. . .
- Какого чёрта ты попёрся туда за мной?! - орёт Чимин, выбивая собой дверь из подсобки захудалой лапшичной на холодную улицу. Он за несколько секунд промокает до нитки под обрушившимся на него ливнем, но даже ухом не ведёт, зло шлёпая тяжёлыми ботинками по лужам, в направлении к байку. - Я не мог...оставить тебя, - едва слышно бормочет Юнги, плетущийся сзади побитым щенком. Длинные светлые прядки, намокая, облепляют лицо, скрывая слёзы так и рвущиеся наружу. - Ты должен был остаться с Джином! - не сбавляя тона кричит Пак, резко разворачиваясь и тыча пальцем в грудь старшего. - Ты мог сдохнуть, идиот. - Но мы парабатаи! - вскрикивает отчаянно Мин, подаваясь вперёд и заставляя Чимина отступить на полшага к мотоциклу. - Я чувствую, когда нужен тебе, забыл?! - Да уж забудешь тут. Я вполне бы справился один, а ты только мешался там, - рычит шатен, оказываясь нос к носу с парабатаем. - Я вообще не просил никогда об этом. Я всегда хотел быть один. - Но у тебя уже есть я! - Юнги поджимает дрожащие губы и благодарит мысленно ливень, заглушающий его скулящее сердце и омывающий лицо, мешаясь со слезами. - О, ты прекрасно знаешь, что мы можем порвать эту дурацкую связь, - морщится Чимин. - К тому же, нам уже по двадцать пять, мы не малые дети. Я справляюсь один и не нуждаюсь в хвосте в виде тебя, Мин. - Зачем ты так, Чимин? - вырывается у старшего, когда Пак, уже отвернувшись, перекидывает ногу через мотоцикл. - Кто, если не я, скажет тебе правду в лицо? Ты не нужен мне, Юнги. Ни как парабатай, ни как...никто. Я устал от нашей связи, мне тяжело, пойми это. Никто не говорил мне, что это будет так тяжело. Когда тёмные глаза скрываются за блестящим и непроницаемым стеклом шлема, Мин отступает назад, едва не путаясь в ногах, и сжимает крепче руки в кулаки до скрипения кожи перчаток. Ему тоже никто не говорил, что любить своего парабатая будет так тяжело. Только под оглушающий рык байка, он позволяет громкому всхлипу вырваться из груди, пока провожает мутным взглядом удаляющуюся спину в кожаной куртке, но почти сразу же зажимает рот ладонью, чтобы самому себя не слышать. Он не слабак. Любил вот уже десять лет и ещё потерпит. Это однажды, обязательно, прекратится. Нужно только подождать.. . .
Только вот даже спустя пару месяцев, что он избегает младшего, как может, чувства будто только крепнут. Чем дальше они - тем сильнее натягивается невидимый трос между. Но даже он, кажется, скоро лопнет. И Юнги очень надеется на это «скоро», когда так привычно в одиночку уезжает из Института с новым заданием от Джина. Дождь снова мешает видимости, заставляя лавировать между машин с особой филигранностью и напряжением в мышцах, но Мин только рад. Чем больше ему приходится сосредотачиваться на дороге, тем меньше пространства мыслям о Чимине в голове. Он паркуется между домами в квартале от нужного ему места и уже пешком добирается туда. Бредёт невидимкой, среди людей, машинально уже натягивая капюшон на самые глаза и светлую чёлку, и считает про себя количество пройденных шагов. Мозги всё ещё нужно чем-то занять. Он мажет взглядом по суетящимся людям, тщетно пытающимся укрыться от остервенелого ливня под хлипкими зонтами; по мерцающим вывескам, открывающихся только баров; по гаснущим витринам магазинчиков. Вокруг него - жизнь кипит, переливается разными цветами, а он, как будто кем-то забытый и нераскрашенный, бредёт себе в чёрно-белом. Закусывая до боли губу, Юнги заворачивает на нужную улицу и видит уже целую вереницу из стучащих каблучками девчонок, так бесполезно вскинувших над головами сумочки. Он хмыкает, пробираясь вперёд и косясь на гогочущих парней, больше похожих на головорезов, нежели на обычных клубных обитателей. Хмурится, когда скользит меж ними, впитывая в себя весь спектр ароматов и стараясь никого не задеть. И дёргается всем телом, едва не налетая на хрупкую девчушку, проскакивающую мимо него в клуб, когда в его груди буквально дёргается крючок, натянутый тросом. Чимин сейчас тоже где-то в этом клубе. Мин чертыхается, влетая в уже закрывающуюся дверь и срывая с промокших волос капюшон. Несётся вперёд, слыша только пульс в собственной голове, и ищет глазами тёмную макушку, которую различит среди тысячи других. Ищет слегка заострённые уши с множеством, кажется, невозможных проколов. Острую линию челюсти с темнотой чернил сразу под, оплетающей длинную шею. Но люди перед его глазами все расплываются, двоятся, их слишком много, они слишком похожи, они слишком суетливы. И никто из них - не Чимин. Когда до блондина доходит, что младший попросту мог приехать на это же задание вместе с ним, в груди снова что-то надрывается и тянет так, будто кто-то, такой же как он, невидимый, запустил сейчас руку по запястье в его грудную и старается выдрать сердце. И, судя по боли невыносимой, у него это получается. Мин разрывается. Он несётся вглубь клуба туда, где расположены приватные комнаты, и, только оказываясь в узком коридорчике, окутанном кобальтовым светом, понимает, что не заметил даже охраны поблизости, мчась к своему парабатаю. Он плечом выбивает дверь, не заботясь даже о замке, который мог бы быть открыт, и вваливается в затянутую дымом комнату. Рисует в воздухе руну Зрения, запоздало понимая, что она сейчас вряд ли ему поможет, и, закрывая ладонью рот, щурится сквозь темноту и неясный туман, находя, наконец, очертания знакомого тела на полу. Юнги бросается вперёд, падая на колени и склоняясь над мертвецки-бледным лицом младшего. Оглядывает бегло комнату, на случай, если кто-то притаился в непроглядно-чёрном углу, и достаёт из накладного кармана на штанах ведьмин огонь, озаряя белым светом небольшое пространство. Его руки дрожат, когда он, стараясь не выронить единственный источник света, хватает пальцами татуированную шею. - Чимин? Чимин, очнись, - шепчет он задушенно, несильно хлопая шатена свободной ладонью по щеке. А, отнимая руку, едва сдерживает вскрик ужаса, распахивая слезящиеся от дыма глаза. Сколько раз в своей жизни он видел кровь? Не счесть. Сколько раз в своей жизни он убивал? За сотню. Сколько раз в своей жизни он видел ранений на Чимине? Устанет перечислять. Но окровавленная шея, больше не карамельная кожа и и потерявшие цвет пухлые губы, всё равно заставляют похолодеть внутри. Юнги находит безвольно лежащую руку младшего липкими от волнения пальцами, тянет вверх рукав чёрной кожанки, нехотя ползущей по жилистому предплечью, и пожирает глазами пустующее место на некогда изрисованной коже. Пока выводит стило Иратце, молится про себя, кусая до новых ранок и без того истерзанные губы, и сжимает всё крепче в ладони ведьмин огонь, будто, если свет исчезнет в комнате - он исчезнет и из его жизни. Но он уже исчезает из его жизни, в лице парабатая. И чернота рун поглощается бледностью кожи, пропадая следом за светящимся кончиком стило. - Нет. Нет-нет-нет, ты не можешь. Юнги шипит, убирая руку от шеи Чимина и склоняясь уже всем телом над несчастной рукой, из раза в раз вырисовывая руны исцеления, но каждый раз наблюдая то, как одна за другой пропадает, так и не успевая обосноваться на предплечье. Он хватает пальцами запястье шатена, впиваясь подушечками прямо под тонкой серебряной цепочкой, такой же, как и у него самого, и отсчитывает нитевидный пульс. Этого мало для того, чтобы облегчённо выдохнуть, но этого хватит для того, чтобы прямо сейчас не сойти с ума. Он подхватывает Чимина под шеей и коленями, прижимая к себе, как самое драгоценное, и рисует древнюю руну, открывающую Портал, на ватных ногах поднимаясь и исчезая в голубом ослепляющем свете.. . .
- Точно справишься один? - Джин смотрит на младшего брата сверху вниз, стискивая пальцами крепкое плечо в попытке поддержать, пока тот на корточках сидит над свежей могилой. - Я не один, - сухо отзывается Юнги, буравя тяжёлым взглядом влажную землю. - Ты ведь понял о чём я, - вздыхает старший, накидывая на голову капюшон и убирая руки в карманы. - Юнги-я, постарайся...пережить это. Больше ведь не должно быть так больно. - Да? А кажется, будто сейчас больнее, чем когда-либо, - шипит блондин, кусая щёки изнутри. - Когда я чувствовал его, я хотя бы...знал, где он. Что с ним. Я чувствовал его...а теперь, я не чувствую ничего кроме агонии, в которой нахожусь двадцать четыре на семь. - Это всего лишь вторые сутки... - Джин, уходи. Старший вскользь проводит рукой в кожаной перчатке по волосам Юнги прежде, чем разворачивается и молча уходит в объявший кладбище туман. Плюхаясь задницей на холодную и рыхлую землю, Мин упирается локтями в колени и сцепляет пальцы в замок, не сводя глаз с самой середины недавно выкопанной могилы. Он не знает, сколько нужно отсчитывать секунд, минут, часов прежде, чем Чимин выберется и явит ему себя нынешнего. Знает только, что должен быть достаточно быстрым, чтобы швырнуть младшему пакеты с кровью, как только тот высунется в дождливую октябрьскую ночь. И достаточно смелым, чтобы не сбежать, глядя в обезумевшие и чужие, теперь, глаза. Юнги дёргает нервно тонкую цепочку на своём запястье, что сплелась со второй такой же. Он снял с Чимина их парный браслет и подцепил аккурат над своим, в очередной раз напоминая себе, что нет больше между ними никакой связи. Что нет больше ничего, что говорило бы о том, что они хоть как-то друг другу принадлежат. Ни клятвы, ни рун, ни браслетов. Он невольно задаётся вопросом: а было ли что-то вообще? Или все эти годы только он принимал и чувствовал? Земля под ним отзывается глухим ударом. Блондин сосредотачивается, подбираясь весь и вглядываясь во тьму. Он медленно меняет положение, усаживаясь теперь на колени, немного утопающие во влажной земле, и пододвигает к себе пакеты с кровью, сжимая их пальцами так, словно они могут стать его орудием. Отчасти, конечно, так и есть, если подумать. Но Юнги думать некогда. Он, не моргая, смотрит за тем, как расходится земля, и появляется родная рука, пальчиками цепляющая взрытую землю. Как скребут ногти, пачкаясь в попытке вырыть себе путь наружу. Мин уже готовится услышать рваный и жадный вдох, когда голова Чимина появляется из могилы, но поздно спохватывается, вспоминая, что теперь младшему воздух, что чувства его - без надобности. Перемазанное грязью, такое красивое и любимое лицо, кажется сейчас совсем чужим, искажённое гримасой ярости. Юнги, не мешкая, швыряет один пакет с кровью в сторону, отвлекая внимание Чимина, что уже бросается из могилы, высовываясь по пояс. Он рычит глухо, поскуливая совсем не слышно, и карабкается вверх. Ползёт, словно змея, мараясь в грязи сильнее, но дотягиваясь до заветного. Рвёт острыми зубами пластиковый пакет, проливая немного крови мимо, но обхватывает губами неровный уголок, глотая шумно и голодно. Мин морщится, сглатывая ком в горле, но не смеет отвести взгляд. Впитывает в себя каждое действие младшего, запоминает, отпечатывая такого Чимина на той стороне измученных бессонницей век. Надеется, что эта мерзость поможет ему хоть как-то. Но ошибается. В который раз ошибается. Чувствует, как предательские слёзы застят глаза, оттого, как сильно щемит сердце, и бросает новорожденному ещё один пакет с кровью, пока тот отметает в сторону уже пустой и ненужный. Юнги, дрожа вовсе не от кладбищенского холода, встаёт на колени, стаскивая с себя куртку, и утирает рукавом толстовки щёки, надеясь всё же, что это не он так по-детски горько плачет, а дождь усиливается. Ждёт, пока Чимин выпьет до последней капли второй пакет и обратит к нему свой уже не такой остервенело-голодный взор. И, встречаясь глазами с ним, лишь покорно склоняет голову вбок, перечёркивая все им данные клятвы, кроме одной единственной. Охает тихо, стараясь не издать ни звука больше, и вцепляется онемевшими пальцами в спутанные, заляпанные грязью, тёмные волосы младшего, когда тот погружает окроплённые чужой кровью клыки в его подставленную шею. Жмурится, но терпит эту боль. Она не сильнее, чем та, что он носил в себе эти годы, взращивая и пряча от посторонних глаз. Не сильнее, чем в момент, когда пульс Чимина замер под его пальцами. Не сильнее, чем в ту секунду, когда связь между ними навсегда оборвалась, загнивая в его сердце. Юнги оглаживает мягко ладонью затылок вампира, второй рукой позволяя себе обнять его плечи, и дышит неровно, отдавая тому вновь всего себя. Практически без остатка. Оберегает до последнего, укрывая в своих руках, пока ещё может, и улыбается слабо уголками губ, ощущая цепкие пальцы на своих рёбрах, вдавливающиеся с такой силой, что вот-вот сломают. Но Чимин не ломает. Он дёргает старшего от себя, отрываясь от окровавленной шеи, и смотрит в глаза, находясь близко так, что можно дышать одним воздухом с металлическим привкусом. Болезненно ногтями вминается в подбородок, поворачивая к себе и заставляя открыть, наконец, осоловевшие глаза. Смотрит долго, не моргая, и словно завораживая. Или, быть может, запоминая? Прежде, чем впиться в шею вновь и высушить досуха? Но нет. Облизывается, мешая остатки крови на губах с грязью, склоняется ближе, позволяя рассмотреть измазанное землёй лицо, и шепчет совсем не своим голосом: - Никто не говорил мне, что будет так тяжело любить своего парабатая под гнётом законов. Но я всё равно любил. И люблю. И Юнги не нужно ничего больше слышать и знать, когда он, обхватывая крепкую шею пальцами, вжимается отчаянным поцелуем в в приоткрытые кровавые губы.