Живи

      У бессмертной Мэй впереди тысячи рассветов. Тысячи восходов солнца, что она увидит за свою долгую жизнь. Тысячи, не меньше.       Мэй отдала бы их всех, чтобы сегодняшнее солнце, поднявшись, больше не опускалось.       Она стоит, прислонившись плечом к дверному проёму и вдыхает утренний воздух, что режет лёгкие прохладой. Обнимает себя руками, гладит пальцами плечи и наблюдает, как первые солнечные лучи блестят на зеленой траве перед домом. Это утро морозное и дымное. Непривычно колючее для августа.       Слышится шорох, и Мэй лениво оглядывается через плечо. Затёмненная комната, обжитая предрассветными тенями. Комната, в которой она несметное количество раз искала и находила убежище в крепких объятиях мужчины.       Этот мужчина спит сейчас на смятых простынях, и Мэй тысячекратно удивляется его спокойствию. Безмятежный, блаженный. Кажется, он даже чуть улыбается.       У Масамунэ нет впереди тысячи рассветов. Сегодняшний — его последний.       — Мэй, — У него спокойный голос. Всегда спокойный с тех самых пор, как всё закончилось. У Мэй же с того момента все естество непрестанно дрожит.       Долг выполнен. Пора уйти с честью.       Наивная, она слепо таила надежду, что что-то да обернётся иначе. Что счастливый случай не обойдёт её стороной. Она ведь заслужила такую вольность? Хотя бы шальную мысль, что всё могло закончиться иначе, чем тому предрешено было случиться в момент, когда розовощёкая майко и мрачноватый ронин пересеклись на размокшей от дождя дороге?       — Я не должен просить тебя об этом, с моей стороны это… немилосердно, — пар поднимается от его чашки, и Мэй смотрит на тонкие пальцы, обхватившие зеленоватую глину. Красивые. Она их целовала.       Масамунэ излагает ей свою просьбу. Кратко, с едва уловимыми нотками сожаления. Слегка улыбается, готовясь встретить испуганный отказ, и удивляется, когда Мэй наконец поднимает на него спокойный взгляд и с сухой искренностью произносит:       — Масамунэ Араи, для меня высокая честь быть твоей помощницей.       Это говорит та Мэй, что претерпела потери, смерти и разочарования, состарившись за полгода на несколько десятков лет. Эта Мэй — жёсткая, толстокожая и отчасти циничная. Восемнадцатилетняя же девочка внутри неё — едва, но всё же живая, — заходится беззвучным криком, не понимая, как можно просить о таком.       Старуха и ребёнок. Мэй совмещает в себе эти две сущности, с каждым днём явственно ощущая, как девочка — гейша, что улыбается подобно солнечным лучам и поёт песни о любви, — скукоживается, как листок, сорвавшийся с ветки, и засыхает.       Скоро этот листок истлеет окончательно.       Небрежно оттолкнувшись плечом от косяка, Мэй неслышно босыми ногами идёт к Масамунэ. Чёрные волосы, выбившись из причёски, растрёпанно лежат на белых плечах, широкие рукава нижнего кимоно скрывают сжатые в кулаки пальцы. Она смотрит на красивое, хорошо изученное поцелуями лицо, видит мягкую полусонную улыбку и не может поверить, что к полудню это лицо и всё, что за ним скрывается, перестанет существовать.       Что самая дорогая ей улыбка перестанет быть частью этого мира.       Мэй присаживается на край белоснежного матраса и смотрит на Масамунэ. Долго. Его веки подрагивают, пальцы, вдруг показавшись из-под одеяла, тянутся к её запястью. Он подносит женскую ладонь к губам и, не раскрывая глаз, целует. Мэй наблюдает. Восемнадцатилетняя девочка внутри неё продолжает кричать от боли.       Поцелуи, объятия… Масамунэ сгребает её в охапку, тянет обратно в кровать и накрывает тонким одеялом их обоих с головой. Ногти Мэй впиваются в перекатывающиеся плечи. Тихие стоны, едва уловимые шорохи сброшенной одежды. Мэй зажмуривается от боли — не физической, душевной. Той, что раздирает внутренности на части — медленно и кровожадно. Сильнее обхватывает плечи, плотнее прижимается к влажной шее, глубже вдыхает запах волос. Не может ответить на поцелуи, потому что задыхается…       Каждой клеточкой тела ей хочется запомнить в нём всё: тяжесть бедёр, жаркое дыхание на своей груди, силу, с которой его пальцы сжимают талию и скользят вверх, к лопаткам. Запомнить и в этом моменте остаться.       — Мэй, — он не скрывает вопроса в голосе, когда некоторыми мгновениями позже, она выскальзывает из его объятий, небрежно натягивая на острые плечи кимоно. — Куда ты?       «Куда ты? У нас ещё есть время до полудня… Впрочем, время до полудня это всё, что у нас теперь есть. Останься».       — Мне нужно подготовиться, — Голос ровный, холодный. Мэй сидит к нему спиной, чувствует на себе пристальный взгляд, но не оборачивается. Кожа в местах, где он её касался, горит.       — Мэй…       Она поднимается и молча выходит из комнаты, бесшумно задвинув за собой сёдзи. Оставляет его одного и себя тоже одну. Бредёт по коридорам спящего дома, заходит в пустую кухню и, упав, рыдает, прижавшись щекой к холодному камню.       У них нет даже времени до полудня…       Несколькими часами позже Мэй стоит у закрытых сёдзи, ведущих во двор, где все ждут только её, и не может сделать ни шага. В высохших глазах — ничего, кроме жёсткой сосредоточенности, кончики пальцев чуть покалывает от волнения. Волосок к волоску, идеальный — как всегда, — макияж. Никто не заметит, но в причёске у нее, среди тёмных гладких локонов, белая роза. Высохшая и вялая, но та самая, что Масамунэ сорвал для неё в Императорских садах в начале лета.       Лето уходит. Уходит и он.       Мэй поднимает подбородок. Она будет рядом с ним в последних мгновениях его жизни. Она примет честь, оказанную ей. Не подведёт доверия. Она выкажет и свою любовь, и всё безграничное уважение.       Её рука едва касается створки, как чужие холодные пальцы обхватывают запястье.       — Отчаянная, — бесшумно приблизившийся из теней Кадзу, склоняется к её плечу. Скользит колючим взглядом по белому пятну в чёрных волосах, медленно перемещается на лицо. — Не нужно. Дай это сделать мне.       Мэй не смотрит в ответ. Медлит, но не колеблется. Отнимает руку, складывает ладони на животе. Кадзу ждёт, но она выходит во двор, чувствуя, как спину ей прожигает горький взгляд.       А снаружи — десятки таких же. Тяжёлый аромат увядающих лилий и ранней скорби. Ослепительное солнце, что бликами играет на каменной кладке, и привкус стали на языке.       Мэй смотрит строго перед собой. Идёт, высоко держа голову, распрямив плечи.       Любовь — это долг.       В центре зелёного сада небольшая очищенная площадка. Белая циновка, подставки для ритуальных мечей, ожидающая её катана. Масамунэ в белоснежном кимоно наблюдает за плавно приближающейся Мэй со спокойствием и мягкой улыбкой. Даже сегодня она для него запредельно красива, и, имея возможность видеть её перед смертью, он считает себя вдвойне благословлённым.       Любовь — это жертвенность.       Последняя трапеза, последняя чашка саке. Последняя вольность: Масамунэ делает шаг к Мэй, что стоит точно каменное изваяние — плотно сцепленные ладони, тёмный взгляд прямо перед собой, напряжённая шея. Он берёт её руку в свою ладонь, сжимает, вынуждая поднять на него глаза.       Она не решается, сильнее смыкая челюсти. Секунда, еле заметно дрожащие губы, и Мэй всё же встречается с ним взглядом.       Масамунэ улыбается. Улыбается ободряюще, нежно, так, будто у него впереди тысячи рассветов, а не так, будто все они уже позади. Он вглядывается в блестящие глаза напротив, ведёт большим пальцем по женскому запястью и вспоминает их первую встречу, когда она, точно солнце, появившееся из-за туч, оказалась на его пути: яркое ученическое кимоно, звенящее в волосах украшение, белая пудра, спускающаяся плотным слоем под воротник…       — Живи, Мэй. Просто живи.       Голубое августовское небо над головой, сладкий аромат акаций, дурманом застывший в жарком воздухе, и его последние слова, что на удивление так просто даются. Вот и всё.       Любовь — это отсутствие выбора.       Он отпускает её руку и садится. Широко разведённые колени, плавные движения. Масамунэ берёт короткий меч, оборачивает рукоять белой бумагой, смыкает пальцы.       Всё происходит быстро. Рывок слева направо. Хриплый вздох. Рывок вверх.       Секундный взмах катаны — солнце успевает блеснуть на ровном лезвии. Отточенный удар.       Один удар, одна оборванная жизнь.       Бордовая кровь марает белое кимоно и циновку, впитывается в песок, замирает крупными каплями на лезвии катаны. Тело Масамунэ не падает.       «Значит, сделал всё правильно», — отмечает Мэй, глазами, застланными пеленой, продолжая смотреть прямо на него.       Где-то внутри обрываются нити, ломаются кости и разбивается сердце. Листок, коим она когда-то была, рассыпается в пепел. Восемнадцатилетняя девочка внутри неё больше не кричит — теперь её просто нет.       Мэй переводит ошалелый и одновременно пустой взгляд на катану в руке. Внезапная мысль, что эта рука впредь не сможет держать веер, проносится в голове, точно подхваченное ветром соцветие, пролетевшее перед глазами.       Аккуратно, будто в тумане, она кладёт оружие на песок и покидает залитый солнцем двор. Не оглядываясь, сцепив руки на животе, идёт быстро, спотыкается и оступается на камнях, уходя от деревни синоби всё дальше и дальше в лес.       Мэй останавливается только у края высокого скального обрыва и долго смотрит в развергнувшуюся перед ней бездну. Тёплый ветер треплет складки кимоно, вырывает волосы из причёски. Подхватывает белую розу и забирает её с собой — куда-то очень далеко и навечно.       Перед Мэй пустота и эта же пустота внутри неё. Она обосновывается там прочно, расширяется, пока не сливается с её кровью и лимфой, пока не всасывается в кости, пока не становится неотъемлемой частью её бессмертного «Я».       Любовь — это одиночество.       Полдень, сумерки… Мэй так и стоит, не присев, не заплакав. Смотрит на качающиеся на каменистых склонах сосны, что опасно близко склоняются над обрывом, но не падают, поднимаясь от нового порыва ветра. Смотрит на оранжевое зарево, уходящее за горизонт.       Сколько закатов у неё впереди?       Онемевшие пальцы случайно находят в кармане кимоно свернутый листок бумаги. Чуть подрагивают, его разворачивая.       Чёткий почерк Масамунэ, аккуратно выведенные иероглифы… Мэй сразу понимает, что это такое и вновь отдаёт должное его приверженности традициям.       Куцые лучи заходящего солнца пляшут на мягкой бумаге, и Мэй читает предсмертное хайку, ровные строчки, которого гласят:

Лепесток летит,

Все цветы отцвели, так

Что же ты здесь стоишь.

Ветер в лесу

Воет протяжно, беги,

Лисица, не стой.

Солнце заходит,

Разум долг исполняя,

Спокоен. Иди.

Сливы цвет ярок,

Но отражает мой меч

Лишь глаз твоих взгляд.

      Она медленно поднимает глаза от бумаги, разжимает пальцы, и ветер подхватывает пергамент, унося его с собой туда же, куда унёс и белую розу, и зелёный листок, коим Мэй когда-то была, и улыбку самого Масамунэ.       Куда-то очень далеко и навечно. Куда-то, где нет нужды считать ни рассветы, ни закаты. Туда, куда бессмертная лисица Мэй попадёт ещё очень нескоро.       ... туда, где её неизменно будут ждать.