Нечего терять.

Как метроном считает, пусть, шаги По лезвию опасному пройти Под именем чужим мне жизнью жить чужой Назначено самой судьбой Из логова врага - прямой эфир Опять надеть мне вражеский мундир Меня с моей страной соединеняет шифр Колонкой равнодушных цифр Сначала Шнайдер не поверила себе : в лесу пел соловей. Воздух был студеным, сжатым, голубоватым, именно таким, какой бывает в самом начале марта. И, хотя, тона кругом были весенние, февральские, осторожные, снег ещё лежал плотный и без той внутренней робкой синевы, что всегда предшествует ночному таянью. Могучие стволы старых деревьев были чёрными. Пахло в лесу замороженной рыбой, и, почему-то, оттуда, из-за холма, тянуло запахом моря, несмотря на то, что самого этого моря не было. Соловей пел в орешнике, который спускался к реке у дубовой рощи. Сопутствующей весне апрельской влаги и утренней дымки ещё не было, а соловей заливался. Щелкал, разливался, одинокий и беззащитный в этом мрачном лесу. Шнайдер вспомнила старшего брата. Тот умел разговаривать с птицами. Он подолгу стоял в лесу, не двигался, ждал, когда на руки сядут маленькие пернатые создания. Поначалу, птицы были робкими, осторожными, боязливыми. Однако, спустя какое-то время, подлетали к парню. Глаза у него самого становились как у птицы: чёрными круглыми бусинками. И те не боялись его, садились прямо в руки, о чем-то расспрашивая нового знакомого. Солнце ушло, и тени от деревьев легли на снег ровными фиолетовыми полосами. ,, Замёрзнет бедный..., - подумала Шнайдер, и, запахнув шинель, вернулась обратно в дом, - и помочь никак нельзя. Только одна птица не верит людям - соловей ''. Здесь, в этом месте, меньше всего чувствовался вкус войны. Людей почти не осталось : все уехали на дачи и в горы, спасаясь от бомбёжек, устав каждый раз бежать и прятаться в укрытие, жить в страхе из-за вечных налетов. Редко можно было услышать проезжающую мимо машину : большинство из них были конфинскованы для фронта. Небольшой коттедж, который ей чудом удалось выпросить у начальства, находился прямо возле леса. Лес был тихим, молчаливым, гордым, ведь единственное, что он видел за годы войны — самолёты, пролетающие над верхушками его деревьев. ,, Какая мерзость.., - думала Шнайдер, уже снимая тёплую одежду с плеч, - чистый, гладкий, аж блестит. Такой лес не жалко... Он не тронут войной, не почувствовал её запах. А то, что самолёты летают, - она позволила себе на секунду прервать канал мыслей, глядя на алую полоску, что разлилась где-то далеко, на горизонте, - так это мелочь. Не видел ты войны, не окунулся в неё. А я знаю, что это такое. Кто-то говорит, что тело человека может привыкнуть к жизни в любых условиях, а душа - нет. Наверное, были правы... Вот я уже... двенадцать лет здесь живу, а душой ни здесь, душа осталась там, дома ". Шнайдер жила в Германии уже двенадцать лет. Уже который раз она задавалась вопросом : а не забуду ли я Родину? Нет. Нет, такого не может произойти. Её детские годы прошли именно там, а детская память очень крепкая. Все запоминается ярким, красочным, настоящим. Воображение ребёнка способно на великие вещи. Глупо думать, что дети ничего не соображают и не понимают. Это тоже самое, что думать, что враг сразу отдаться в твоё распоряжение. Считать соперника слабым — сразу идти на поражение. Самое страшное — идти в бой, ничего не зная о том, с кем будешь иметь дело. Однако и отчаиваться здесь не нужно... Уметь видеть свои недочёты и, напротив, положительные моменты, и, помимо этого, достойно оценивать врага — вот верный удел. Тоже самое и в разведке. Настоящий разведчик либо сдаётся сразу, либо не сдаётся вообще. Но, если взвесить все моменты, то... в разведке труднее в той мере, что в бою ты со спокойной душой ведёшь открытую игру, видишь ясность. В разведке же тебе нужно отыскать эту ясность самому, вести свою игру, одновременно находясь в чужой. И это не так уж легко, как может казаться... ,, Роберт сейчас придёт, - лениво подумала Шнайдер, - он всегда точен. Я специально просила его идти в обход со станции, а не через лес, чтобы ни с кем не встречаться. Ничего, я подожду. Тут так хорошо вечерами ". Этого агента Шнайдер встречала здесь, в этом самом коттедже. Она ( как уже было сказано ранее) долго уговаривала обергруппенфюрера СС Поля отдать ей на временное проживание этот дом.Тот долго не соглашался :,, Вы сошли с ума, - говорил он, - откуда такая тягость к роскоши? Мы не можем сейчас падать в объятия шика и спокойной жизни! Это слишком большие затраты для страны, несущей бремя войны! " Понимая, что из спора ничего толкового не выйдет, а дом этот был ей необходим, Шнайдер пришлось привести сюда своего начальника политической разведки. Тридцатичетырехлетний бригаденфюрер Шелленберг, со свойственной ему решимостью, иногда вульгарным и, несоответствующим для места поведением, быстро понял, что лучшего места для встреч с важными агентами найти нельзя, поэтому, приложив совсем немного усилия и пару красивых слов, смог предоставить желаемое за действительное. ,, Вы слишком строги, когда кого-то о чем-то просите, - с усмешкой заметил однажды Вальтер, глядя в серо-зелёные глаза девушки, - мой вам совет : улыбайтесь почаще, хотя бы глазами, а то складывается ощущение, что прямо сейчас все замёрзнет под вашим взглядом ". Говорил он всегда с улыбкой : простой, детской, с ямочками на щеках. Голос у него был мягкий, с лёгкой бархатцой, иногда хриплый, как после мороза. Шнайдер было тяжело вспомнить случай, когда тот убирал свою фирменную черту с лица : — К сожалению, бригаденфюрер, - отвечала она ему, продолжая сохранять на своём лице те же эмоции, - моя работа не терпит несерьёзного к ней отношения. Ни каждый умеет пользоваться таким психологическим приёмом, как вы. К тому же, я редко улыбаюсь : сразу щеки начинают болеть. — Психологическим приёмом?, - с улыбкой переспросил Вальтер, глядя на ту исподлобья. — Именно так. Намного легче выпытывать информацию из человека с лёгким выражением лица, невзначай задавать вопросы, чем кричать и избивать. А это понимают далеко ни все наши сотрудники. — Шнайдер, я бы советовал вам быть осторожнее, а то ни каждый сможет вас понять, - ответил Шелленберг, продолжая улыбаться. Хотя, вопреки серьёзному замечанию, можно было заметить, как удовлетворительно заблестели его глаза. — Я всегда осторожна, нет? — А ещё говорите, что ничего не понимаете в юморе, - неожиданно заключил Шелленберг, разминая затекшую спину, не убирая улыбку с лица. Девушка уже давно научилась наигранно, но, в тоже время, правдоподобно, улыбаться или радоваться. На работе разведчику невозможно показывать свои истинные чувства, ведь именно это может сбросить его в пропасть. А шанса встать уже не будет. Упал один раз — упало все. Навсегда. Здесь нельзя позволить себе фантазировать. От и до и шагу больше. — Как вы думаете, Фишер, насколько близка наша победа над русскими войсками? — Я думаю... этот вопрос, скорее всего, риторический. — Меня не интересует, какой именно это вопрос! Если вам задали вопрос, то вы обязаны на него ответить. — Вы и так прекрасно знаете ответ на него. — Если бы я знал ответ, вам бы не пришлось сейчас так старательно уходить от него. — Вы знаете ответ. Вы всего лишь хотите успокоить себя этим. — Значит... отвечать вы не будете? — Нет, не буду. — Хорошо, спрошу иначе : что для вас есть немецкий народ и его величие? — В этом и есть весь смысл. Для вас важен ни народ, ни его величие, а лишь идея нации, которая, мало того, что ужасна, но и не продумана до конца. — Получается, с вашей точки зрения, все, что наш Фюрер сделал для народа — полный бред, который лишь принесёт разрушение? — Да, именно так... — Фишер, а вы не боитесь, что все, о чем мы сейчас с вами говорим, может сейчас записываться, а уже завтра, - Роберт поднялся, потянулся, разминая мышцы, и, не обращая внимание на сидящего рядом мужчину, подошёл к окну, глядя на сонный февральский пейзаж, продолжая, - вы будете сидеть в Гестапо? Фишер ничего ему не ответил. Лишь тихо вздохнул. Это был мужчина лет тридцати, хотя, на первый взгляд, ему можно было дать где-то лет пятьдесят : сядые пряди, которые так ясно виднелись на фоне чёрных, как смола, волосах. Грустные, мрачные, слегка мокрые ( то-ли от слез, то-ли от усталости) глаза, бледные тонкие губы. Руки, настолько крепко сжатые в замок, что можно было легко увидеть белые костяшки пальцев и синие вены, выступающие наружу. Он сидел ссутулившись, упорно глядя куда-то в пол, не желая встречаться взглядом с его собеседником. Увидев реакцию допрашивающего, Роберт, со свойственной ему ухмылкой, медленно повернулся к Фишеру лицом, и, держа свою позицию, спросил : — Фишер, мне неловко это спрашивать, но..., - он интимно понизил голос, - вы, что, в свое время были в Гестапо? — Ну, что же я могу вам сказать... Да, я был там. — Ну, теперь мне все понятно. Но, опять-таки... Если вы были в свое время в Гестапо, знаете, что там делают с теми, кто не подчиняется власти. Почему же вы так откровенно со мной говорите на политическую тему? — Я не боюсь. Ни вас, ни Гестапо, ни их шефа Мюллера, ни Кальтебрунора, да и в целом... — Я хочу услышать от вас ответ лишь на один вопрос! — Я готов ответить на все интересующие вас вопросы. — Фишер, вы все время как-то очень ловко уходите от ответа. Я чувствую себя не комфортно, а , наоборот, оказываюсь в заблуждении, в то время, как должен чувствовать себя..., - он прервал на пару секунд свою речь, щелкая тонкими пальцами, думая, как закончить предложение, - Хоть я терпеть не могу метафоры, считая их бессмысленностью, но человек, который находит правду, ощущает себя исследователем, который открыл новую землю, а я, как мне кажется, ухожу в трущобы неизвестия. Мне нужен один чёткий ответ. Да или нет. — Что вы хотите услышать? — Вы бы отдали свою жизнь за Фюрера и... — Гитлер — сволочь. Шнайдер встала, недослушав запись. Быстро развернувшись, чтобы не встречаться взглядом с тем, кто так безжалостно допрашивал людей, а сейчас сидел, ухмылялся, слушая свой голос, пил крепкий кофе, и жадно курил, она подошла к окну, заложив руки за спину. Уже смеркалось. Алая полоска разлилась на горизонте, добавляя в темно - синее небо некую искру надежды. ,, Значит, ночью будет мороз... И побьёт мои розы. Зачем я их так рано высадила? ", - подумала Шнайдер, и тяжело вздохнула : в комнате летал сильный запах от дешёвых сигарет Роберта. ,, Только проблемы с печенью и сердцем заработаешь, придурок..., - подумала Шнайдер, краем глаза глядя на силуэт сидящего, - Прокрутите запись ещё раз, пожалуйста ", - попросила Шнайдер, медленно развернувшись к тому. Слушая повторно диалог, Шнайдер сидела молча, угрюмо скрестив руки на груди, иногда посматривая на Вебера. ,, Вот же скотина... Действительно умеет поражать соперника. Любит наблюдать за его медленным падением. Для него это... вроде наркотика". — Знаете, лично я до последнего надеялся, что с ним будет интереснее, чем с другими. Но, как оказалось, все пошло наоборот. — Он согласился работать на нас? — Разумеется. Вы знаете — это поразительно : видеть, как другой человек идёт ко дну, даже не понимая, что он уже на грани. Я каждый раз прихожу в восхищение, когда наблюдаю подобную картину. Иногда мне хочется сказать ему :,, Постой, глупец, куда?! " — Ну, тут вы правы, этого не стоит говорить... — Именно, - он потянулся, - скажите, у вас нет консерв? Я схожу с ума без рыбы. Фосфор, знаете - ли. — Я достану вам консервы. Какие вы любите? — Жаренные на масле. — Это я понимаю. Какие именно : немецкие или... — Или?, - ухмыльнулся Роберт, - Знаю, это не патриотично, но я очень люблю английские консервы. — Хорошо, я достану вам то, что вы так любите. Шнайдер поднялась, медленно направилась в свой кабинет, взяла со стола лист бумаги с пером. Вернувшись обратно в гостиную, она положила лист на стол. Гестапо попросили её одолжить им Вебера на недельку. Пару дней назад схватили двух радистов, которые работали немецкими пианистами. Их засекли прямо у рации, во время сеанса. Они молчали. Всем было ясно, что никто, кроме Роберта, не сможет вытащить из них информацию. Однажды, по заданию, ему пришлось прожить три дня в концентрационном лагере. В лагерной одежде, ничем не отличаясь от других. В тот раз, когда они вместе возвращались обратно, Шнайдер говорила с ним совсем по - другому. Ведь рядом с ней сидел... святой. Тихие, глубокие, мудрые глаза, устремленные куда-то в даль, и все время думающие о чем-то своем : — Значит, я нужен им, чтобы достать из тех двоих правду? Я верно все понял? — Всё верно вы поняли... Вы, как никто другой, умеете вливаться в доверие к другому человеку. — Да, я знаю! Знаете, у меня это с детства ещё. Да и как вы думаете, почему ко мне, в мои студенческие годы, так цеплялись юные красавицы? Так и вешались на шею. И на курорте. Помню этих гордых лыжниц, с которыми было немного труднее. Но все - таки. — Да, молодчина, Роберт. Только не гордитесь чрезмерно. Это может сгубить все дело. Шнайдер вышла из коттеджа вместе с ним, и, стараясь не смотреть на спутника, медленно пошла по направлению к машине. Всю дорогу они ехали молча. Шнайдер упрямо смотрела вперёд себя. Всё внимание концентрировалось на обдумывании будущего диалога с её шефом — Шелленбергом, который должен будет состояться уже через полтора часа.