can't touch this

...но он продолжал сидеть там в своём чёрном капюшоне и не уходил, потому что. кто-то должен был удерживать клауса от самоубийства, застыв рядом живым - ха-ха! - мёртвым обвиняющим напоминанием. но это была только часть правды. удобное оправдание. на самом деле уйти было страшно. улицы были наводнены призраками, и некоторые из них уходили. бэн не знал, вниз или вверх. они не возвращались. тех, кто оставался, держали здесь незаконченные дела - и, когда клаус появлялся в поле их зрения, они стекались к нему каплями ртути, их тянуло к медиуму, как железные стружки к магниту. бэн видел их. клаус, угашенный в хлам - нет. и бэну приходилось пожимать плечами, строить из себя его хорошенькую вежливую секретаршу: нет, в данный момент он не может вам помочь; нет, я не знаю, когда; что? нет, мы не будем убивать эту сраную сволочь перкинса за то, что он вонзил вам нож в горло. нет, вы не можете шляться с ним, пока он не протрезвеет, с ним уже шляюсь я. у бэна не было неоконченного дела, но он всё равно прошёл с клаусом чёртову тысячу пабов, баров, клубов, притонов, ночлежек, отелей, мотелей, заброшек; кроватей, постелей, диванов, матрасов, ковров, кресел и подоконников, и иногда грязных заплёванных сортиров. клаус сравнил его с котом. - знаешь, один парень рассказывал мне как не мог вставить своей милой девочке, потому что ее бобтэйл смотрел на него так, будто хочет сожрать, - смеялся он, раскинувшись под звёздным небом. - тебе моё присутствие никогда не мешало, - парировал бэн скептически. клаус посмотрел на него из-под длинных ресниц. - может, мне нравится, когда ты смотришь. бэн не стал это комментировать. клаус видел его даже когда был под кайфом. бэн уходил иногда, просто чтобы не лицезреть эту отвратительную картину. ходил по тёмным мокрым улицам, заглядывал в окна, завидовал. не чувствовал ничего. ненавидел не чувствовать: ни голода, ни усталости, ни сонливости, ни тепла, ни холода, ни вкуса, ни запаха. он хотел нормальной, обычной жизни - учиться в школе, потом в университете, найти работу, найти приличную девочку, иногда веселиться, ходить в парк аттракционов, есть сладкую вату. жизнь ученика академии сделала из него циника - вряд ли его обиталище в виде призрака рядом с говорящим с мёртвыми братцем-наркоманом внесло сюда слишком большую лепту. иногда у сожжённых книг тоже были призраки. - что ты читаешь? если это не камасутра, то какой в этом смысл? - спрашивал у него клаус, раскинувшись под ярким солнцем. - алису в стране чудес, - бесстрастно ответил бэн. чем ближе была последняя страница, тем прозрачнее становилась книга в его руках. - держу пари, это были волшебные грибы, - снова смеялся клаус, вырисовывая на небе облака в форме розовых пони. - у алисы, у льюиса кэрола или у тебя? - поднял бровь бэн. клаус улыбнулся ему. он выглядел жалко - не в смысле отвратительно жалко, а в смысле его хотелось пожалеть. и врезать ему посильнее, конечно - это желание преследовало бэна практически постоянно, когда клаус плавал по волнам своих трипов. - почитаешь мне? - попросил он, снова откинувшись на траву, и бэн начал с глубокого вздоха, как будто только этого и ждал: – Кто ты такая? Этот вопрос смутил Алису. – Я… я не знаю, кто я теперь, – робко проговорила она. – Я знаю только, кем я была, когда встала сегодня утром. С тех пор я изменялась очень много раз. – Что ты хочешь этим сказать? – строго спросил Червяк. – Объясни. – Боюсь, я не смогу это объяснить, – ответила Алиса, – потому что теперь я уже не я. клаус резко поднялся на ноги и пошатнулся от того, как закружилась у него его дурная-дурная голова. - херня эта твоя алиса, - заключил он и пошел прочь. он не оглядывался (раньше да, но теперь, спустя годы, нет, потому что бэн всё равно следовал за ним, хотел ли кто-то из них этого или не хотел), а книга у бэна в руках стала совсем прозрачной. иногда клаус клеился к тем, к кому не надо. иногда к клаусу клеились те, кто не надо. иногда тех, кто клеился к клаусу, нельзя было идентифицировать как "кто не надо", но бэн всё равно это делал. иногда он не хотел это объяснять. как сейчас, когда сладкоголосый юнец дальневосточной внешности, минуту назад вытягивающий голосом сиреневые-сиреновые ноты на сцене, подмигивал клаусу так, что его почему-то хотелось задушить. никогда. он никогда не хотел это объяснять. бэн фыркнул: - развлекайся, - и пожалел, что не умеет испаряться по-настоящему, эффектно, и клаус не стал сопровождать его взглядом. этим самым взглядом он оглаживал ровный скинтон и залаченную чёрную челку; и бэн готовился шататься по округе следующие пару часов или до утра, притворяться спящим, притворяться посторонним, притворяться безразличным, быть или не быть. клаус вывалился из дверей клуба спустя 20 минут. бэн не успел изучить газету, которой было закрыто разбитое окно соседнего дома. клаус дошёл до него уверенным нетвердым шагом, и бэн из принципа не повернул в его сторону головы. - знаешь, знаешь, что я узнал? - доверительно наклонившись к нему, поведал клаус. наверняка он дышал парами всех доступных видов алкоголя. - у азиатов маленькие члены. - и большие щупальца, - язвительно ответил бэн, и клаус расхохотался до слёз. он не был настолько пьян, чтобы забыть, что не может похлопать его по плечу, но бэн всё равно увидел, как дёрнулась в инстинктивном порыве его рука. если быть честным, клаус мог обдолбаться чем угодно. бэну порой казалось, что, если дать клаусу варёную фасоль и сказать, что это первоклассная дурь, он мог бы улететь и с неё. иногда клаус обдалбывался адреналином - но не как грёбанная бэлла, которая готова была прыгнуть с обрыва, чтобы увидеть своего личного призрака эдварда (у клауса уже был свой личный призрак), нет, как - о, прикольно, меня успели откачать, но что, если бы не успели?.. академия вновь была в сборе после смерти реджинальда, и бэн не смог почувствовать никакой мстительной радости от того, что старик умер. а он пытался. харгривз-старший испортил ему жизнь - тренировками, миссиями, убийствами, правилами, матерью-роботом, отсутствием отца, долбанутыми сиблингами, да что там "испортил", он лишил его жизни - в обоих смыслах! - а теперь бэн даже не мог разозлиться, чтобы позлорадствовать над тем, как художественно в кучке праха, бывшей когда-то его любимым папашей, торчала недокуренная сигарета клауса. никакая злость не смогла бы вернуть ему всё, чего он был лишён. лютер отбил ему голову, когда собачился с диего, и бэна это тоже не особо тронуло. статуя всё равно была уродская, единственный, кто что-то чувствовал, глядя на неё, был, наверное, старый пого. статуя была только куском металла или из чего она там была сделана; его собственное тело давно сгнило в деревянном чёрном гробу или сгорело в печи, а теперь стояло такой же кучкой пепла в урне на полке фамильного склепа - когда бэн думал об этом, ему казалось, он испытывает нечто, отдалённо похожее на тошноту. вряд ли кто-то вспоминал его. в программе грейс не было заложено подобного, остальные сиблинги жили свои собственные жизни в бесполезных попытках исправить то, что сделал с ними отец. один клаус помнил. может, поэтому бэн таскался с ним - ему так унизительно хотелось. жить. хотя бы в чьей-то дырявой насквозь прокуренной памяти. диего высадил клауса на остановке. была почти ночь - не бархатная, а наждачная, цепкая и игольчатая, непроглядная чуть больше, чем совсем. всё тело вдруг фантомно потянуло собачьей тоскливой грустью. ладно, пора признать, что это была бравада. похороны отца прижали его непрошеными воспоминаниями о первых днях после смерти, о гложущем страхе и беззаботном голоске на краю сознания, назойливо говорящем: "чего бояться, бэн? худшее произошло". бэн остановился у парапета набережной и положил руки на бетонную поверхность. клаус заметил его пропажу не сразу, но, надо отдать ему должное, вернулся. - плохо, бэнни? - спросил он участливо, и в разорванной потусторонними щупальцами призрачной груди что-то ёкнуло. клаус протянул руку, чтобы сжать его ладонь в своей, и бэн вдруг отчаянно, бессильно взмолился: "пожалуйста, пусть я почувствую это". рука клауса легла на холодный бетон. бэн не помнил времени, чтобы с клаусом можно было договориться: "ну пожалуйста, не ешь таблетки" или "сукин ты сын, если ты будешь жрать таблетки, то сдохнешь в ближайшей канаве". хотя бэн склонен был подозревать, что такой номер не прокатил бы и с любым другим наркоманом, даже с теми, кто не видел по трезвяку проломленных голов, свёрнутых шей, располовиненных тел и раздробленных рёбер. но сейчас всё было куда серьёзнее. диего - хвала небесам, ему всё-таки было не всё равно - орал: "ты себя убиваешь!"; жаль, он не мог слышать бэна и его "он прав, между прочим" и понять, что на его стороне двое; но клаус вдруг глянул на номера два злым взглядом, таким не-клаус-взглядом, которого бэн не видел у него даже во времена самой страшной ломки, и. клаус так явно не смотрел в его, бэна, сторону, что стало неловко. клаус что-то говорил ему этим, но бэн так привык к его обычному бесконечному словесному потоку, что имел некоторые трудности с тем, чтобы понять непроизнесённое. после они шли по улице в натянутом молчании, и бэн смотрел на клауса украдкой. тот насвистывал песенку дождливому небу и не имел на лице ни единого признака недавней вспышки - но, вот незадача, это выражение осталось у бэна под веками. терзало. - ты действительно хочешь умереть что ли? - спросил его бэн и сам не понял, как мгновенно разозлился. - ну так давай верёвку и мыло найдём, так куда быстрее. или вон под поезд бросься, вообще в секунду сдохнешь. он собирался спросить это с расстановкой, разделяя слова, как психотерапевт, но колючая обида не дала. и неверие. клаус любил жизнь, он любил музыку, танцы, он верил в людей, он видел красоту в мире. он точно не собрался бы променять это на мгновенный поход к манящему свету. неизвестно ещё, что за этим светом ждало. - ты такой тупой, бэнни, - голосом уставшего родителя пожурил его клаус. - тебе что, не только на вид 17?.. им всем было 30, но из них всех клаус точно не был ментально взрослым. иногда бэн чувствовал себя преисполнившимся в сознании лет на 90. он был всё равно что старик - никакие удовольствия мирской жизни не были уже ему доступны. - что за хрень, клаус. - сгинь, - махнул он рукой. - тебе не понять. (бэну было бы намного легче, если бы клаус сказал "я хочу умереть, чтобы быть с тобой", но бэн не считал себя достойным этих слов, и даже сама мысль о возможном признании была смешной и жалкой) клауса определённо надо было показать психиатру. остальных - менее очевидно, но всё же необходимо. но если диего и лютера, не всматриваясь, издалека ещё можно было счесть за нормальных, то клауса явственно мотало от всепрощения, нежности, любви и понимания к раздражению, ядовитому настолько, что даже по призрачной коже бежали мурашки. хотя в собственном ментальном здоровье бэн начал сомневаться тоже. его убивало - нет, ну до чего смешно - отсутствие необходимости что-то делать, отсутствие возможности что-то сделать, на клауса он не мог повлиять всё равно, как близко ни был бы конец света. он просто ходил рядом, не обращая внимания на то, что там творит клаус. пустая отбитая голова. только одно могло прицельным пинком выбить его из этого мертвенного оцепенения - и оно выбило. клаус принял что-то, голубые таблетки с акварельными разводами, которые стащил из чужого кармана в очередном клубе, и вот - он лежал на грязном асфальте в переулке на самой окраине города, трясся в судорогах и пускал далеко не радужные пузыри. бэн подумал: "клаус", а потом мгновенно возненавидел себя за то, что подумал "сейчас он умрёт, и никто из живых больше никогда не увидит меня и не вспомнит". это пронеслось в голове быстрее мысли, чистым ощущением, от которого стало так отвратительно, что бэн добровольно позволил бы щупальцам разорвать свою грудь. это отвращение снова бросило его в бессильную ярость - за то, что клаус заставляет его чувствовать это. бэн крикнул: - не умирай, блять, мать твою! - и готов был завыть, и готов был на что угодно, чтобы клаус не умер. он начал нести какую-то чушь, абсолютно бессмысленную и единственно важную, о зовущем вперёд свете, о своей к нему, клаусу, ненависти, о своей любви. минуты растерялись и рассыпались по асфальту, их стало слишком много. бэн сидел рядом с клаусом и трясся, чувствуя ёкающую, сосущую пустоту внутри. бэн сидел там, пока клаус не очнулся резко, со вздохом, и не выдал в пасмурное небо глубокомысленное: - вот бы сейчас кусочек гавайской пиццы. это было таким оглушающим облегчением, что в первую секунду бэн не заметил вернувшейся ярости, рвущейся огнём изнутри. все равно все его недавние выстраданные слова растаяли в воздухе - и необходимость вдолбить их всё-таки в чужую пропащую голову толкнула бэна разразиться потоком такой витиеватой брани, что один раз клауса даже передернуло. впрочем, ненадолго. по окончании чужой речи, он посмотрел на бэна взглядом, ясно спрашивающим усталое "ты закончил?", чтобы потом, спустя две секунды, позволить искренней заинтересованности исказить его черты. - ты мне надоел! а я тебе надоел? - спросил клаус, поднявшись на локтях, и заглянул ему в глаза своим мутным, несчастным взглядом. - надоел, - честно признался бэн, выдохнув. - до смерти. он выдержал паузу и засмеялся вдруг больным обреченным смехом. он смеялся долго и в этом смехе совсем не было веселья. только бесконечная, пожирающая изнутри тоска. он не видел, как клаус сел на асфальте, как беспомощно взлетели в воздух его руки, как сжались добела губы, и как дрогнули ресницы. не увидел страха в чужих глазах и решимости. в следующее мгновение бэн почувствовал тёплые руки сомкнувшиеся неловким объятием на своей спине.