Танец огня

…Обнаженные тела, умащенные самыми разными маслами, в отблесках тысяч языков пламени блестят расплавленной медью, мерцают и переливаются мириадами оттенков красного. Костры горят ярко, далеко выбрасывая в высокое черное небо снопы рыжих искр; огонь мечется, обвивая сухие поленья и трескучий хворост, и, словно повторяя его движения, изгибаются руки и ноги, покачиваются груди, извиваются торсы, рождая своим гармоничным хаосом дикий, первобытный танец. Мягкий рокот барабанов, по которым ударяют жесткие ладони, и бисерный перезвон бубнов задают единый нерушимый, но потрясающий в своей непредсказуемости ритм. Тум-туру-тум-тум! Тум! Тум! Выше! Ярче! Он пляшет среди десятков юношей и девушек, и его волосы мечутся за ним жидким шелком, окрашенным охрой; бубенчики, вплетенные в длинные смоляные волосы, отзываются на каждое движение серебристым звоном. От костров пышет жаром, запахи дыма, мускуса и разгоряченной кожи туманят и кружат голову; обнаженные волчками вертятся в оранжевом неистовом пекле, и оно лижет их раскаленным воздухом, ласкает язычками огня. Возбуждение здесь не стыдно: юноши гордо вскидывают головы, предлагая полюбоваться на их силу и могучую стать, девушки выгибаются под соблазнительными углами так, что на их влажных прелестях блестит красное золото пламени, а груди с острыми бусинками сосков почти касаются ступней… Глубже дыхание! Выше колени! Прыжки, резкие повороты, снова прыжки; круг смыкается вокруг главного костра, в единодушном поклоне образуя живой ковер, и в следующий миг рассыпается каплями раскаленного металла в разные стороны! Ленты волос, пронзенные светом, ластятся к умащенной коже; блестят мускулы, высоко вздымаются грудные клетки плясунов. Темп все быстрее и яростней, резче звук барабанов, все чаще голые пятки опускаются на утоптанную землю в такт древней и завораживающей музыке секса. Узор освещенных тел на полотне темного ночного леса смел и замысловат, словно выведенный кистью пьяного художника, но еще ни одному импрессионисту или имажинисту не удавалось запечатлеть эту сексуальную, сильную гибкость, эту щекочущую ноздри, будоражащую сознание похлеще крепкого алого вина всеобщую страсть. Извиваясь, очерчивая ладонями стройность своего силуэта, он сталкивается взглядом с ним . В его глазах мерцают искры пламени, а взгляд томный, опасный, как лава в жерле вулкана; кожа светится желтым золотом, она бледнее и тоньше, чем у всех, кто его окружает. Его член прижат к плоскому, с рельефными мышцами животу, и влажно блестит, а яички при каждом движении таза своего хозяина с негромким, но так отчетливо отдающимся в собственном мозгу шлепком ударяются о бедра – то об одно, то о другое. Дышать трудней и трудней, и слишком велико напряжение, чтобы эту сладкую пытку можно было бы выдержать хоть немного еще… Среди толпы они пляшут только вдвоем, ни на секунду не отпуская взгляды друг друга. Руки сплетаются с руками, грудь трется о грудь, и ни на миг не прекращается священный танец любви. Зычный голос старейшины врывается в музыку тяжелого дыхания и негромких, сдерживаемых еще стонов; он звучит всего один долгий миг, но стоит ему коснуться ушей разгоряченных молодых людей, как что-то в общем характере дикой пляски неуловимо меняется. Ускоряется, ускоряется темп, громче грохот барабанов, бубен заливается отчаянной малиновкой; цунами звуков, запахов, света обрушиваются на танцующих со всех сторон, огнекрылыми фениксами взмывают ввысь, к небесам, костры; несется кольцо соединенных рук вокруг ревущего пламени, сквозь время и предрассудки, через запреты и препятствия… Оглушителен звук, неистовы движения, так, что кажется – еще немного, и танцоры провалятся в самую землю, или, наоборот, взлетят, кажется, что выше, сильнее, громче – уже невозможно. Грохот, топот, звон, бешеный рваный темп и вдруг – кольцо рук рассыпается звеньями, а из десятка глоток вырывается единый страстный крик… и над всеми вдруг разбивается вдребезги оглушительная, резкая тишина. Он лежит под ним, его спина касается его груди, а волосы влажны от пота и масла, и ему кажется, что эта секунда бездействия будет длиться вечно – настолько сильно он хочет его… Головка члена прижимается к влажному входу парня под ним, тот едва слышно стонет на выдохе и ерзает, вдавливаясь животом в свои колени, стараясь податься назад, насадиться… но нет, еще не время, совсем не время, и он удерживает его, прижимая грудью к земле. Пары вокруг неподвижны, но сквозь колеблющийся воздух видно, как дрожат тела на грани соития от с трудом сдерживаемого желания… И вот – что это? Шелест листвы или журчание горной речки на перекатах? Нет, это осторожный, словно первый шаг по насту, мягкий удар по барабану. Он напрягается, чуть-чуть подаваясь вперед, раздвигая сопротивляющееся колечко мышц горячей, почти раскаленной головкой, сжимая белые руки сильными пальцами; дрожь парня передается и ему, и бедра их мелко сталкиваются, жарко касаясь друг друга кожей. Еще удар. Чуть громче, яснее, ему одновременно вторят несколько ладоней. Еще на немножко, всего на полпальца; головка скрывается в теле, во влажном, горячем, как само солнце, мучительном удовольствии. Крупные капли пота падают на обнаженную спину; парень дергает плечом, и он вжимается в него лбом, стараясь унять озноб. Дробный перестук множества пальцев – и, наконец, оглушительный третий удар, подобный манне небесной в пустыне, долгожданному грому после засушливого месяца! Он рывком входит до конца, впиваясь зубами в скользкое от масла плечо, рассыпая гладкий шелк волос, как черно-оранжевое покрывало, по его спине, рукам, бокам… волосы, звякая вплетенными в них бубенчиками, ложатся занавесом, отгораживая их страсть от страсти всех прочих. Темп спокойный и тягучий; он входит глубоко, на всю длину немаленького члена, все еще лежа грудью на спине парня, сжимая его бедра своими коленями, скользя по его лицу кончиками пальцев, касаясь губ, пробираясь в рот, играя с языком… а затем выходит, очень медленно, чтобы видеть, как судорожно сжимается отверстие, чтобы потом снова вжаться в упругую тесноту, заполнить ее собой, растянуть до болезненного, сладкого предела нежную шелковистость… Мягкий ритм барабанов усиливается, ускоряется с каждым новым ударом – еле уловимо, он словно подчиняется желаниям тех, кто сегодня этой ночью перед глазами у всей общины сливается душой с древними временами, когда все было просто – и любовь, и смерть, и плотское наслаждение… Он медленно выпрямляется, и, чувствуя это движение, вслед за ним тянется, встает на колени и он. Запрокидывает голову, и черноволосый ловит взгляд, затуманенный жгучей неудовлетворенностью, дымкой похоти… Губы ласкают губы, и все труднее сдерживать себя, но в этом ему помогают барабаны: они сейчас толкают кровь по его венам, они стучат в висках, они пульсируют в венках его члена, ласково и безжалостно терзающего нутро парня. Он прогибается, откидывает назад завесу волос, прежде ласкающую кончиками светлую кожу, хватается широкими ладонями за вздрагивающие плечи. Теперь он почти неподвижен, но руками просит, заставляет его двигаться самостоятельно, натягивая на себя. Кругом жаркое дыхание, сплавившиеся воедино пары обнаженных тел, языки пламени, и бой, барабанный бой! Скорее, еще скорее. Барабаны неистовствуют, они хотят невозможно быстрого, и кажется, и что ему за ними никогда не поспеть… но он с удивлением обнаруживает, что вместе с ним он может не только следовать в общем ритме, но быть и быстрее, гораздо быстрее… Музыкой ласкают слух и губы стоны беловолосого, кожа его светится и скользит под пальцами, бедрами, ладонями, его тело сжимает член сильно и плотно, так, что впору и самому кричать от острого, всепоглощающего счастья… Барабанный бой сливается в дробящийся на отдельные удары, но все равно единый грохот; не разобрать уже, внутри или снаружи бушует божественное пламя, наверху или внизу опаленная кострами темнота неба; неистовствуют тело и разум, а ощущения полны жара, и света, и ничем не сдерживаемой страсти… Оргазм маленькой смертью сбивает его с ритма, заставляя несколько раз судорожно дернуться, как в агонии, словно пытаясь выскользнуть из влажных тисков; беловолосый вскрикивает, сильнее сжимает его в себе, а его ладонь – на своем твердом члене; все вокруг в единое мгновение вспыхивает радугой, переливается, играет красками, а потом медленно и томяще меркнет, оставляя после себя только огонь, догорающий в жилах… И тишину, нарушаемую только потрескиванием сучьев в кострах, да молотом стучащей в висках, все еще слышащей ритм барабанов кровью, да рваным дыханием его, дрожащего, но удовлетворенного и, несомненно, счастливого, снова прижатого к земле собственной грудью… *** Он медленно приподнял тяжелые веки. Ресницы едва тронуты красным – костер дотлевал, и мерцающие угли были подернуты трепещущим пеплом. - Что-то ты разоспался. Ночью будешь колобродить? Аллен обошел кострище, нагнулся, подбросил на угли сухой, как спички, хворост. Потом швырнул что-то Канде на колени: - Вот, держи. Гостинец от здешнего старейшины. Горцы вообще странные какие-то, их хрен поймешь… Юу на автомате поймал летящую в него вещицу, все еще не в силах отойти от потрясения, которое в нем вызвал этот яркий, сочный, и такой возбуждающий сон… вновь немножко придя в себя, он понял, что разглядывает изукрашенную искусной резьбой рукоять ножа, лезвие которого пряталось в грубых кожаных ножнах. Аллен в это время уже успел вытащить и постелить походное одеяло и теперь стоял, выхваченный из темноты пламенем костра, и смотрел прямо на него. - А у тебя стоит. Канда опустил взгляд вниз. Черт, и правда – штаны топорщатся неприличным бугром… вот это сон. А этот паразит ухмыляется только, лукаво на него поглядывая! - У меня хоть есть чему стоять. Вместо того, чтобы ответить на колкость, Аллен медленно, не торопясь, словно продлевая удовольствие, стянул с себя свитер. Языки огня отбрасывали на его торс яркие отсветы, и тело его, обычно лунно-бледное, казалось облитым теплой карамелью. Свитер упал прямо на стояк. Юу зашипел, а мальчишка, игриво прищурив один глаз, озорно спросил: - Как насчет секса около костра, а, Канда? И, гибко извиваясь, страстно качнул бедрами…