Пионерская зорька

Вторую неделю октября Сергей Антипов любил больше всего. Дети покидали лагерь отдыха еще в августе, но весь сентябрь по территории бродили запоздавшие сотрудники и нанятые директором ремонтники из местных, ломая прозрачную осеннюю тишину громкими, иногда пьяными голосами. Сергей не чувствовал себя свободным, пока вся эта шумная толпа не уезжала — кто на личных разбитых таратайках, кто на служебных автобусах. Последним, как истинный капитан, уезжал директор, на прощание вручив Сергею ключи от всех корпусов и служебных помещений, словно скипетр и державу преемнику. На самом деле в трудовой книжке Антипова была вписана скромная строка «сторож-истопник», да разве это имело значение, если весь лагерь до весны принадлежал только ему? И пускай это были не царские палаты, а всего лишь старые, немного модернизированные корпуса бывшего пионерского, а теперь просто летнего лагеря отдыха детей и юношества. Зато у него были подданные. Двое. И ради одного из них он и проводил в этом забытом летними богами месте долгую, темную и холодную зиму. По утрам лужи уже покрывались тонкой хрусткой корочкой льда, из которой кое-где, разбавляя осеннюю серость, торчали угловато-изломанные желтые кленовые листья. Сергей прикрутил газовый кран на трубе, идущей к одному из котлов, и вышел из котельной — нужно было проверить, не текут ли батареи в корпусах. Каждый год он делал это, он обходил свое королевство перед тем, как… — Ну, здравствуй… — шершавой, грубой ладонью он смел пожухлые листья с постамента, некогда белого, а теперь серого, с лишаями облезшей краски и зелеными невусами мха. — Я вернулся. Никто не ответил. Да Сергей и не ждал ответа. Ни один из гипсовых пионеров, что стояли на постаменте, никогда не отвечал ему. Их было двое — горнист, горн которого за давностью лет раскрошился и теперь он нелепо подносил ко рту пустую руку, и барабанщик — еще с барабаном, но уже без палочек. Антипову казалось, что тот сверлит его злым ненавидящим взглядом. И было за что. Сергей достал из тачки скребок, надел перчатки. Снял, отбросил в сторону. Он не мог делать это в перчатках, хотя гипсовая пыль нещадно сушила кожу. Иногда он обходился и без скребка — как сейчас, невесомо, почти ласково снимая с лица горниста струпья старой краски. Скребком он воспользовался только чтобы снять мох, уродливо нависающий над правым глазом гипсового пионера, потом снова спрятал его в карман. — Ты красивый, — нежно провел пальцем по серым шершавым губам, выдохнул на щеку. Горнист все так же бездумно смотрел в высокое небо, а вот взгляд барабанщика стал еще злее. Конечно, Сергею показалось. Когда он посмотрел барабанщику прямо в лицо, тот уже снова с пионерской яростью разглядывал что-то над плечом Антипова. Плечи и торс Антипов чистил резкими, грубыми движениями, не боясь того, что старая краска кусками сваливалась вниз, а гипс сыпался на постамент, оставляя пустые бороздки. Ничего, он все выровняет, отшлифует и выкрасит заново! Шшурх! Шшурх! — ровные движения скребка по гипсовым лопаткам в гипсовой рубашке. Антипов спустился к пояснице — и вновь бросил скребок. Прошелся пальцами по затянутым в шорты ягодицам, попробовал сжать пальцами — те были каменно-твердыми. Антипов, прижимаясь к пионеру, переполз на другую сторону, посмотрел в пустые серые глаза. Ничего не изменилось — горнист все так же таращился на свою пустую ладонь, недоумевая, куда же делся горн. Зато барабанщик, казалось, стирает в пыль гипсовые зубы. Сергей злорадно ухмыльнулся и, ухватив горниста за ягодицы уже обеими ладонями, прижался пахом к плоскому, холодному, бесполому лобку: — Выкуси, сука! Ничего ты мне не сделаешь, он мой! — Женя, Женька, что ты делаешь, нас увидят! — испуганный шепот прерывается шорохами одежды, шуршанием веток, мокрыми звуками поцелуев, и Серега Антипов замирает в развилке старой липы, не донеся до открытого рта бутерброд. Там, внизу, в шалаше, образованном надломанной огромной веткой, целуются двое. Они не видят Антипова — листва надежно скрывает его тощий силуэт в защитного цвета штанах и рубашке, а вот он может видеть достаточно. — Не бойся, здесь нет никого, — отвечает второй голос, по-подростковому ломкий басок, и Сережа тотчас узнает его. Это барабанщик старшего отряда — в этом году набор в лагерь был «тематический», так сказала вожатка в сельмаге. Антипов не совсем понимает, что это значит, но ребята в старшем отряде в этот раз взрослее, чем обычно, есть даже здоровые лбы-шестнадцатилетки. Как Женька-барабанщик, и его друг-горнист, и мальчик, который несет знамя лагеря. Сережа иногда смотрит из-за кустов у забора, как городские занимаются ерундой типа линеек и ходьбы строем. Женька и его друг идут сразу за знаменосцем. Загорелые ноги в коротких шортах чеканят шаги: левой, левой, раз-два-три! Сергей твердит про себя этот ритм, и мышцы непроизвольно напрягаются, как будто он тоже идет в строю за этими мальчишками. Он мотает головой, отгоняя наваждение: глупо все это. У него дела. Сергей, хоть и мелкий, и тощий для своего возраста, по деревенским меркам уже почти взрослый, по крайней мере, для того, чтобы справляться с домашними делами. Огород сам себя не прополет, и Сергей до вечера ползает по грядкам, прогоняя из головы голоногий строй с сурово-напряженными лицами. Но сейчас, в тесной пещере между ветками и листьями, лицо горниста расслаблено, глаза закрыты, а полные яркие губы приоткрыты, как будто ему не хватает воздуха. Понятно, почему — Женька-барабанщик обнимает его со всей мощью молодого бычка. Дерутся? Вроде не похоже. — Санька!.. — выдыхает барабанщик куда-то в шею другу, и тот задирает голову вверх и кажется, что открой он глаза — и они с Антиповым встретятся взглядами. Но Санька глаз не открывает, только дышит тяжело и вдруг облизывает пересохшие губы. Антипов забывает дышать и чуть не роняет непрожеванный кусок бутерброда: тени от листьев и солнечные зайцы пляшут на Санькином лице свой сложный танец, и сейчас Антипову кажется, что красивее этого мальчишки из старшего отряда нет никого в мире. Женька между тем делает странное: расстегивает на горнисте белую форменную рубашку и целует его, как мужчина не может целовать мужчину! Антипов краснеет, ему почему-то становится стыдно и жарко, но подглядывать он не перестает. Прошлым летом Ромка, бабТонин городской внук, привез в деревню затертый до белых полос на сгибах разворот иностранного взрослого журнала — там голый усатый мужик целовал между ведерных грудей красивую блондинку с красной помадой и огромными коровьими ресницами. Антипов, конечно, держал фасон — отпустил про парочку пару пошлых шуток, подслушанных у мужиков. Но в память врезалась не грудастая тетка, а изгиб загорелой мужской спины, сильные руки на женской талии и крепкая белая задница. Жар внизу живота разгорается, небольшой Серегин член каменеет и Антипов понимает — вот оно, то, о чем говорили пацаны: «У меня на нее встал». В свои семнадцать с ним такое впервые. Может быть, потому что родился семимесячным и до сих пор отстает в развитии от сверстников — его даже от армии хотели освободить, но мать зарезала поросенка и занесла военкому: мол, парня и так все дразнят недоделанным, если еще и в армию не возьмут — на всю жизнь таким останется. А в армии — там из него мужика сделают. Пока Антипов осознает с ним происходящее, внизу разворачивается совсем уж загадочное. Женька, нацеловавшись с горнистом и излапав его голый торс, звякает пряжкой горнистова ремня и исчезает из вида где-то у его ног. Ничего не видно, и Антипов, болезненно стиснув каменный член одной рукой, второй перехватывает ветку, с ужасом чувствуя, что скользит-сползает вниз и вот-вот предстанет перед парочкой во всем блеске — с недоеденным бутербродом в нагрудном кармане и с блудливой рукой в штанах. — Блядь… — сипит Женька, когда над головой его парня внезапно появляются ноги в грязных, потрепанных кедах, на которых сверху лежит растянутая резинка синих носков, — Бля-бля-бля! — и одним движением отталкивает почти голого Саньку за спину, закрывая собой от опасности. Тот, встрепанный и перепуганный, с зацелованными губами, так красив, что Антипов не выдерживает и бурно, мокро кончает прямо в штаны, корчась от страха и стыда под ненавидящим взглядом барабанщика. — Извращенец ублюдский! — шипит сквозь зубы Женька, и Сережа как в замедленной съемке видит кулак, приближающийся к лицу, а потом падает к Санькиным ногам. Волшебный принц смотрит на него с испугом и немного с жалостью, потому что в бок Антипову прилетает еще один удар от барабанщика, на этот раз — мускулистой ногой, на которую Антипов так часто засматривался. — Хоть пикнешь кому — убью! — барабанщик наклоняется и шипит по-змеиному прямо в лицо Антипову, и Сережа закрывает глаза. — Пойдем, Санька, он никому не скажет. Прикинь, он сидел и дрочил! Женька надевает на друга мятую рубашку, застегивает. Саня стоит молча. Потом, подчиняясь Женьке, который тянет его за руку, уходит, всего раз оглянувшись на лежащего Сережу. Таким Антипов его и запомнил — с огромными, темными от страха глазами и губами, распухшими от поцелуев. Антипов взял из тачки молоток, приставил зубило к гипсовому постаменту, примерился и с силой ударил. Осколок больно ударил по руке, оставив красную царапину. Антипов выругался сквозь зубы и умерил силу — непрочный гипс и так хорошо поддавался, каждый удар оставлял глубокую вмятину. Как эти двое продержались столько лет в относительной целости до того, как Антипов устроился сторожем и начал подмазывать сколы и трещины серых тел, он даже и думать не хотел. Тщедушный с виду, Антипов с неожиданной силой врубался в гипс, и вскоре пионеров уже разделяла глубокая полоса. Зубило звякнуло об арматуру, Сергей отложил его, взял ножовку, примерился — и отложил инструмент в сторону. Сел прямо на землю, опершись спиной о серый куб, закурил, пачкая сигарету серой пылью: — А знаешь, ты же мне всю жизнь испоганил, пионер. Я ж ни с телками, ни с мужиками теперь не могу. Только встанет — как твоя морда перед глазами и нога в ребрах. Только с ним, — он кивнул в сторону горниста, — могу. А теперь мамка умерла, так я его и вовсе у тебя заберу. Дома поставлю. Антипов встал и, глядя прямо в глаза гипсовому сопернику, затушил окурок о барабан. Плюнул для верности сверху, вжикнул ножовкой по арматуре и ему показалось, что гипсовый рот на секунду злобно скривился. — Всё. — Антипов разогнул затекшую спину, потер поясницу. Горнист опасно наклонился назад, почти падая, он держался лишь на надпиленном железном пруте. Антипов поймал его в объятия, укутал в грязный ватник, криво изогнувшись, одной рукой допилил прут. Бережно, словно спящего, отнес тяжелого, как взрослый мужик, гипсового пионера на сколоченную из кривых досок тележку, прикрыл вторым ватником, нежно погладил серое ухо: — Подожди, Санечка. У меня тут еще одно дело есть. Взял с тележки киянку. Барабанщик косил на него неживым глазом, чувствовал опасность. — Держи ответочку, — цыкнул Антипов сквозь зубы, поднял киянку. Гулко хэкнув, ударил пионера по ноге, чуть выше лодыжки. Гипс белыми кусками осыпался в осеннюю траву, в дыре, словно кость, торчала ржавая арматурина. Барабанщик пошатнулся, но устоял. Молотком поменьше Сергей отбил те куски, что еще держались, и проделал то же самое со второй ногой изваяния. Смотреть на дело рук своих было жутко. Ладные ноги до колен, ниже — будто черные обугленные кости, а потом — босые ступни. Антипов передернулся, но решил довести дело до конца. Он обхватил статую сзади за шею и повис на ней, подогнув ноги, словно хотел задушить ненавистного барабанщика. Металл согнулся, скрипя, а Антипов теперь давил пионеру на грудь, вынуждая того неестественно выгнуться назад. — Вот теперь все, — удовлетворенно обозрел Антипов дело рук своих. — Теперь он совсем мой. Арматура длинно, жалобно взвыла. Антипов, не оглядываясь, вез тележку к кочегарке. К вечеру горнист, выкрашенный известкой в ослепительно-белый цвет, стоял перед сторожкой, лицом к окну. Антипов, развалившись на скамейке, словно сытый кот, любовался делом рук своих, покуривая и поглаживая ширинку: в процессе покраски он успел несколько раз кончить — глядя, как белая струйка стекает с губ пионера, поглаживая широкой кисточкой холодный торс, обтираясь о круглый, чуть оттопыренный зад. . Ему чудилось, что статуя дышит возбужденно, постанывает и вот-вот назовет его по имени. И хотя Санька так и молчал, Антипов был доволен: — Видишь, как нам вдвоем хорошо? Завтра домой тебя отвезу, как подсохнешь. — Антипов шлепнул по пионерскому боку, обтер побелевшую руку о штаны. — Пойду ужинать. Стой тут. За ужином Сергей то и дело поглядывал в окно, а Санька нежно ему улыбался — видать, ему тоже нравилась новая жизнь. И только один раз, когда Антипов взглянул в окно из глубины комнаты, ему показалось, что голова горниста повернута туда, где в вечернем тумане лежал на траве барабанщик. Встревоженный, Сергей подбежал к окну ближе и с облегчением выдохнул: все-таки показалось. Горнист все так же смотрел в Серегино окно, приветствуя кочегара взмахом руки. Ночью туман дополз до сторожки. Антипов, неизвестно от чего проснувшийся среди ночи, вышел на крыльцо отлить. Струя терялась в белой плотной дымке, уже проглотившей крыльцо и холодящей Антипову ноги. Он застегнул штаны, потянулся, хрустя суставами, и замер, не веря ушам: со стороны леса раздавался барабанный бой. Чуть слышный вначале, он становился громче с каждой секундой, как будто барабанщик шел прямо к Сергею. Холодея от страха, он обежал домик и уставился на примятую, заляпанную известкой траву прямо под ногами. Горниста не было. Антипов, не чувствуя холода, сел на землю, обнял колени и ждал. Прошло совсем немного времени, и к четкому стаккато барабанных палочек присоединились резкие, жестяные, с детских лет знакомые звуки пионерского горна. — Я же люблю тебя, — взвыл Антипов в колени, — почему, почему ты ушел? Туман перешагнул невысокую сторожку и накрыл Антипова белой простыней.