Мотыльки

      Практически никто не видел, как плачет Ханджи Зоэ. Как она, от беспомощности вытирая слезы грязным после вылазки рукавом, оседает на пол, соскальзывая вниз по поверхности тяжелой дубовой двери, и горько рыдает, давясь всхлипами и своей слабостью, накрывая лицо ладонями, кусая тонкую белую кожу и сгибаясь пополам от боли, разъедающей её органы изнутри. Никто не видел. Практически.       Леви уже давно не проводил вечера за чашкой чёрного чая, растворённого с пятью каплями хорошего Эрвиновского коньяка, сидя у камина и наблюдая за тлениями угольков в ярком пламени. Бессмысленному чаепитию Аккерман предпочёл более интересное времяпровождение в лице вечно мелькающей перед его глазами четырёхглазой сумасшедшей, которая почему-то стала метать в капитана слишком уж заинтересованные взгляды в последнее время. Всегда метала, если быть честной. Леви больше не сидел у камина: он хорошенько трахался с Зоэ, разливая тот самый чай на пол и упиваясь скулящими стонами учёной, что оставляла слишком большие царапины на деревянном полу из темного дерева и на широкой спине капитана, задерживая дыхание от утробных рыков и ускоряющегося с каждым толчком темпа Леви. Ханджи не раз получала от Аккермана за глубокие отметины на его спине, которые действительно мешали как тренировкам, так и простому передвижению солдата по штабу. Зоэ смеялась, покрывая царапины толстым слоем только-ей-известной-мази, и тёрлась носом об ухо капитана, бормоча что-то о том, что таким образом помечает его, как своего мужчину. Учёная явно говорила что-то ещё, но Леви уже не особо слушал. То ли дело было в том, что Ханджи говорила слишком нудно и скучно, то ли в том, что эта женщина, абсолютно нагая, без единой тени стеснения бегала по комнате и собирала свои вещи, в порыве страсти разбросанные хаотично. Что-то из двух.       Аккерман всё чаще стал проводить время вместе с Зоэ, то культурно выпивая обязательно что-то из Эрвиновской коллекции (о чём последний, конечно же, даже не догадывался), вспоминая былые времена и пьяно смеясь с каждой глупой шутки, брошенной Ханджи, кусая губы и невероятно возбуждаясь; то громко ссорясь из-за новой выходки майора, никогда не умеющей вовремя остановиться: ставящей опыты над титанами и едва не угораздившей в пасть одного из аномальных; то засыпая под её тихий говор или размеренное чтение нового метода исследования бездушных тварей, переплетая пальцы с этой сумасшедшей и подкладывая её слишком мягкую для их образа жизни ладонь себе под голову, обеспечивая опору и усердно делая вид, что внимательно слушает.       Не слушал.       Никогда.       Вырубался с первых слов, не забывая буркнуть что-то совершенно необидное, после чего Ханджи заливалась смехом и откладывала все бумаги в сторону, обещая обязательно прочитать их завтра.       Учёная практически никогда не оставалась у Аккермана на ночь. Дело в том, что он привык спать один. Исключение — вечер после вылазки, когда, валившись с ног, Ханджи аккуратно заглядывала к Леви, желая ему спокойной ночи и нахрен снося крышу грязными от слишком долгой ходьбы сапогами, буквально вынуждая капитана затаскивать женщину в свою ванную, собственноручно помогая ей раздеться и, по её уже порядком надоевшим просьбам, принимая ванну вместе с ней, разделяя всеобщее одиночество короткими, но такими важными поцелуями в макушку, ключицы, лопатки. Таким образом они могли сидеть до тех пор, пока вода не становилась до ужаса холодной, а Зоэ, слишком утомлённая долгой вылазкой, не засыпала у Аккермана на руках, до отвращения мило морща носик и приоткрывая узкие губы, заставляя последнего на руках относить её на кровать, отдавая единственное имеющееся у него одеяло. Ханджи постоянно мёрзла у него в комнате, и, совершенно не заботясь о правилах поведения в гостях, лезла к Аккерману, утыкаясь носом в его шею, приятно пахнущую мылом и какими-то средствами для уборки, пряча холодные длинные пальцы в его ладони, доверчиво сворачиваясь клубочком, не боясь, что с ней что-то случится. И учёную совершенно не волновало, что Леви потом не мог уснуть, лёжа в максимально неудобном положении, опасаясь одним неаккуратным движением разбудить мирно сопящую под боком Зоэ. Заснуть получалось только под утро, когда Ханджи, наконец, согревшись, переворачивалась на другой бок и позволяла Аккерману нормально разогнуться и почувствовать ужасную пустоту без её тела под рукой. Тогда капитан притягивал очкастую ближе к себе, практически нежно обнимая за талию и забираясь пальцами под её растянутую до невообразимых размеров футболку, сжимая и пряча руку под мягкой грудью его женщины.       Ханджи всегда просыпалась раньше Леви, во сколько бы они не ложились спать. Просыпалась и, великодушно оставляя одеяло во власти Аккермана, сваливала на балкон, закуривая свои любимые сигареты, которые ей всегда, несмотря на вечное ворчание, доставал из города капитан, и сама себе, неизвестно почему, улыбалась. Солнце слепило и так подслеповатые глаза, заставляя щуриться и улыбаться шире, подставляя лицо под палящие утренние лучи. Аккерман, уже проснувшийся и наблюдающий за задом очкастой, искренне не понимал, как можно быть такой оптимистичной в их время, когда им приходится драться с собственной смертью практическими голыми руками.       Леви в который раз невольно отметил, что Ханджи слишком красивая и слишком живая, чтобы связывать свою жизнь со всем этим дерьмом. Связывать жизнь с ним. Она легко могла стать врачом, с её-то познаниями в химии и биологии, вести спокойную, размеренную жизнь за стеной, принимать ухаживания от мужчин, а после выйти замуж за какого-нибудь торговца, нарожать десяток детей и проводить старость в окружении большой и любящей семьи. Зоэ могла сбежать, спрятаться, договориться, чтобы её отпустили из разведки в по-настоящему счастливое будущее. Но она выбрала стоять здесь, в длинной растянутой майке и курить любимые сигареты с самого утра, наблюдая за просыпающимся корпусом, уже не боясь, что её заметят и пустят сплетни о странных связях с капитаном. Леви неоднократно пытался доказать Ханджи, что они просто несовместимы и им не стоит больше никак взаимодействовать, однако последняя лишь недовольно цокала языком и поудобнее усаживалась на его коленях, кусая за нос и улыбаясь, зная, что он никогда не прогонит её со столь удобного и выгодного места. Потому что говорил он всё сквозь зубы, потому что выдавал своё состояние взглядом, потому что Зоэ чувствовала натянувшуюся ткань его штанов, стоило ей только поерзать, усаживаясь поудобнее. Он и вдоха без неё сделать не мог больше, а тут расставание. Чёрта с два, Аккерман, так просто ты от неё не отделаешься.       Леви машинально сделал вывод, что Ханджи сейчас стоит без нижнего белья, ведь на ней та же майка, которую капитан вчера вечером, раздраженно выдавливая ругательства сквозь зубы, надел на улыбающуюся Зоэ, ибо она завалилась к нему в грязном из-за долгой работы с титанами комбинезоне и принесла несколько сладостей, дабы «коротышка был не таким угрюмым». А коротышку чуть инфаркт не схватил от её внешнего вида, и Аккерман, стараясь не сломать девушке запястье, направил учёную прямиком в свою ванную, едва не насильно моя её и раздевая. Ханджи смеялась, доверчиво подставляя ладошки под струи горячей воды, и совершенно не обижалась на колкие комментарии Леви. Ну, натура у него такая, чистоплотная.       Аккерман стащил себя с кровати и, специально отчётливо шагая, чтобы не напугать Зоэ, зная, как она это ненавидит, выудил из её рук сигарету и сделал глубокий, терпким привкусом на губах отдающий затяг. Этот жест стал уже привычным, однако от того не менее интимным. Они никогда не желали друг другу доброго утра, отдавая предпочтение совместному курению у Аккермана на балконе. Выглядело нелепо: взрослые люди, которым давно перевалило за тридцать, стояли, растрёпанные от сна и потрёпанные жизнью, докуривая одну на двоих сигарету и невесомо, практически неощутимо касаясь друг друга пальцами. Как глупые подростки, которые стесняются взяться за руки. Глупо и до тошноты мило.       — Ты хоть ешь вообще, очкастая? — Аккерман скользнул рукой вдоль впалого живота Зоэ и раздраженно цокнул языком, как только Ханджи, уже привычно улыбнувшись нетактичному вопросу, медленно выплыла из его недоделанных объятий в сторону.       — Боюсь разонравиться одному угрюмому коротышке, — Леви хмыкнул, чтобы не улыбнуться. Разонравиться. Глупая. Напридумывает себе всякого и не ест целыми днями потом. А ещё к умным себя относит, ненормальная, — он у меня мужчина непостоянный, мало ли, что ему в голову взбредёт.       Ханджи радостно помахала рукой Саше и Конни, которые первые заметили изменения в отношениях двух капитанов. К слову, Зоэ и Аккермана в разведке уже давно успели поженить абсолютно все, приписывая каждому их движению и фразе некий второстепенный смысл, из-за чего сконцентрироваться на приказах было практически невозможно. Слишком часто они пересекались взглядами, слишком много касались друг друга, слишком много разговаривали и находились вместе для обычных друзей или напарников. Что бы только Леви не предпринимал, дабы сохранить безупречную репутацию хладнокровного и равнодушного капитана, Ханджи всё беспощадно рушила в одночасье, бросаясь ему в объятия прямо в коридоре и долго, не позволяя ему отстраниться, целовала в губы, улыбаясь, когда Аккерман сдавался и поднимал её за талию на руки, прижимая к стенке. Требовалось немало усилий, чтобы не трахнуть её прямо там. Словом, таким образом их чуть и не поймал Эрвин, направляясь к себе в кабинет по тому же коридору. Еще неизвестно, что было бы, если бы Леви не услышал шаги Смита и вовремя не отпустил Зоэ, грубовато сжимая её бедра.       Аккерман буквально стянул Ханджи с ненавистного балкона, закатывая глаза в ответ на её звонкий смех. Знала же, что снизу стоят Саша и Конни, которые в свою очередь не менее хорошо осведомлены, что ученая находится на балконе совершенно точно не своей комнаты. Окна её спальни вообще выходят на другую сторону, которую Аккерман специально выбил у Эрвина для Зоэ. Сама бы она никогда не попросила, ведь все дни напролет проводила со своими любимыми титанами и в комнате появлялась только с закатом, когда последние, наконец, засыпали. Ну, если точнее, то чаще всего Ханджи просто-напросто заваливалась в комнату Аккермана, виновато улыбаясь и извиняясь, а после недолгого ворчания, слишком милого для ещё не до конца проснувшегося Леви, целовала его в губы и скулы, слишком приятно для них обоих ерзая на коленях своего мужчины.       Не успел Аккерман снова начать тираду о том, как он откровенно задолбался вытаскивать её задницу из вечных расспросов малолеток, как в дверь кто-то неуверенно и очень тихо постучал, заставив Леви раздраженно зарычать и процедить сквозь зубы проклятия, тем самым небывало веселя Зоэ. Капитан натянул белый пуловер и форменные штаны корпуса и направился к двери, перед этим получив до мурашек приятный поцелуй очкастой в длинную шею, окончательно выбивший из его лёгких весь кислород и заставивший убедиться в одной вещи: за такие поцелуи и за её слишком яркую для этого мира улыбку он готов косить титанов всю жизнь без остановки. Зоэ засела у него в голове и вылезать совершенно не собиралась. Зоэ снесла ему крышу. Зоэ…       — З-здравствуйте, капитан, простите за ранний визит, но у меня важный вопрос: вы не могли видеть Мисс Ханджи? У нас запланирован сегодня последний опыт над титаном, а её всё нет…       Моблит неуверенно переступил с одной ноги на другую, а Аккерман уже отключился от реальности. Неизвестная капитану ярость застилала глаза, размывая образ солдата и заставляя кулаки сжиматься сильнее. Почему он так злился? Он не знал. Может, потому, что Бернер проводил с его женщиной слишком много времени, контролируя каждое её движение и не давая угодить в пасть титана, оттаскивая её за талию, трясущимися руками заправляя прядь выбившейся челки за ухо и бубня что-то про безопасность и дистанцию. В такие моменты Аккерман готов был собственными руками перерезать Моблиту глотку, избить до смерти, утопить, сжечь на костре и скормить одному из мерзких титанов заживо. Готов был сделать всё что угодно, когда солдат невольно засматривался на открывшееся взору из-за расстегнутых верхних пуговиц декольте майора; когда давал Зоэ закурить, всегда имея при себе её любимые сигареты; когда отпускал шутки и краснел от звонкого смеха Ханджи над ними. Не то чтобы Аккерман следил за ними, просто так складывались обстоятельства. Просто он случайно оказывался на заднем дворе разведкорпуса всякий раз, когда там находились Ханджи и Моблит, просто случайно всё это замечал, просто… Следил.       Наблюдал.       Злился.       Леви отчётливо запомнил тот вечер, когда Ханджи, впервые за недели две, наверное, не влетела в комнату капитана, запрыгивая к нему на руки и крепко-крепко обнимая, желая спокойной ночи и зацеловывая каждый сантиметр старающегося не улыбаться лица. Аккерман списал тогда всё на то, что Зоэ снова засиделась в библиотеке, поэтому не пришла. Однако, спустившись в архив, не обнаружил там учёную. Так произошло и со столовой, где Зоэ частенько воровала себе и Леви на ночь что-нибудь вкусненькое. И со складом, и с её кабинетом. Сложно было себе это признать, но в тот момент Аккерман уже реально начал параноить по поводу пропажи Ханджи. Но, поднявшись в комнату женщины, Леви недовольно сжал кулаки и дернул скулой, увидев, как Моблит заносит спящую девушку в спальню. Это не была ревность, точно не она. Просто ярко выраженная ненависть в сторону Бернера за то, что тот посмел её не только коснуться, но и на руки взять, и в комнату отнести. А так же чувство всепоглощающего облегчения, когда Аккерман понял, что с Ханджи всё в порядке и она не исчезла, не испарилась и не сдохла в пасти своего любимчика. Точно не ревность, ну уж нет.       В тот момент Леви просто молча подошёл к Моблиту, критически близко становясь рядом и всем своим видом излучая тихую угрозу, которая ощущалась как чертова мина — только тронь, и всё взлетит на воздух. Узкие, сощуренные глаза пробежались сначала по Ханджи, слишком элегантно откинувшей голову назад, а после и по самому солдату, что так же молча внимательно следил за капитаном. Конечно, Бернер всё понял и понял давно, тугодумностью он никогда не славился. Слишком часто он чувствовал запах другого мужчины у Зоэ на одежде и теле, слишком часто видел их вместе, пытающихся не касаться рук друг друга под столом, слишком часто делал себе больно своими догадками и домыслами. Всё подтвердилось только сейчас. Только сейчас Моблит понял, что Ханджи давно предана другому, и что тот предан ей не меньше. Бернер молча, без лишних слов, продолжая смотреть Аккерману в серые холодные глаза, вытянул руки и бережно передал Зоэ капитану. Больно, но ничего не поделаешь. Больно, но его научили терпеть.       Учёная, мягко приземлившись в руки Леви, рефлекторно уткнулась носом в его грудь, делая глубокий вдох и слегка улыбаясь, шепча сквозь сон имя обладателя столь полюбившегося запаха одеколона. Аккерман, снова коротко пробежав взглядом по Моблиту, развернулся было в сторону лестницы, как ему в спину прилетело тихое: — Берегите её, капитан, она не заслуживает боли и слёз, — остановка и короткий кивок, показывающий то ли согласие с утверждением, то ли согласие на поставленное условие, и Леви скрывается в лестничном проёме, слишком нежно и аккуратно для капитана, рубящего десяток титанов за минуту. К себе — потому что засыпать без вечно мёрзнущей очкастой учёной уже стало чем-то за гранью фантастики. Берегите… Он вырезал бы каждого человека в этом прогнившем мире собственными руками, не брезгуя кровью, украшающей его пальцы, чтобы Ханджи могла вот так же спокойно спать, ни о чем не заботясь и уверенно тычась носом в его грудь. Не заслуживает боли и слез… Она не заслуживает жизни в этом чёртовом мире, с титанами и прочей хренью, из-за которых не ест днями, падая в голодные обмороки прямо на ходу. Если и умрёт, то только от его рук. Больше никто не посмеет.       — Слышала? Ищут тебя, мисс Ханджи, — процедил Аккерман сквозь зубы, очень плохо скрывая неприязнь от последних двух сказанных слов. Минуту назад он с грохотом захлопнул дверь прямо перед носом заикающегося Моблита, не в силах слушать этот бред про опыты, титанов и прочую хрень, от которой Зоэ просто без ума. Леви слишком резко и грубо перехватил Ханджи за талию, упирая в раковину и заранее убирая её руки за спину, чтобы учёная не смогла выбраться. Прижался слишком близко, прищурился слишком хитро, пока тонкие пальцы проскальзывали под майку на худощавом теле, вызывая у очкастой довольно-возмущенную улыбку. Аккерман уже не один раз проворачивал подобный трюк, раздевая Зоэ и нагло, совершенно не заботясь о её делах, не выпускал ученую из своей комнаты чуть ли не до обеда, вынуждая Моблита ещё долго волноваться о пропаже майора.       — До вечера? — прошептала Ханджи, притягивая Леви ближе к себе и утыкаясь лбом в его губы, устало вздыхая от количества нежеланной работы, обрушившейся на её и так не выдерживающие плечи. Слишком сильно хочется забыться в объятиях капитана, слишком сильно хочется отдаться исступлению. Слишком хочется, но она не может. Должна работать ради спасения человечества, ради свободы людей, ради своего будущего. Они с Аккерманом ни разу не говорили о том, что будет, если они все-таки победят, получат долгожданное освобождение. Не говорили, но точно знали, что жизнь не будет прежней. Они не будут прежними. Уж лучше голодать зимой в холодных казармах, деля друг с другом последний кусок хлеба и обветшалое одеяло, нежели делать вид, будто прошлое и количество убитых их совершенно не беспокоит, делать вид, что они спят ночами, а не мучаются кошмарами в невыносимых потугах, вскакивая от собственного крика.       — До вечера, — Леви зарылся пятернёй в волосы Зоэ, чуть оттягивая её голову назад и впиваясь в солоноватые губы, проводя языком по ещё не зажившим укусам, а руками по, кажется, никогда не восстанавливающейся коже от многочисленных ремней и тренировок. Ханджи улыбалась, краснея, словно пятнадцатилетняя девчонка после первого свидания с понравившимся мальчиком — слишком приятно, слишком одурманивающе, слишком… Слишком.        Отличием являлось то, что им обоим далеко не пятнадцать, а на свидания учёная не ходила уже примерно столько же. Несколько раз Аккерман всё-таки вытягивал Зоэ на прогулку к озеру, однако закончилось это нападением титанов и потерей большей части солдат. После этого случая все грёзы и мечты о настоящем, полном волнения и трепета свидании напрочь вылетели из головы учёной. Она больше предпочитала сидеть на длинном балконе капитана, закуривая любимые сигареты и слушая старую, но от того не менее приятную на слух пластинку из граммофона, подаренного Эрвином на какой-то из дней рождений. Леви тогда недовольно закатывал глаза, всем видом показывая, насколько ему это не нравится, однако ногой в такт музыке покачивал и после ещё несколько дней напевал незамысловатую мелодию себе под нос, вынуждая Ханджи тихо смеяться и обнимать его ещё чаще, чем каждый час каждый день.       Один раз очкастая даже утащила Аккермана танцевать прямо посреди пыльной комнаты, активно игнорируя его, всегда для неё милое, ворчание на тему срочной уборки помещения. Леви всегда сначала активно сопротивлялся каким-то её выходкам, а потом сам слишком по-Аккермански улыбался и кружил Ханджи в только ему известном виде танца. В такие моменты они оба чувствовали себя ничтожно и обречённо счастливыми, пытаясь до последней капли испить немногочисленный спокойный момент, когда они находятся наедине в полной безопасности. Больше таких моментов не предоставлялось. Этот вечер Аккерман и Зоэ также не провели вместе. Эрвин весь вечер разрабатывал и объяснял им план ближайшего возвращения в Шиганшину. Смит старательно делал вид, что не видит, как эти двое незамысловато, по-детски наивно касались пальцами рук друг друга под столом, как пересекались взглядами, стараясь отвести глаза как можно быстрее, чтобы не возникло привычки; как внимательно выслушивали мнения друг друга; как просто излучали уже почти материальную тягу один к одному. Смит старательно делал вид, но перед светящейся Зоэ не мог устоять, оставив её после совещания на чашку чая и заставив Аккермана беспочвенно ревновать и сравнивать главнокомандующего с землей одним только взглядом. Эрвин молча улыбался, делая определённые и уже точно правильные выводы — причины столь странного поведения капитана. Конечно, Ханджи рассказала старому и верному другу почти всё, скрывая лютое смущение за громким смехом. Перед Леви потом пришлось долго и приятно извиняться всю ночь, а на утро снова убегать к Эрвину за новым поручением. Ту ночь Аккерман и Зоэ не спали, просто валяясь на мятых простынях в полной темноте, стараясь совпадать не только дыханием, но и сердцебиением. Всё бы ничего, только больше такой ночи у них не было. Больше они вообще не спали вместе в одной кровати. Больше они не разговаривали друг с другом, тая молчаливую обиду и злость. Тая вечную и преданную любовь.       В ночь после неудачной попытки вернуться в Шиганшину, где почти весь разведотряд пал в бою с титанами, а человечество потеряло одного из самых умных и рассудительных главнокомандующих за всё время проживания за стенами, Ханджи, разбитая вдребезги, пришла в комнату к Леви. Просто разреветься у него на руках, ничтожно вытирая слёзы ладонями, размазывая влагу по лицу и доказывая свою слабость ещё несколько сотен раз, а потом заснуть на его кровати, укрывшись кусочком всегда кристально белого одеяла.       Леви стоял у балкона, вглядываясь в ночной пейзаж и упираясь двумя руками в перила так сильно, что костяшки рук белели даже в полной темноте, и только его слишком часто вздымающаяся грудная клетка выдавала его состояние. Он напряжён, слишком напряжён, чтобы спокойно и размеренно дышать. Голова опущена вниз, тёмные пряди спадают на лоб и закрывают прикрытые от усталости глаза. Больно, слишком тяжело.       Зоэ тихо, практически беззвучно подошла к капитану, стала рядом и пробежалась пальцами по его руке вниз. Со стороны улицы отдавало пронизывающим ветром, и несколько дождевых капель уже успели оказаться на разгоряченном лице Ханджи, когда её вдруг ударило ещё больнее. Ударило неожиданно, прямо под дых, выбив оставшийся кислород из лёгких, заставив невольно поморщиться и отшагнуть на несколько шагов назад. Леви, даже не бросив короткого взгляда на учёную, отдёрнул свою руку, высвобождаясь из тонких женских пальцев. Сделал он это слишком резко, слишком грубо и больно, чтобы можно было оставить это без внимания. Зоэ перевела взгляд, полный немого вопроса и слёз на Аккермана, но он лишь сильнее сжал челюсти, заставляя желваки на острых скулах играть выразительнее.       — Леви? — Ханджи сделала шаг навстречу, но Аккерман зеркально отступил назад. Учёную как ледяной водой из ведра окатили с ног до головы, оставив одну стоять на морозе и покрываться до одури неприятными мурашками. Начинающаяся гроза вынудила неуютно ёжиться. В памяти Зоэ всплыл один из вечеров, когда Леви пришлось практически силой заталкивать учёную в комнату, ибо та уж очень сильно любила почитать под дождём, а лечить сумасшедшую ни желания, ни времени абсолютно не было. Возможно, Леви тоже вспомнил тот летний вечер, переходящий в ночь, ибо веки его дернулись и приоткрылись.       — Где ты была тогда? — Аккерман говорил это будто в пустоту, кому-то иному. Говорил так холодно и равнодушно, словно делает это из вежливости, как обычно бывает на всех важных приемах, куда Эрвин таскал двоих друзей просто за компанию. Ханджи почувствовала неладное, что-то, что пропитывало её одежду и тело насквозь, однако продолжила стоять, дрожа от холодного ветра. Она уже было начала больше оправдываться, нежели отвечать на вопрос, что её отряд оказался слишком близко ко взрыву Колоссального титана, что она понесла огромные утраты в виде солдат, однако Аккерман грубо перебил её на полуслове, не дав рассказать главного: из-за взрыва Зоэ, уже, наверное, навсегда, потеряла один глаз. — Почему из-за твоих неверных расчётов должен был подохнуть Смит? Почему нельзя было предугадать ебанный взрыв? Почему, когда нам нужна была помощь твоего отряда, его рядом не оказалось?       Точка невозврата была достигнута, и Ханджи замерла на месте, не в силах сказать что-то внятное на столь резкое заявление. В голове улетучились все мысли, кроме одной, что так остро и чётко давала понять главное: Леви винит в смерти Эрвина её. Одна, слишком горячая для обмороженного лица, слеза скатилась вниз по щеке учёной, и Зоэ сделала глубокий прерывистый вдох. Все слова застряли в глотке, тугим комком выдавив кислород наружу из лёгких, руки нагнала дрожь. Зоэ была не в силах поверить, что Аккерман, её Леви Аккерман, который постоянно кутал её в своё одеяло ценой собственного комфорта и покупал самые дорогие сигареты, сейчас стоял, специально отшагнув на несколько шагов в сторону, словно она была ему чужда, словно они никогда и не были близки. Единственное, что Ханджи смогла из себя выдавить, это тихое, практически неслышное, присыпанное горечью и болью:       — Что?..       Этот разговор, если крики и ругань можно так назвать, был настолько запутанным и неприятным, что у обоих крышу буквально сносило от количества обвинений, вылившихся на одну только Ханджи. Она задыхалась и плакала, пытаясь как-то защищаться от колких фраз и обзывательств, а он уже и не контролировал себя, говоря первое, что придет в голову, и только слезящиеся узкие глаза давали понять, что он не менее разбит изнутри, что от него только оболочка и осталась. Они кричали. Кричали, срывая голоса, смотря друг другу в глаза до упора, до той самой минуты, пока воспоминания годовой давности не всплывали наружу, не заставляли внутренне изливаться кровью и захлебываться ею до рваных хрипов, последних просьбах о помощи. Оба были близки к срыву, оба знали, что до дрожи в пальцах нуждались друг в друге, словно в глотке воздуха.       В один момент Зоэ просто замерла, прикрывая глаза и делая глубокий вдох, вспоминая всё то, через что они оба прошли, начиная от плохого и заканчивая хорошим. Вспоминала, как он, во время одной из вылазок, когда весь отряд был слишком измотан, чтобы даже разговаривать, объявил привал и вытянул Ханджи размяться на какое-то поле, вдоль и поперек усыпанное цветами, а после и просто повалил в траву, подгребая под себя и утыкаясь носом в основание шеи. Их тогда не могли найти, ведь оба сразу заснули, деля усталость между собой. Вспоминала, как Аккерман буквально силой запихивал еду ей в рот, узнав, что учёная не ела уже вторые сутки, пропадая в лабораториях за горой документов. Тогда Леви был вне себя от ярости, сыпля сквозь зубы угрозы придушить Ханджи своими же руками и заставляя её есть суп с коркой чёрствого хлеба. Как на руках нёс в свою комнату, стоило Зоэ едва не упасть в голодный обморок. Капитан ещё очень долго ходил злой, однако внимательно следил за тем, чтобы учёная вовремя приходила на ужин. В противном случае Аккерман либо шёл за Ханджи, либо самостоятельно приносил еду ей в архив, за что женщина была безгранично ему благодарна и вечно улыбалась, вызывая своим оптимизмом рвотные позывы.       Зоэ распахнула влажные глаза и немного дёргано посмотрела на Аккермана, который в очередной раз кинул какую-то слишком острую и колкую фразу, тяжело дыша и сжимая ржавые перила балкона побелевшими костяшками рук. Они стояли слишком далеко друг от друга. Слишком далеко для людей, которые уже не могли заснуть друг без друга, для людей, что делили общую боль друг с другом в одной кровати. Ханджи сделала несколько шагов вперед, несмело касаясь ладони Аккермана. Она готова сейчас простить его, простить все слова, потому что понимает, что он сам сгорает от боли и несправедливости, что чувствует то же самое, но капитан грубо выдергивает руку из её слабой хватки, перехватывая запястье Ханджи с такой силой, что, казалось, он сейчас сломает ей несколько костей одновременно. Зоэ не всхлипнула от острой боли; так же резко, больше рефлекторно, словно репетировала это движение несколько раз до этого, ударила Аккермана коленом куда-то в область паха, из-за чего последний утробно рыкнул, на секунду ослабив кольцо из тонких пальцев на запястье. Секунды хватило, и Ханджи высвободила руку, проглатывая слёзы и направляясь к выходу из комнаты. Запястье всё ещё неумолимо ныло, значит, синяк там точно останется, и останется немаленький.       Зоэ слишком горда, чтобы оборачиваться, слишком горда, чтобы вымаливать прощение и прощать, слишком горда, чтобы возвращаться. Ханджи просто вышла из комнаты, не закрыв дверь, оставив эту возможность Аккерману, и достала сигарету, делая глубокий и долгий затяг, прикрывая глаза и рвано всхлипывая. Руки неумолимо тряслись, мешая сконцентрироваться на своих ощущениях. Сейчас она бы пошла к Эрвину, за хорошим коньяком и советом, или к Моблиту — просто за хорошей компанией и времяпровождением, однако существовало одно большое и ужасающее «но». Это «но» заключалось в том, что теперь Ханджи осталась одна. Одна и надолго. Теперь уже точно. После той ночи прошло уже огромное количество времени. Леви ещё несколько дней приходил к Ханджи под дверь, буквально угрожая ей, чтобы она открыла ему и они могли поговорить как взрослые люди. Но Зоэ никогда не открывала. Иногда она просто сидела на полу или лежала на кровати, терпеливо ожидая, когда безостановочный стук в дверь прекратится и она сможет спокойно забыться во сне, а иногда она просто не находилась в комнате, прогуливаясь по окрестностям и так наизусть выученного корпуса. Если быть честной, в своей комнате она вообще редко появлялась, предпочитая ей пыльные архивы и библиотеки. Слишком уж привыкла ночевать не у себя, слишком привыкла к чужой обстановке и компании. В кабинет главнокомандующего Ханджи вообще не заходила с самого назначения на эту должность, поэтому кадетам приходилось искать её везде, кроме этого места.       Аккерман и Зоэ пересекались в коридорах, на тренировках, на совещаниях, но уже никогда не смотрели друг на друга по-прежнему. Ханджи старательно избегала взгляда узких холодных глаз, делая вид, что всё в порядке, что она может спать ночами, не скрючиваясь от холода и боли; что эта чертова повязка не мешает ей жить, не мешает чувствовать себя человеком; что больше всего на свете ей хочется вернуть маму и, сидя у нее на руках, рассказывать о всех проблемах и просто плакать в её пахнущие лавандой волосы. Часто Зоэ пересекалась с Леви на кладбище, у могилы Эрвина. Капитан перехватывал её запястье, пытаясь задержать и поговорить, но Ханджи просто высвобождала руку и молча уходила, оставляя Аккермана одного наедине со своими бушующими чувствами. Однажды капитан, направленный яростью и негодованием, одним движением ноги разбил все глупые вазы, в которых стояли давно увядшие венки, и сломал ветхую лавочку у могилы Смита, а потом просто сел на землю, не брезгуя испачкаться в грязи, и сидел так до самого вечера, пока солнце не скрылось за горизонт. И капитан, и бывшая майор много думали на этот счёт, но оба были чересчур горды, чтобы попросить прощения и простить.       Слишком поздно было это делать.       Ханджи с головой ушла в обязанности главнокомандующего, время от времени забываясь и подзывая Моблита на помощь. После каждого из таких случаев Зоэ ещё долго сидела, глядя в одну точку и переосмысливая только что произошедшую ситуацию. Успокаивала она себя мыслью, что скоро привыкнет и это абсолютная норма.       Норма ли?       Теперь Ханджи научилась засыпать одна, довольствуясь одним одеялом на одну особу, научилась контролировать эмоции и подсела на ещё оставшийся Эрвиновский коньяк. Она не злоупотребляла, однако всё чаще стала охотнее отдаваться приятным воспоминаниям, когда Смит, очень давно, заходил вечером к ней в комнату с бутылочкой хорошего вина и парой бокалов. Никакой пошлости, только настоящие дружеские посиделки, где Зоэ могла убедиться, что Эрвин вообще человек.       В такие вечера вообще всплывало много чего нового. Смит проговаривался о своей первой и сильной влюбленности, которая так и не переросла в настоящую любовь и не получила взаимности, рассказывал об огромном количестве работы, которая тянула его вниз, и о необоснованных переживаниях. А Зоэ внимательно слушала его, поражаясь силе и мастерству этого мужчины, поражаясь его умению рассказывать всё и ничего одновременно. Со временем такие вечера стали проводиться всё реже, а позже и вообще исчезли, словно их и не было вовсе. Но Ханджи не скучала, потому что видела, насколько Эрвину сейчас непросто, насколько он загружен, поэтому зачастую, после очередного собрания, на его столе появлялась бесхозная коробочка конфет из горького шоколада. Зоэ не злоупотребляла, но всё чаще отдавалась ужасающе приятным воспоминаниям, сидя на балконе, просунув тонкие ноги между прутьев и слушая старую пластинку.       Время беспощадно шло вперед, не оставляя никому выбора. Ханджи ломало не отсутствие Аккермана. У нее была ломка по тому времени, когда её без него ломало. Тем не менее даже Конни и Саша уже потеряли надежду разузнать что-то о столь резком изменении в отношениях этих двоих.       Просто часы били.        Всех.       Улыбка сползла с лица Ханджи, а спину стало всё тяжелее держать прямой из-за количества накопившихся проблем и обязанностей. Все чаще Зоэ перестала снимать повязку на ночь, всё чаще начала ловить себя на мысли, что это не то, чем она хотела бы заниматься. От количества цифр кружилась голова, слова сливались воедино, и Ханджи искренне не понимала, как Эрвин мог вывозить всю эту хрень и делать вид, будто у него все хорошо и он спит восемь часов в сутки. Зоэ стала скучать по тем временам, когда проводила весь день на посту, следя за тем, чтобы ни один титан не перешел специально проведенную черту у стены, по временам, когда от стягивающих ремней на коже не оставалось живого места, гематомы не заживали, а мозоли покрывались вторым слоем. Скучала и отдала бы всё на свете, чтобы снова вернуть то время. Сейчас у Ханджи не было времени даже на общую тренировку рано утром, ибо в это время она направлялась в штаб отчитываться за всё произошедшее на неделе. Отчитывалась, а в мыслях мечтала засадить пулю в голову каждому в этой комнате. Как бы Зоэ не пыталась отрицать того, что она сдает позиции, это было так. Она медленно сдавалась и опускала руки без поддержки и помощи. Эрвин бы прописал за это пиздюлей. Эрвин бы…       Ханджи часто наблюдала за тренировками молодых кадетов со своего балкона или прячась в тени старого дуба в саду. Главнокомандующая могла скурить не одну сигарету, смотря на то, как Аккерман безжалостно гоняет новобранцев, игнорируя их просьбы сделать маленький перерыв для отдыха. Леви молча стоял, скользя узкими глазами по каждому из кадет, и старательно делал вид, что не замечает стоящей за его спиной Зоэ.       Замечал.       Всегда.       Даже когда очкастая подбиралась совсем тихо, становясь под кроной дерева и закуривая сигарету. Даже когда её никто не замечал. Аккерман просто чувствовал запах сигаретного дыма, чувствовал её присутствие спиной. Они пересекались взглядами. Никогда не случайно. Пересекались и смотрели друг другу в глаза до упора, до контрольной точки, пока кто-то первым не уводил взгляд, вынуждая второго либо улыбаться, либо выпускать разбитый вздох. Они оба выглядели разбитыми.       Были разбитыми.       Как бы каждый из них не противился, пытаясь скрыть от самого себя горькую правду, выходило довольно паршиво. Как бы Ханджи не пыталась отвести взгляд и успокоиться, она продолжала с замиранием сердца смотреть на то, как Леви, получив серьёзное ранение в бою, всё равно выполз на тренировку с девчонкой Аккерманов, болезненно морщась каждый раз, когда последняя задевала клинком его раненую руку. Хотелось подскочить, остановить тренировку и наорать на коротышку за то, что он самый настоящий еблан, которого ей не приходилось ранее встречать и что он сейчас же направится в лазарет и не выйдет оттуда, пока врач не заверит лично Ханджи, что с ее чистоплюем всё в порядке. Хотелось, но Зоэ продолжала сидеть на почти до конца прогнившей столешнице, закинув ногу на ногу и ругая себя каждый раз, когда руки непроизвольно тянулись за сигаретой. Теперь получить их было намного сложнее, ибо во время того, как весь отряд отправлялся в город, Зоэ вызывали в штаб. И теперь пачки не появлялись сами собой на столе среди документов. Теперь вообще ничего само собой не появлялось.       Как бы Аккерман не пытался отвести взгляд и пойти дальше, он продолжал смотреть. Смотреть на то, как Ханджи своими же руками, без привычных отчаянных криков и страховки в виде Моблита, не дёрнув ни единой мышцей на лице, за долю секунды рассекла шеи её титанов, над которыми всё это время ставила опыты и которых любила, кажется, больше всего на свете. Два гиганта безжизненными куклами упали к ногам новой главнокомандующей, которая была вынуждена отказаться от дела всей своей жизни ради новой должности. И никто в тот момент не подошел её обнять, сказать, что всё будет хорошо. Зоэ лишь отвернулась от когда-то любимых ею титанов и, скользнув взглядом по фигуре Аккермана, ушла себе в кабинет. Никто тогда и догадываться не мог, что эту ночь Ханджи не спала, молча уставившись в потолок, слушая стук своего сердца и настенных часов. Никто не знал. Кроме одного человека, который провел эту ночь абсолютно так же. Казалось, они могли слышать дыхание друг друга в поистине мёртвой тишине спящего корпуса.       Казалось, только они и не спят.       Они оба долго думали над тем, что произошло и над тем, какими оба оказались идиотами. Полнейшими идиотами, если говорить честно. Не разобрались в ситуации, не выслушали, не поговорили. Рассорились как маленькие дети и перечеркнули чернилами все шансы на дальнейшее спокойное существование. На какое-то подобие счастливой жизни. А когда поняли, что наделали, уже поздно было всё возвращать. Просто оба слишком гордые. И оба слишком нуждаются друг в друге.       — Тебя мама не учила, что курить — это вредно? — Аккерман тяжело дышал, переступая очередной труп и фокусируя взгляд на тёмном силуэте, сидящем на земле. Неестественная поза и запрокинутая к верху голова могли бы навести на вывод, что человек давно мертв, но святящаяся на кончике сигарета и поднимающийся в ночь дым твердили об обратном.       Зоэ.       Собственной персоной.       Аккерман уже хотел бросить язвительное: «Не лучшее время устроить перекур на войне», но почему-то осёкся. Что-то больно ударило его под дых, вышибая весь воздух из лёгких. Леви подошёл ещё ближе, напряжённо выпрямляя тонкие пальцы и сжимая их в кулаки. Слишком тяжело дышать.       — А тебя мама не учила, что подкрадываться — нехорошо? — парировала Ханджи, затягиваясь почти дотлевшей сигаретой. Даже не вздрогнула ведь, сучка. Либо слышала, как он переступает через очередной труп, случайно хрустнув валяющейся костью, либо просто сил не было, чтобы испугаться. Аккерман сел рядом с очкастой, опираясь на тот же камень, что и она. Анализировать ситуацию тяжело, глаза, ещё не до конца привыкшие к всепоглощающей темноте, упёрлись в какую-то неопределенную точку спереди, а чувство тошноты непроизвольно подкатывало к горлу от мерзкого запаха крови, впитывающегося в одежду. Злость на Ханджи переполняла Леви с ног до головы, он действительно еле держался, чтобы не наорать на неё в полный голос. Около получаса назад Зоэ приказала всему отряду дожидаться дирижабль, срываясь с места и беря на себя всех новых воинов Марлии, дающих в сумме пятьдесят и больше человек. Одна, с полупустым баллоном газа и двумя клинками в запасе. На самоубийство пошла, ненормальная. Еще и Аккерману говорить об этом запретила, чтобы за ней не ломанулся.              Дура.       Ебанутая дура.       Леви, стоило ему приземлиться рядом с отрядом и окинуть каждого из них взглядом, первым делом заметил пропажу очкастой. Привычкой стало всегда везде искать её первую. Когда никто из солдат не дал ответа на вопрос, где Ханджи находится, Аккерману снесло башку. Он резко и до слезящихся глаз грубо схватил кого-то из кадетов за грудки, угрожающе уперев клинок в живот. Слишком много времени они были порознь друг от друга, слишком много времени не знали о состоянии каждого, чтобы сейчас вот так вот наплевать и сесть на чертов дирижабль, забыв о существовании Зоэ. Хватит. Надоело. Узнав от, видимо, слишком запуганного столь агрессивным поведением Аккермана кадета о местонахождении Ханджи, Леви едва не проткнул бедного солдата насквозь. Дура.       Дура.       Дура.       Леви искоса скользнул взглядом по фигуре Ханджи, не без сожаления уцепившись за черную повязку, закрывающую её левый глаз. В первый раз, когда он увидел её на лице Зоэ, Аккерман осекся и на секунду замер, анализируя произошедшее. Это был первый раз, когда он понял, каким конченным мудаком оказался. Второй раз настал, когда Леви увидел Ханджи рядом с серой могильной плитой, на которой аккуратно было выгравировано «Моблит Бернер», рядом с которой лежал букет белых пионов. Любимых цветов Зоэ. Взгляд Аккермана скользнул и дальше, делая вид, что не цепляется за искусанные, тонкие губы главнокомандующей, скользнул по длинным пальцам, между которых была зажата сигарета, скользнул по груди вниз и уткнулся во вторую руку, тщетно пытающуюся остановить кровь из колотой раны в животе. Рот Леви приоткрылся в болезненном выдохе, а глаза нервно дёрнулись и переключились на какой-то объект дальше Ханджи.       Как он мог сразу не додуматься? Как он мог допустить мысль, что Зоэ по своей воле сдалась?       Как он мог отпустить её одну…       Больше рефлекторно, нежели осознанно Леви перехватил сигарету из рук очкастой и сделал затяг, отчётливо ощущая на губах металлический привкус крови. Ничего. Саша и Конни должны были лететь за ним; Браус имеет неплохие знания в медицине. Они ей помогут, и Зоэ встанет на ноги. Помогут и ей станет легче. Помогут, и он не позволит ей спать в другой комнате. Только вот не летел ли Леви слишком быстро? Не гнался ли за призрачной надеждой застать её живой настолько шустро, что Конни и Саша могли отстать и потеряться?       Летел.       Слишком.       Тишина убивала. Он чувствовал её заметно ослабшее и потерявшую былую твёрдость плечо, слышал тяжёлое дыхание и звук капающей крови. Чувствовал и сжимал кулаки до такой степени, что стали неметь кончики пальцев. Слышал и сжимал глаза до появления фиолетовых кругов. Где-то вдалеке слышался звук взрывов и громкий плач людей, молящих о пощаде, рёв титанов и звуки пуль, летящих на поражение. Но что бы ни происходило, что бы сейчас ни взрывалось и крошилось, тишина всегда была громче и оглушительнее.              Всегда была страшнее.       Голова Ханджи обессилено упала на плечо Леви, и тот уже успел подумать, что так не сможет ничего от неё услышать, что так их история и закончится, в темноте, на фоне громких взрывов. Зоэ вдыхает терпкий запах средств для уборки и крови, прикрывая карие глаза. Сил осталось немного. Это было не так, как описывали в книгах. Никакой романтизации. Ничего, кроме страха и боли. Ничего, кроме чувства, что ты делаешь последние вдохи в своей жизни. Ничего, кроме чувства, что это их последняя встреча. Ханджи умрет, как настоящий герой. Она смогла выиграть достаточно времени для своего отряда. Она смогла выиграть, перебив каждого.       Почти каждого.       Самый сильный из войска марлийцев, вероятно, держался до последнего. Зоэ, затупив все клинки и оставшись без газа, даже рассмеялась, когда поняла, что драться придется в рукопашную. В последний раз она это делала ещё в юношестве, когда только-только познакомилась с Эрвином в кадетском училище. Они страшно недолюбливали друг друга в то время, вызывая негодование у всех командиров, ибо Зоэ и Смит знали своё дело и исправно выполняли все требования, вызывая восхищенные вздохи у новобранцев. Из них могла бы получиться очень хорошая команда.       А подружились они как-то спонтанно. Их отправили вместе на задание, и там, ночуя в подвале одного из домов, Эрвин великодушно отдал свой плащ Ханджи, заработав при этом ангину. Тогда-то Зоэ впервые и показала свои способности и знания в медицине, оказывая нужное и возможное лечение в их условиях. Если бы не её реакция, то у Смита пошли бы серьезные осложнения и неизвестно ещё, чем бы всё закончилось. После того случая Зоэ еще несколько недель наведывалась к Эрвину с вареньем и горячим чаем, запрещая Смиту вообще какую-либо активность. Читала блондину перед сном любимые книги, редко спрашивая разрешения, вынуждала носить красный вязаный шарф. Вскоре они стали больше времени проводить вместе, став друзьями. А позже и лучшими друзьями.       Почему сейчас Ханджи это вспоминала? Сложно сказать. Может потому, что тоска по старому товарищу уже заставляла беззвучно скулить в углу комнаты, а может потому, что голубые глаза уже показывались в убивающем мраке разваленного города.       К слову, того солдата Зоэ обезоружила и лишила жизни, поздно поняв, что дышать стало как-то слишком тяжело для того, чтобы передвигаться. Поняв, что газ закончился. Поняв, что она в полной заднице, ведь зудящая дыра в животе безустанно кровоточила. Ханджи посмотрела на сжатый кулак Леви и тихо усмехнулась. Снова он молчит, снова держит всё в себе. Дурак. Понимает же всё, а молчит. Сейчас, конечно, совершенно не то время, чтобы думать о таком, но ни о чем другом просто не получалось.       Аккерман появился здесь.       Раньше всех.       Один.       Ничего не сказал почти, а просто сел рядом. Как когда-то давно, когда Ханджи потеряла весь свой отряд на вылазке, Леви утянул её отвлечься на прогулку, где были только они вдвоем. Тогда Зоэ впервые расплакалась перед ним, сжимая воротник его накрахмаленной рубашки и утыкаясь носом в крепкую грудь. Он молча стоял и слушал рыдания учёной, закатывал глаза на слова, что это всё она виновата. Стоял и вспоминал себя несколько лет назад, вспоминал то, как нуждался в таком же человеке, что просто выслушает невнятные всхлипы и обнимет так крепко, что затрещат кости. В тот вечер они просидели в сосновом лесу до самой ночи. Ханджи, выбившись из сил и немного успокоившись, сидела, положив голову на плечо Аккермана и крепко держа его за руку, слушая мерное дыхание капитана. Сейчас бы Зоэ всё отдала, чтобы вернуться в то время. Силы медленно выползают из тела учёной, и Леви это чувствует. Чувствует, как ослабевают её руки, как дыхание становится медленнее, а Саши и Конни всё нет. Никого нет. Ханджи откидывает докуренную до корня сигарету в пожелтевшую траву, наблюдая за тем, как огонек потухает, растворяясь в темноте.       — Ты хоть книги мои не выкидывай, когда убираться будешь, — вполголоса, словно боясь спугнуть сидящий силуэт Эрвина напротив себя, сказала Зоэ, прикрывая глаза. Тошнота подкатывала горлу уже не из-за запаха. — Я их всю жизнь собирала, прояви уважение.       — Предсмертные речи толкаешь? Рано ещё, — тихий смех очкастой, вперемешку с кашлем заставил мурашки пробежать по позвоночнику вниз. Сколько он не слышал её смех? Очень давно. Слишком давно, чтобы сейчас радоваться. Они ведь оба понимают, что время не на их стороне, что его категорически мало, чтобы тратить его на пустые разговоры. Зоэ проглатывает боль и поворачивает голову, смотря на Леви. Всегда хотела у него спросить, откуда этот кривой шрам на его ухе. Часто цеплялась за него взглядом, а спрашивать забывала как-то. Из-за обилия крови, пальцы уже просто не могли зажимать рану, постоянно соскальзывая вниз, требуя немалых усилий, чтобы удерживать руку в нужном положении. Поэтому Ханджи перестала стараться. Мазнув кровью по белоснежной коже, Зоэ пробежала пальцами второй руки по запястью Аккермана, задумчиво прикусывая губу. В горле моментально отдало металлическим привкусом.       — Ты что творишь, очкастая? — опешив, сквозь зубы процедил Леви, резко подрываясь и становясь перед Ханджи на колени, растерянно вглядываясь в кровоточащую рану. Он впервые в жизни не знал, что делать. Она впервые в жизни так сильно хотел забыться во сне. Аккерман положил поверх бордовой дыры узкую ладонь, одновременно боясь сделать больно и не принести этим движением ничего полезного, зажимая пальцами рану, напрочь забыв о брезгливости. Напрочь забыв обо всём. Ханджи изучающе скользнула по когда-то выученным наизусть чертам лица, не узнавая больше в этом лице того Аккермана. Меж бровей у него залегла глубокая морщина, губы сложились в тонкую полоску. Не было у него в лице того родного света и тепла. Как не посмотришь, стали друг другу чужими. — Совсем страх потеряла?       — А что мне терять ещё? — Зоэ облизала сухие губы, не принося этим никакой пользы. Слюны в её рту давно нет. — Всё, что можно, я уже давно потеряла. И кого можно тоже. Отпусти руку.       — Ты вот лучше вместо того, чтобы речи пускать, скажи, что делать мне. Как тебя перевязать и чем, — как будто рассекая ножом и так кровоточащее сердце, Ханджи тихо рассмеялась, качая головой и не сдерживая больше одинокой слезинки, падающей вниз, на ноги, переставшие чувствоваться уже давно. Заглянула в глаза Аккермана и утонула в вечной темноте. Когда-то они были серыми.       — Поздно уже, коротышка.       — Не ври.       — Я ног не чувствую, Леви. Сколько времени прошло. У нас ни ткани чистой, ни обработки, ни лекарств. Даже воды нет, — Аккерман сжал челюсть так, что послышался хруст, и Зоэ наблюдала за играющими желваками у него на скулах. — Убери руку, Леви. Это приказ.       — Прилетим, и посадишь меня в подвал на несколько дней за ослушание. Прекрати панику разводить, четырёхглазая, ты еще всех нас…       — Да нет глаза одного уже, Аккерман, ты немного опоздал, — Ханджи сделала глубокий вдох и отметила кружение головы. Виски предательски запульсировали, отдаваясь болью по всему телу. Слабость накрыла учёную с головой, словно маленького ребенка укачивая в большом мягком одеяле, напевая колыбельную. Леви отметил её прикрытые глаза и перехватил подбородок свободной рукой, заставляя посмотреть на него. Взгляд Аккермана утопал в непроглядном мраке. Когда-то её глаза были карими, переливающимися медью на солнечном свете. — Помнишь, что ты в тот день сказал? — взгляд затуманился, но Ханджи смотрела туда, где когда-то видела своё отражение каждый день, где когда-то видела смысл жизни. — Не пытайся меня затащить меня обратно в пекло. Дай мне уйти, Леви.       — Я обещал, что ты умрёшь от моих рук, — прошептал Аккерман, утыкаясь лбом в её лоб, прикрывая глаза и тихо выдыхая. По её медленно двигающейся грудной клетке можно было понять абсолютно всё.       — Тогда убери руку, Аккерман, — Ханджи взглянула на него серьёзно, не находя сил даже облизать сухие губы с припекшейся кровью на них. Голос сорвался, предательски дрогнув на последнем слове. Зоэ замолкла, сердце её болезненно сжалось до размера горошины. Почему? Она не знает. Почему дышать стало сложно, она тоже не знала. Именно сейчас почему-то вспомнилось детство, щемящим чувством заседая внутри. Вспомнился тихий голос матери, которая была вечно недовольна тем, что её дочь тратит всё своё время на ненужные книжки, заседая в саду под излюбленным деревом или на кухне, забравшись на ещё великоватый для роста девочки стул. Миссис Ханджи свято верила в то, что озабоченность непонятными страницами у Зоэ пройдет быстро, ведь подрастающей девушке нужно думать о замужестве, семье и детях, думать о том, как правильно приготовить пирог по семейному рецепту из спелых красных яблок, о том, какие платья стоит надевать, находясь в доме и за его пределами, о манерах, приличиях, умении вести себя в обществе мужчины. Как бы мать не старалась, маленькая Зоэ упорно отказывалась от общества девочек её возраста, что мечтали стать примерными женами, отдавая предпочтение лазить с мальчишками по мастерским, раз за разом пачкая новое платье в саже или в чём-то менее отстирывающемся.       Вскоре неровный нос неугомонной девчонки украсили дешёвые, несколько раз перепроданные очки, а на заднем дворе стекляшек и ржавых металлических прямоугольничков каждый день становилось всё больше. Ханджи рассказывала матери заученные наизусть стихотворения, пересказывала прочитанные книги в мельчайших подробностях. Ближе к пятнадцати стала появляться дома в ссадинах, отмахиваясь от помощи и обрабатывая гематомы, полученные в драках, самостоятельно. Зоэ росла неправильно, и об этом ей говорили все. Она не носила платьев, перешивая их в более удобные штаны, не умела исправно вязать, готовить так, чтобы запах стоял на весь дом, заплетать даже самые простые прически и правильно формулировать мысли. Вместо этого она до изнеможения работала на заднем дворе, делая за мать всю тяжёлую работу, разрабатывала только ей известные изобретения и чертила чертежи на пожелтевшей бумаге, до утра сидела за книгами, окончательно портя своё зрение до такой степени, когда увидеть что-то дальше вытянутой руки становилось проблематично. Мама только качала головой, пряча глаза от осуждающих взглядов соседей. Ханджи же не была столь манерной, просто-напросто посылая всех пялившихся на неё далеко и надолго. Прошло больше двадцати лет, а очкастая до сих пор помнила искренние слезы её матери, когда первая сообщила ей о том, что идёт в кадеты и, скорее всего, в разведку. «Даже когда у тебя все карты на руках, судьба может начать играть в шахматы. Не потеряй себя.» — последнее, что сказала мама, аккуратно поправив кривые очки на носу дочери. После этого они ни разу не виделись, обмениваясь лишь письмами.       Зоэ большими и подробными, миссис Ханджи — маленькими и тёплыми. Грамоте и красноречию она не обучалась. После прорыва стены отсылать письма обычным гражданам было сложнее — часто письма терялись по дороге, да и почтальоны отказывались выполнять опасную для того времени работу за копейки. Но Ханджи продолжала писать письма, отсылая их всевозможными образами, отдавая всё, что смогла. Неплохо в то время помогал Эрвин, подключая какие-то свои каналы. Зоэ прекрасно помнила тот момент, когда любимая ваза для цветов разлетелась на маленькие кусочки, ударившись о холодную плитку, когда в отряд принесли доклад о том, что деревня, где всё своё детство провела Ханджи, была разрушена одной из первых в тот день, как титаны прорвали стену. Очкастая два года писала мёртвому человеку. В тот день Зоэ закурила свою первую сигарету, выпросив её у одного из товарищей, и закашлялась до такой степени, что, казалось, могла скончаться прямо тогда. Удушающий дым заполнял лёгкие, приятной истомой доставляя боль. С тех пор из нагрудного кармана майора не исчезал серебряный портсигар, а курить каждый вечер на закате стало вредной и нужной привычкой. Несмотря на всю свою безбашенность и отчаяние, Зоэ так и не нашла сил отправиться в родную деревню, в родной дом, боясь увидеть там маленькую шатенку с кривыми очками, мечтающую о летающих кораблях и крыльях за спиной, мечтающую научиться так же вкусно готовить пирог из спелых красных яблок по семейному рецепту. Только вот вспомнить бы его запах, обычно стоявший на весь дом… Зоэ не любила спать. Даже когда в ухо слишком по-мальчишески утыкался спящий Аккерман, даже когда валилась с ног после вылазки; однако сейчас чувствовала в этом необъяснимую потребность. Клонило в сон, голова стала медленно слабеть. На кончике языка вертелась просьба принести что-нибудь помягче серого камня за спиной, но слова никак не лезли наружу. Впервые за все время Ханджи стала действительно понимать, что это конец. Впервые стала подсчитывать, сколько целей она не исполнила. Сколько мечт растоптала армейскими сапогами.       Словно сквозь пелену почувствовала, как что-то коснулось её подбородка, словно из-под воды слышит как произносят ее имя. Она так устала. Может, нужно было и вправду стать примерной маминой дочкой и умереть от старости в тёплой кровати рядом с любящим мужем. Может, нужно было послушать Леви, когда он сквозь зубы цедил, что Ханджи нужно отпроситься из разведки в военную полицию и спокойно жить за Синой. Может, вообще не стоило рождаться. Почувствовала ли тогда она что-нибудь? Поняла, каково это — разбивать кулаки о стену, раздробляя костяшки пальцев в мясо? Узнала бы, какие на вкус губы сильнейшего воина человечества, смогла бы замазывать свежие раны на искалеченном теле любимого человека? Человека, который, несмотря на то, что за его спиной творится сущий ад, продолжал стоять на одном колене перед Ханджи, повторяя её имя снова и снова, пытаясь выискать в глазах хоть каплю осознанности, пытаясь вернуть её в сознание, желая снова услышать ее голос.       Он так любил её руки, когда она разминала его спину, делая вид, что не замечает тихих рваных вздохов от пронизывающей боли по всему телу, любил её длинную шею, всегда закрытую воротом желтой рубашки, любил острые ключицы, любил шрам на левом плече, о происхождении которого так и не узнал. Любил, когда она, ошибочно думая, что он спит, пододвигалась ближе, крепко сжимая узкую ладонь и утыкаясь носом в перевязанное плечо, шепотом рассказывала какую-то историю из детства: сказку или реальность. Любил, когда она целовала его в щеку на прощание, находя в этом что-то до приятной дрожи в пальцах интимное и личное. Любил, когда она не спешила, просто уткнувшись своим носом в его, выжидая мучительно долгие несколько секунд, любил её странные фразочки между долгими поцелуями в губы, вызванные скорее смущением и неловкостью, чем разумом. Когда-то он тихо сказал, что она ему нравится. Нужно было посмелее признаться, что всё это время он, по-своему, возможно грубо и непонятно для всех, любил её всем своим искалеченным сердцем, покрывшимся плотной корочкой черствости и хладнокровия.       Ханджи стремительно бледнела. Её глаза безучастно смотрели куда-то за спину Аккермана; казалось, сейчас ничего не имеет значения кроме несчастных насекомых, опаливших крылья при очередной вспышке огня, пытавшихся держаться на лету, ни на миг друг от друга не отдаляясь. Пара белых крыльев мелькала в темноте, привлекая к себе внимание. Красивые, практически элегантные движения умирающих созданий больно вонзались в глазные яблоки. Страх подкатил к грудной клетке, тошнота сдавила горло, а слёзы беспощадно застыли где-то на пути к глазам. Так хотелось снова что-то почувствовать. Хоть те самые солёные дорожки на щеках, хоть оглушительную пощечину, оставляющую красную отметину, хоть умирающие бабочки во вспоротом животе.       — Мотыльки… — прошептала Зоэ, смотря на то, как один из белокрылых, ни в чем не виноватых насекомых стремительно упал из-за сгорающих до тла крыльев. Она бы так хотела помочь им сейчас, но ноги упрямо отказывались сгибаться. Ханджи хотела попросить о помощи Леви, но видела перед собой лишь оставшегося парить мотылька. Узкие серые глаза были наполнены болью и горечью. Он так крепко держал её, словно она сейчас растворится прямо у него на руках. Он так крепко держал её, потому что все понимал. Он понимал всё ещё с самого начала. Его рука соскользнула с почти переставшей кровоточить раны, в это же мгновенье перехватывая голову Ханджи, не давая упасть, позволяя держать её на уровне глаз. Леви не замечал ничего: ни того, что стоит уже на двух коленях, ни того, что руки перепачканы в бордовой крови, ни того, что от боли начинает ломить ребра, когда его узкие губы касаются покрытых тёмной корочкой губ Зоэ. Отчаянно, слишком отчаянно он пытался выжать из этого мёртвого поцелуя всё, что только мог. Он чувствовал ужасный привкус крови во рту, чувствовал её слабую улыбку, чувствовал её ослабевшие руки. Чувствовал, как ломаются ребра, как что-то больно ударило под дых, как осознание пробило металлической пластиной по затылку. Он чувствовал, но целовал, пытаясь спрятаться от удушья. Целовал, понимая, что голова девушки, в которой он видел всю свою жизнь, больше не держится, что она обмякла в его ладонях. Зоэ выдохнула через нос, и её сладкое дыхание разбавило звенящую тишину.              Больше она не дышала.       Аккерман сжал руки в кулаки. Сжал челюсть и громко, душераздирающе простонал, не поднимая глаз, зажмуривая их до такой степени, что стало больно. Простонал по-зверски, словно выл на несправедливую луну. Больно. Так больно, что нечем дышать. Он настолько жалок сейчас. Стоял перед ней на коленях, полностью в грязи и крови, словно мальчишка, пытаясь сдерживать больные слёзы, чувствуя привкус крови на холодных губах. Как же хотелось свернуться комочком на коленях у читающей Зоэ, почувствовать её тонкие пальцы в волосах, ужаснуться её нечистоплотности. Как хотелось закричать так громко, пока голос сам не сорвётся, вынуждая беспомощно хрипеть, пока слёзы не прорвутся наружу, пока не почувствуешь, что сломал запястье, избивая безучастно стоящий рядом камень. Возможно, Леви и сделал это прямо сейчас. Где-то послышались смутно знакомые голоса кадетов, где он их слышал — никак не мог припомнить. Может, это Саша и Конни наконец прибыли сюда. Может, всё будет хорошо.       Это неважно.       Сейчас, смотря в карие равнодушные глаза Ханджи Зоэ, Леви Аккерман понял, что снова влюбился.