Его любовь

Явтух, понурив голову, шёл к конюшням. Дать любимому гнедку яблочко, пнуть хлопца, чтобы гривы вычесал как следует да подковы проверил — дело для Явтуха всегда найдётся. Лишь бы идти да что-нибудь делать полезное. Ему панская немилость не впервой, привык уже, да только... Ещё ни разу пан сотник не смотрел на него так равнодушно. Как будто и нет перед ним верного Явтуха. При взгляде на Хому теперь разгорались очи под тяжёлыми бровями, огнём горели, а на Явтухе — гасли. Вот же чёрт принёс философа на хутор — да правда, сам же и доставил по панскому приказу. — Что, Явтух, пригорюнился? — надтреснутый голос Спирида вывел козака из задумчивости. — Так и будешь теперь стену подпирать? — Тебе-то что, — ровным голосом отозвался Явтух. — Хоть бы я и подпирал теперь стену. Хотел чего-то? — Налить тебе хотел, да гляжу, всю кухоль тебе придётся отдать. На вот, пей. Только из погреба, ещё холодная. Хитрющая же рожа у него. Лысый как колено, крепкий, как бык. Дать бы ему по наглой морде с размаху, чтоб зубы не скалил, так вернётся же Явтуху вдесятеро. Козак взял протянутую деревянную кружку и выпил всю залпом. Выдохнул, крякнул, кружкой о землю хватил. — Э, да ты что ж, Явтух, — огорчился Спирид. — Вот, мыть теперь. Явтух махнул рукой и пошёл, тяжело ступая, бродить бесцельно по двору. Огнём горел затылок, голову как железным обручем сдавило, и всё жгло и жгло, ни тряхнуть головой, ни прилечь. "Ну, иди, ступай!" — всё слышал Явтух нетерпеливый голос сотника. Это он ему сказал. Кивнул резко на дверь, сказал "ну, иди!" и сам за ним закрыл, с Хомой заперся. Спасибо, взашей не вытолкал. Где-то теперь спать ему? Уже много лет, с тех пор как пропал с хутора старый конюх — Явтух тогда ещё молод был, — место его было на соломенном тюфяке у двери панской опочивальни. А теперь его и на порог, наверное, не пустит сотник. Не нужен стал седой Явтух. Молодой Хома теперь панов личный слуга, даром что тоже седой, а всё же мальчишка. А Явтуху в благодарность за верную службу — лишь всё та же работа на хуторе. Только больше хозяин не потреплет по голове, усмехаясь грозно, не обнимет ночью ласково, не Явтуху теперь сотника мехами в стужу укрывать. Такие мысли не давали Явтуху покоя, гнали вперёд, ноги сами шли, не разбирая дороги. Уж стемнело, а старый козак всё шёл и шёл куда глаза глядят, вымещал обиду на головках чертополоха, сбивал их палкой с размаху. Опомнился Явтух только когда почувствовал, что сапоги в воду вошли. Отскочил, глаза протёр — места незнакомые, не хуторские, и рассвет занимается. Батюшки, да это же Днепр перед ним — хутор, значит, далеко позади остался! Явтух вдруг понял, что это означало. Ни один путник до Днепра не дойдёт пешком с хутора, нет дороги на вольные воды от сотника, не один козак в своё время сбежать от пана сотника к реке пытался — да только зря манит к себе синяя лента вдали, дороги кружат и назад ведут, тропы немецкими кренделями на месте вьются. Раз Явтух вышел к самому Днепру — значит, сотник его больше не держит. Свободен теперь Явтух и может катиться на все четыре стороны. Козак упал на пологий берег и горько заплакал. Затаил Явтух тоску в душе, схоронил под сердцем обиду. Решил, раз ему больше идти в мире некуда — пойдёт в монастырь, вот хоть в Киевский братский, примет постриг, постом и молитвой от дурмана очистится и забудет и службу у сотника, и любовь свою больную, как страшный сон. Пришёл к вратам, стучит — ему отворили, узнали его, подивились только, что он один, без брички, без гостинцев. Пришёл к знакомому святому отцу, ректору семинарии, исспросил благословения — и тот благословил Явтуха, не стал спрашивать ни что его привело, ни почему один. Давно, ох как давно козак последний раз святым крестом был осенён. Слёзы сами из глаз полились, бежали по глубоким складкам у рта, терялись в седых усах. — Что с тобой, сын мой? Что за печаль сюда привела? — спросил Явтуха ректор заботливо. Никогда так с ним раньше не заговаривал, а теперь, видно, отпустило зло Явтуха, люди от него не отворачиваются больше. — Отче, примите послушником, — выдохнул Явтух, не поднимаясь с колен. — Да ты ли это говоришь, — удивился ректор. — Козак Явтух да в монахи на старости лет? Рассказывай, что на тебе за беда, там и решим, такое ли тебе спасение надобно. Ректор подал Явтуху руку, помог встать, усадил на низкую скамью, сам сел на табурет напротив и стал внимательно слушать. Рассказал Явтух всё как на духу, не утаил ничего — кроме бесовской сущности пана сотника. Не стал говорить, как держит сотник хуторян при себе, не стал рассказывать про дочь его не мёртвую и не живую. — Велик грех на тебе, велико и раскаяние, — заключил ректор, когда Явтух закончил рассказ. — Что к Господу тянешься, то хорошо, что от хозяина нечистого прочь идёшь — того лучше. Но затворившись в монастыре, не победишь лукавого. Будь ты человек поменьше — по тебе была бы монашья доля, а тебе в миру надо спасения искать. — Отче, нет мне путей в миру... куда же идти мне? — поднял Явтух на ректора обречённый взгляд. — Женись, Явтух. Ты козак ещё хоть куда, любая баба рада будет такому мужу. Паши землю, как было Адаму завещано. Любовью, трудом и молитвой и грех избудешь. В монастыре-то от себя спрятаться легко. — Отче... — Ты, Явтух, ступай. Мне тебе больше сказать нечего. Приди до причастия, исповедайся. И — иди, как добрый христианин. Ищи любовь господню, и найдёшь. Верь: любит Он тебя и теперь, любит, когда каешься в грехе. Ректор встал и похлопал Явтуха по плечу. Тот сидел совсем понурый. Решил сделать, как было велено, с колоколами пошёл в церковь — только исповедоваться не стал и к причастию не пошёл. Страх его за сердце взял, подумал Явтух, что нельзя ему своим присутствием святые таинства осквернять. Вышёл из монастырского двора, снова пошёл куда глаза глядят. Опять в ушах звенело сердитое "ну, иди, ступай!" да перед глазами так и плясал бесовский образ: как пан сотник Хому обнимает, в уста целует, любуется. — Сирота я, сиротина, — затянул Явтух лазаря вполголоса. — Не знал я ни отца, ни матери, ты мне, пан, был и отец, и мать, и хозяин, кормил ты меня, поил, одевал. Не было мне света — ты создал мне свет, не было мне земли и неба — ты и твердь небесную поднял, и землю осушил для меня. Служил-то я тебе верно и исправно, да и выбросил ты меня за порог как пса вшивого. И пойти-то мне теперь некуда, так и сгину один на свете, без покаяния и без ласки панской, любви твоей нигде на свете не чувствуя... Зашевелилась под сердцем тоска, обида закипела горько. Нахмурился Явтух, остановился. Если бы поглядел на него в эту минуту какой прохожий — отшатнулся бы от недоброго замысла, что отразился в лице козака. Поворотил Явтух на знакомую дорогу, направился к хутору сотника. Дорога стелилась ровно, не кривила, не вилась, вела и вела, будто домой. В шинке на Чухрайловской дороге, где по обыкновению останавливались бричка с козаками, взял Явтух кварту горилки, выпил залпом, даже не поморщился. Спросил у шинкаря огниво и факел, тот дал, не взявши плату — ночи тёмные, а Явтуха шинкарь знал давно. Только не для света нужен Явтуху был факел и огниво. Задумал козак поджечь хутор, чтоб сгорел вместе с сатаной-сотником, дочерью его ведьмой и проклятым Хомой Брутом да не мучил его больше. Помутился разум у Явтуха совсем. Вот ввечеру дошёл он до хутора, на дворе — никого, Явтух задами прошёл незамеченный. Возьми да приди ему в голову шальная мысль: а ну сотнику в глаза последний раз глянуть! Подошёл к самой его хате, протянул руку дверь открыть... Сама дверь открылась. Явтух оробел и, сам не заметив, бросил горящий факел в бадью с водой у плетня. Вошёл, едва дыша, в хату — ни звука не было, как пустая стояла. Шагнул к панской опочивальне — и, не выдержав, повалился на землю, хозяину в ноги. Сотник сидел у стола спиной к двери. Он медленно поднялся, столь же медленно подошёл к Явтуху, а тот и головы поднять не смеет. Сотник просто повёл рукой к козаку — тот поднялся от земли, приник к руке панской, хозяйской, целовал со слезами на глазах. Отняв от него руку, сотник положил ладонь Явтуху на голову, медленно сжал седые волосы в кулаке. — Что ушёл — того не спущу, своё получишь, — сурово сказал сотник козаку. Тот ничего не смел ответить, дышать-то не смел слишком громко, только смотрел на хозяина умоляюще. Сотник продолжил: — А что вернулся — за это люблю. Явтух прерывисто выдохнул. Позабыл он и крест, и благословение, и ректора, и всё, что было с ним в монастыре, забыл намерение очиститься от грехов. Он прижался к ноге пана, а тот, наконец, смилостивился и мягко погладил его голову. — Ужели ты правда думал, что я не люблю тебя больше, Явтух? Разве я не господин тебе, не хозяин? Мало же в тебе веры ко мне. — Волю дал... — пробормотал Явтух. — Волю дал, — кивнул сотник. — И ты ей распорядился хорошо. — Не отпускай меня больше, — молил Явтух, ловя руку сотника, чтобы поцеловать. — Не искушай так жестоко, не гони прочь, хозяин, пусть Хома теперь моё место занял, я собакой тебе служить стану, в хлеву спать со свиньями, только не гони... Сотник улыбнулся. — Это Хома-то твоё место занял? Ну, Явтух, от тебя не ждал. Ты что же, обиделся, что я тебя прогнал той ночью? Явтух горестно вздохнул и опустил голову. Виноват, во всём виноват, кается, все помыслы дурные расскажет, ничего не утаит, только бы простил господин его, маловерного... — Прости меня, Явтух. Козак вздрогнул, испуганно посмотрел на сотника. Тот протягивал ему руку, чтобы помочь встать с колен. Пальцы Явтуха дрожали и почти не гнулись, когда он взялся рукой за руку сотника. Тот шагнул ближе и крепко обнял обмершего козака. — Люби меня и дальше, Явтух, и служи, как служил, верно. Не прогоню тебя от себя, обещаю. А захочешь — сам иди. Не держу силой. Но будет тебе здесь моя любовь. Явтух закивал, оставляя следы от слёз на ткани на плече сотника.