***
По родному городку Линда не соскучилась. Ни капельки. Да и разве можно скучать по месту, из которого всеми силами стараешься сбежать? На то, чтобы перестать молиться и шептать вбитые в голову слова благодарности, ушло едва ли не два месяца. Еще, кажется, три, потребовалось на то, чтобы научиться смотреть людям в глаза и говорить о своих желаниях — собственных, громко, в полный голос. Рисование и правда спасло ее. Особенно — эта привезенная с собой картина, которая осталась в запертой комнате. И которая так не понравилась ее матери. Линда улыбнулась, свернула с главной улицы в одну из подворотен, быстро прошла по ней — и оказалась на небольшой площади. Она часто бывала здесь в детстве — когда мать каждые четверг и субботу тащила ее по этой дороге в церковь. Мимо небольшой кофейни, из которой пахло горячей сахарной пудрой и ванилью. Мимо двухэтажных домов с магазинчиками и мастерскими: вот в этой лепили из глины, а в той можно было купить деревянную свистульку. Она всегда хотела такую, но мать никогда не слышала ее просьб — мать просто тащила ее по этой улице до чертового слишком высокого и слишком белого здания с острым шпилем. Но это — тогда. Линда зашла в кофейню, выбрала столик у окна. Заказала огромный кусок шоколадного торта с клубнично-красной глазурью и самую большую порцию кофе по-ирландски. — Кажется, вы у нас впервые, — улыбнулась официантка, выставляя тарелки с подноса на столик. И тут же уточнила, заметив удивленный взгляд. — Местные не садятся у окна. Говорят, не хотят смотреть на ужас. А приезжие почти не замечают следов пожара. Линда пожала плечами, придвинула кофе поближе. — Я приехала из Цинциннати. Официантка многозначительно кивнула. Пожелала хорошего отдыха в их тихом городке. Спешно удалилась к стойке, наверняка, чтобы рассказать о том, что у них тут туристка — из самого Цинциннати! — и посплетничать о том, что же могло занести ее в это богом забытое захолустье. Линда потянула кофе через тонкую соломинку. Довольно прикрыла глаза. Мать ни слова не рассказывала ей о городских пожарах. Разве что обмолвилась однажды, что пастор стал проводить службы еще по вторникам и средам, чтобы уберечь город от самого Дьявола. Линда тогда обернулась к еще пахнущей масляными красками и металлом картине. Улыбнулась ей. — Нет никакого того самого Дьявола, от которого надо беречься, — произнесла она, уже положив трубку, уже водя пальцами по тонкой раме из темного дерева. — Ведь он сидит в каждом из нас. Картина ничего не ответила. Линда улыбнулась. На стыке темного дерева и полотна выступили густеющие вишнево-красные капли.***
Линда никогда и не думала, что сможет нарисовать что-то настолько прекрасное. Да еще и в первые месяцы учебы. Никто не думал, что она это сможет. Никто и не ждал от нее подобного. Родной городок, родное серое захолустье — с единственным белым зданием со шпилем — не желало ее отпускать. Преследовало постоянными звонками матери и кошмарами, в которых она снова была маленькой девочкой, снова обдирала коленки, не желая идти на очередную непонятную ей службу. Тогда рисование спасло ее. Или же — бросило ей красно-белый круг, за который она тут же ухватилась. Шла третья неделя учебы. И второй час разговора с матерью. Линда сидела с закрытыми глазами и не глядя водила карандашом по плотному белому листу — чиркала по нему, выпуская злость и раздражение. Бумага ведь все стерпит. Так и было. Вот только когда через еще час Линда выключила телефон и посмотрела на изрисованный лист, на нем были не просто линии — в грубых тонко-толстых штрихах она разглядела ту самую проклятую площадь, ту самую ненавистную церковь. И кое-что еще. В ту ночь привычный кошмар стал меняться. Она больше не была маленькой девочкой — она становилась собой. Выворачивалась из рук матери. Качала головой. Отказывалась идти вперед. Смеялась в ответ на угрозы и проклятия. И каждый раз за ее спиной появлялся кто-то неизвестный и невидимый. Кто-то, кто отбрасывал вперед большую тень, так похожую на распятье. Кто-то, кто шептал тихо и холодно. — Распявшие меня, распяты будут сами. Через неделю — через семь одинаковых снов — Линда купила большой холст, кисти, масляные краски. И начала рисовать. По часу каждый день. По шестьдесят минут, которые она потом не могла вспомнить, но которые каждый раз отражались на холсте серо-черными мазками. На картине Линды город выглядел иначе, помолодев на несколько веков и переехав на другой континент. Никто бы не узнал в нем ее родное захолустье, в котором почти все жители несколько раз в неделю собирались в белом здании со шпилем. Никто кроме нее. И той, что во снах стояла за ее спиной. На картину ушел месяц. Тридцать один час работы, из которых Линда не помнила ни секунды. Тогда она долго смотрела на неровные, чуть выпуклые мазки, боясь коснуться их пальцами — боясь испортить даже один из них неосторожным движением. Тогда от картины пахло сладостью масляных красок, и Линда считала это лучшим в мире запахом. И когда внизу картины — как будто за спиной Линды — появилась большая, похожая на распятье тень, она подумала, что просто надышалась краской. Или что у нее от усталости рябит в глазах. Но тень росла. Шла по картине дальше, впервые — и уже не во сне — выходила из-за спины Линды и ступала босыми нарисованными ногами на нарисованный же камень мостовой. Обернулась. — Распявшие меня… Произнесли нарисованные губы, и в комнате стало холодно. Так холодно, что по спине Линды побежали мурашки, а сама она застыла на месте, словно намертво примерзнув к нему. — Распяты будут сами, — едва слышно продолжила она, повторив не раз слышанные во сне слова. И впервые коснулась картины пальцами, глядя в собственные нарисованные глаза. Тень улыбнулась. Линда повторила ее улыбку. На утро она прочитала о первом пожаре в родном городке. На утро в сладковатом запахе масляных красок появилась металлическая нотка.***
По родному городку Линда не соскучилась. Ни капельки. Но прогулка по нему ей понравилась: торт был невероятно вкусным, а виски в кофе не пожалели. И даже ужин прошел не так уж и плохо. Мать нахваливала ее перед пастором. Тот в ответ рассказывал о своих жене и дочерях. То и дело опускал руку под стол. Гладил мать по коленям и бедрам. Линда молчала. Делала вид, что ничего не замечает. И что ужасно устала от дороги и прогулки. И потом, позднее, уже после ужина, заперевшись в своей комнате, что не слышит, как скрипит старая материна кровать. Линда опустилась на колени перед картиной. Сложила ладони вместе. Коснулась пальцев лбом. Закрыла глаза. Распятая на кресте повернула голову, посмотрела на Линду. Легко выскользнула из веревок. Мягко приземлилась на мокрые — грязно-красные — камни мостовой. Шагнула к Линде. — Не бойся, милая. Все будет хорошо. Ее голос был таким же холодным, как и ладонь, которая на мгновение коснулась лба Линды. Таким же, как и само ее тело. И воздух рядом с ней. — Распявшие меня, распяты будут сами. Чужой шепот мурашками пробежал по спине Линды. Не было слышно ни шагов, ни того, как скрипнула — открылась — дверь, но на несколько минут в комнате стало теплее. Скрип кровати затих. Оборвался. Холодные губы коснулись лба Линды. Мягко, как мать могла бы целовать любимого ребенка. Или ребенок — любимую мать. Линда втянула воздух носом. Металлическая нотка в сладковатом запахе масляных красок стала сильнее. Линда улыбнулась. На стыке темного дерева и полотна выступили густеющие вишнево-красные капли.