мой новый друг намного младше меня, потому что в кой-то веки я нашёл человека, в глазах которого жило лишь море. В них я ни разу не встретил ужаса и отвращения, обращённого в мою сторону. А знаешь, что было самым приятным? Конфеты, которые этот ребенок мне приносил – всегда разные, но непременно вкусные, таких не встретишь в обычных магазинах. Возможно, эти чудесные сладости клала ему под подушку водная нимфа. Как бы я хотел, чтобы это мгновение длилось вечно… Но в один день, когда я уже открывал немного липкий фантик, громкий женский голос разразился подобно грому, словно вдруг шторм застал морского путешественника: «Что ты делаешь, сынок, отойди от этого мальчика!». И у меня раз и навсегда похитили вкус детства, хрестоматийные истории и голубые, чистые глаза. Помню, как мать тащила мальчика в сторону выхода из парка, а он сдержанно махал мне своей маленькой, измазанной синей краской ладошкой, говоря: «Я ещё принесу тебе!». Так и не принёс… Я ждал его целый месяц, блуждая по парку в поисках знакомого запаха океана, но встречал меня только расплавленный солнечными лучами безжизненный песок. Возможно, ты решишь, что это грустная история. Не думай так, пожалуйста, потому что счастье, свалившееся на мою голову в те редкие дни наших кратких бесед было самым сильным чувством, заставившим меня раз и навсегда бросить попытки пнуть слабого, одинокого зверька».***
В средней школе Тендо столкнулся с настоящей силой, противостоять которой у него не хватало воли. С возрастом став выше всех своих сверстников, он так и не смог набрать вес, и его тело казалось совершенно тонким и костлявым, способным разломиться от одного лёгкого дуновения осеннего ветра. В кругу старшеклассников, одиноко слоняющийся по школьным коридорам пятиклашка превратился в постоянный объект внимания. «Однажды, после уроков, меня поймали парни со старших классов – они были самыми безумными ребятами в школе, вечно вытворяли что-нибудь глупое и опасное, подшучивали над малышами и учителями, чувствуя свою безнаказанность перед законом стен, должных одинаково относиться к каждому. Они ждали меня возле выхода, четыре высоких тени, здоровенных, плечастых, смеющихся как-то по-собачьи – отвратительные образы школьного правосудия. Я знал, что однажды попадусь им на глаза. Ты думаешь – было ли мне страшно? Конечно, кажется, я даже забыл в тот момент, как дышать, хватаясь за ворот своей рубашки, когда эти парни толкнули меня к кирпичной стене, возвышаясь со всех сторон. Я был обречён, это читалось в одичавших глазах весельчаков. Кричать? Никто не придёт! Просить отпустить меня? Какой смысл? Оставалось подчиниться собачьим правилам и, упав на землю, ждать неминуемой казни. Они называли меня дьяволом, говорили, что во мне сидит злобный дух, который нужно изгнать непременно – я слышал всё это раньше ни раз, и эти слова меня не ранили. В отличие от мясистого кулака самого толстокожего парня, который слыл в их компании главным задирой. Вкус крови тогда я испробовал впервые – она раскрасила мои губы, отравляя гортань ненавистным солёным. Мне выбили зуб, я видел, как он падает на асфальт и катится к ногам судей. «Вот он какой, ритуал изгнания», - думал я, когда меня повалили на землю и, сдернув рубашку, принялись вычерчивать какие-то знаки на груди алой кровью, смешавшейся с землёй. Помню смех, уже не собачий – истинные гиены, жаждущие вкусить мяса жертвы – запах горячей земли, никогда не слывшей мне подругой, колючие иголки редкой зелёной травы, выбивавшейся из асфальта, чтобы впиться в мою обнажённую спину, и птиц – прекрасную, беснующуюся под облаками стаю белых крылатых созданий, напоминавших мне лебединое печенье, которые то сбивались в кучу, то разлетались в разные стороны, играя с воздухом и свободой. Но совершенно не помню боли, хотя она непременно должна была быть. Наверное, меня спасли облака, на которые я смотрел отчаявшимися глазами, пока проклятые слова безжалостно били по барабанным перепонкам: «ты не должен был родиться, урод». Я тогда им не поверил – кто они такие, чтобы решать, кому появляться на свет, а кому нет? Ведь я так же, как и все, хотел просто смотреть на птиц. И иногда позволять себе насладиться конфетой». За Тендо многое определило проклятие – слова, произнесённые человеком, который заменил лицо матери в первые секунды жизни мальчика. Одно, кажущееся случайным, предложение, разросшееся, словно раковая опухоль мирового организма. Постоянно преследующие сомнения, недоверие, опасение и агрессия, избежать которые можно было лишь в стенах маленького, уютного дома – места, где когда-то дышала самая красивая на свете женщина. В собственной постели, укутанный пахнувшим мятным порошком одеялом, Тендо становился ребенком – он точно так же мечтал, боялся случайных теней и ветра за окном, слушал рассказанные отцом истории, пил вечерний горячий шоколад и улыбался, как и любой ребенок. Но в мире, не сокрытом домашними стенами, его ждало проклятие, носителем которого был не он, а выдумщики. «Знаешь, пусть это будет последняя на сегодня история. Она очень короткая, так что солнце ещё не успеет взойти. Однажды отец пошёл со мной на прогулку, тогда он купил мне новенький велосипед, надеясь таким образом украсить наши серые будни. Я совершенно не умел на нём кататься – долговязый, тощий ребенок, неспособный справится с простым, детским развлечением. Мне не хотелось даже смотреть на это кожаное, чёрное сидение – взгляды со всех сторон пугали, смех вызывал приступ нервной тошноты. Может быть, увидь ты подобного уродца со стороны, тоже засмеялся бы во всё горло: «посмотрите, что за цирк!». Но мой отец был непреклонен, кажется, я даже начал ненавидеть его – всего на секунду съедаемый червями отвращения к отражению рыжего чертенка в последождевой луже. «Просто попробуй, Тендо!» - твёрдо сказал он, и заставил меня сесть на неудобное сиденье, вцепившись белыми пальцами в качающийся в разные стороны руль. Как мне было тошно, когда я старался крутить педали и удержать равновесие, а вслед мне доносился ядовитый смех дворовых детей, тыкающих в нас пальцами – я ведь уже тогда был ростом чуть ниже отца, и казался этим ребятам каким-то совершенным чудиком. Мне было страшно, но страх этот спрятался за злостью и обидой, подавить которую я не мог, несмотря на то, как старательно мои ноги крутили педали. «Тендо, - вдруг услышал я голос отца, доносившийся не за моей спиной, а откуда-то свыше, словно с самих небес, бескрайних, голубых – просто раскинь руки, словно летишь, а я буду толкать тебя вперёд!» Представь, как глупо это выглядело? Как смешно, как странно и неправильно. Но я послушал его. Расправил руки, воображая, что у меня есть два птичьих крыла, и почувствовал, как всё вдруг ускорилось, ветер ударил в лицо, прохлада обласкала щеки, ресницы, сжимающие руль пальцы. А рядом со мной, окутывая вечными домашними стенами, звучал смех отца».Часть 3
Мы просидели целую ночь, и за всё это время я не произнёс ни слова, боясь восстановить удивительным образом рухнувший барьер, отделявший прошлого от настоящего, за руинами которого я своими глазами мог не только услышать, но и узреть детство Тендо. Как и я, впервые оказавшись в стенах этого кафе, мой мороженщик смог найти ответы на волнующие его вопросы и, безусловно, вскоре посетители сладкого айс-крим кафе смогут испробовать улучшенный вариант авторского «печенья с огоньком». Забыв о давно потерявшем свой вкус кофе, отбросив моросивший за окном дождь, своим тоскливо-медлительным напевом лишь отделявший нас от реального, заснувшего на некоторое время, мира, я наконец-то вкушал так необходимую не только мне, но и моему новому, ещё не исписанному блокноту, историю. И за словами, за образами прошлого, я наконец-то смог разглядеть не только Тендо, но и себя самого. - Как ты думаешь…Почему ты избрал смыслом своей жизни работу здесь, в кафе со сладостями? – этот вопрос прозвучал спустя десять минут необходимого нам обоим молчания, в тени которого вновь выстроились стены времени. Тендо, словно позабыв о моем существовании, встрепенулся, его бодрые в такой поздний час, нефритовые глаза наполнились сахарным теплом. В прошлом и будущем никто больше не смотрел и не посмотрит на меня так, разбивая красный нефрит и открывая миру клубничный леденец. - Я помню вкус каждой протянутой мне конфеты. И хочу, чтобы люди вокруг меня тоже получили возможность испробовать его. Мне захотелось улыбнуться. Собственно, я так и сделал, сжимая в кармане свей куртки нежно-розовый фантик, уже две недели служивший мне своеобразным талисманом. - А сейчас у тебя есть мечта? Тендо рассмеялся, быстро кивая головой, позволяя выбившимся из хвоста рыжим волосам маленьким огоньком согревать белое лицо, одаривая его необычайно ярким, лишь этому человеку присущим рыжим светом. - Конечно, что за глупый вопрос? Их очень много. Но одна, пожалуй, выбивается вперёд. Я бы хотел узнать, какой была на вкус та, протянутая мальчиком, но украденная прямиком из моих ладоней конфета. Мы видимся до сих пор, чаще всего по выходным. Но, бывает, и в будни я захаживаю в полюбившееся мне кафе, чтобы понаблюдать за клиентами, наслаждаясь ароматом сладости, умиротворения. К сожалению, я не могу упустить мрачные, печалившие меня мгновения человеческого кощунства и злобы, которые являются обыкновенной, неотъемлемой частью нашего мира. Там, где происходило нечто, заставлявшее теплу одуванчиковым медом ласкать сердце, обязательно оказывались люди, чья любовь к солёным и острым закускам разрушала уютный миропорядок. Как отвратительно беспомощно я себя чувствовал, когда мы вместе с Тендо оттирали от стены его кафе кем-то криво нарисованную пентаграмму, под которой, кощунственно-грязно, покоилась маленькая мёртвая мышка. Или в минуты насмешек со стороны случайных прохожих, тыкающих в моего друга пальцем со словами: «настоящий демон». Если бы я мог сделать что-то значительное, взять и внушить каждому человеку чувства, живущие внутри меня – показать лицо эльфа Санта Клауса, памятного каждому ребёнку. Но всё, что мне оставалось, приносить Тендо мамину выпечку и создавать историю. Я рассказываю о плохом вовсе не ради жалости, только лишь для того, чтобы рядом с этими историями нежно-солнечным лучом сердце читателя согрели другие, более значительные и трогательные мгновения жизни Тендо. Чтобы каждый мог увидеть маленькую девочку, протянувшую Тендо жёлтый одуванчик, который, пусть и закрылся к вечеру, до сих пор весит на краю барной стойки, излучая запах цветения даже спустя месяцы; мужчину, заходящего каждый вечер ровно в семь часов за целым пакетом «печенья с огоньком»; уличных детей, оставлявших возле дверей в кафе из фантиков собранные фигурки животных; связавшую Тендо шарф старушку, однажды заметившую, как болезненно покраснел кончик носа моего друга; или милую девушку, словно случайно порой забывавшую за круглым столиком совершенно новые книги – и множество других, отчего-то кажущихся нам не такими значительными, людей, незаметных за тёмными стенами человеческой агрессии. Ох, я едва не забыл рассказать о том, что на следующий после нашего разговора день принёс Тендо конфеты, которые в детстве давала мне мама перед сном, когда, напуганный нелепым ведением или ночным кошмаром, я долгие часы не мог заснуть, плача в подушку. Я совершенно не помнил о них вот уже несколько лет – а, стоило переступить порог дома и лечь в кровать, как мне приснился вкус арахиса, вернувшийся в мои объятия спустя долгое время скитаний по чужим детским комнатам. Как бы мне, наивно и глупо, хотелось верить, что это была та самая, необходимая Тендо для полноценного счастья, конфета.