Pierrot

      Бретт делает глубокий вдох и выходит на сцену. Даже не манеж. В настоящем цирке они не нужны, поэтому выступают в старых разрушающихся залах для таких же изгоев общества, как и они сами. Зрители все еще аплодируют паре акробатов в ярких сияющих костюмах: они действительно любят друг друга, но она снова будет плакать, как только спрячется от всех в гримерке, а он пойдет на улицу, где сквозь пыль пробиваются лучи опускающегося солнца, и будет много-много курить, пока не придет время снова выходить на сцену. Бретт не раз видел все это, а потому отводит взгляд каждый раз, когда они, держась за руки, покидают сцену и улыбаются ему. Старое дерево чуть скрипит под ногами. Прожектор мигает пару раз. Или это в глазах темнеет… Черно-белый грим в тон костюма, кажется, давно втерся под кожу, и теперь Бретт чувствует себя куда хуже без него. А вот длинные рукава, серые от пыли и вечного полумрака, никак не перестанут мешать играть. Он кладет скрипку на плечо. Она красивая, совсем не похожа на Бретта. Бретт ухаживает за ней. Кто-то свистит из зала. «Невежа» — мысленно выносит приговор. Закрывает глаза. Уверенно ведет смычком по струнам, хотя руки до сих пор мелко дрожат. Глушит шум зала. Зрители тут же замолкают, все взгляды обращены на хрупкого мальчика на сцене. Музыка проникает в каждый угол маленького зала. В ней, в каждом движении Бретта мечется, измученная, разорванная по швам и против них — любовь (Бретт такого слова не знает, никогда его не слышал. Но чувствует сполна). А вокруг нее затягивается, извивается, улыбаясь уродливо, темнота. Затягивается туго, врастает и пускает свои ядовитые корни, разрушая все на своем пути. Последний отчаянный вскрик. Зрители замерли в изумлении. Бретт кланяется и бесшумным шагом покидает сцену. На лице — нарисованная красками грусть. Глаза потухшие, безразличные. Снова мигает. Упадет, если посильнее топнуть по половицам за кулисами. — В последний раз! — кричит Хозяин, стоя посреди гримерки. Маленький щуплый фокусник, пригнувшись, прячет давно седые волосы под огромной шляпой и выбегает в коридор. Бретт стирает грим с лица. — Я выброшу тебя на улицу! — продолжает Хозяин, размахивая руками. — Думаешь, ты справишься один?! Нет! — Бретт привык, перестал слушать. Поверил давно и больше не плачет. — Ты — никто! Глупый мальчишка! Ты пугаешь мою публику! Бретт боялся лишь одного — удара. Но по голосу слышал — сегодня не бить станет. — Ты никому не нужен! Люди хотят веселиться! Им нужен праздник! Хозяин вдруг замолкает и подходит совсем близко. Рука Бретта, вытиравшая бледные щеки, вздрагивает. Бретт замирает, не дышит от заполняющего, кажется, все тело страха. Их взгляды встречаются сквозь мутное зеркало. Бретт взгляд не отводит — боится, что все повторится опять. Знает этот взгляд с самого детства. Хозяин — упивается этим страхом. Власть и ужас. Безнаказанность и боль. Восторг и унижение. Бретт задыхается, бледнеет, но не двигается. Хуже, чем удар. Хозяин уходит. Бретт прерывисто вдыхает и продолжает машинально тереть лицо, тщетно пытается прогнать вспыхивающие в памяти воспоминания. Там, в зеркале теперь кто-то другой, кто плачет, кому больно. Стереть бы и его. Бретт замечает какое-то движение позади себя. Не поворачивается, только переводит взгляд на отражение. Эдди. Прекрасный танцор. Молчаливый, но не от страха, как Бретт. Эдди старше, смелее и попал к ним совсем недавно. Ему не нужно рисовать на лице. К нему Хозяин пока не подходит. Эдди никогда не кричит вместе со всеми за ужином, когда обсуждают прошедшее выступление, не смеется над слабоумным фокусником, как все остальные, и даже не курит украденные у зрителей во время представления вонючие сигареты, которыми давно пропахли все костюмы. Эдди знает, как вылечить мозоли, чтобы уже на следующий вечер выступать было совсем не больно. Умеет читать стихи так, что даже старуха-костюмерщица начинает плакать и прячется за большой исцарапанной иголками и ножницами ладонью. Она дает тяжелые пощечины, если испортишь костюм, и часто плюет на пол во время работы. Это она нашла Бретта на улице и притащила к Хозяину. Бретт тогда не мог стоять на ногах от обезвоживания. Ему было 5, он провел на улице под июльским солнцем несколько дней.       Эдди смотрит украдкой через зеркало и исчезает в коридоре. Он скоро выйдет на сцену, пришел позвать Бретта. В прошлый раз они выступали вместе. Бретт тогда впервые в жизни не хотел, чтобы номер заканчивался, не хотел уходить со сцены. Эдди спрятал его. И сам спрятался. А в зале никто и не заметил, глупые. А потом Хозяин запретил им находиться рядом. «У кукол нет чувств!» — кричал Хозяин. Бретт хотел бы быть куклой.       Бретт встречает в коридоре клоуна. Тот бежит со сцены и приветливо машет Бретту рукой. Знает, куда и зачем идет скрипач, но Хозяину выдавать не собирается. Клоуну Бретт нравится. Бретт выходит в зал и прячется в темном углу у самой сцены. — А сейчас, дамы, господа и прочие, наша звезда и ваш любимец! — орет со сцены задыхающийся старик. — Эдди Чен! Снова свист из зала, громкий, несдержанный. Бретт жмурится, голова вжимается в плечи. Шаги на сцене. Эдди ступает мягко, но уверенно. Бретт звук его шагов запомнил. Открывает глаза и больше не отворачивается. Эдди красивый. Свист почти перекрывает музыку из полуработающего магнитофона. Бретт наблюдает с восхищением: Эдди не слушает выкриков, не чувствует непристойные взгляды. Танцует будто на сцене огромного театра, того, что с большой люстрой, оркестром под сценой, тяжелым занавесом и внимательными зрителями с красивыми глазами. Эдди умеет подниматься. Никто не может его ранить. Эдди — ангел, и никто не посмеет прикоснуться к нему. Всего на долю секунды, не прекращая прекрасных движений, Эдди смотрит Бретту в глаза. Бретт не знает слова «любовь». Бретт вздрагивает. Не боится ничего. Улыбается. Прожектор часто мигает.