сердце твоё — взрыв осколочной

      Спустя сотню лет она ни капли не изменилась — разве что чуть вытянулась, содрав с кровавой коркой отмершие слои детской неловкости, мягкие щеки и испуганный взгляд, точно в обсидиановые блюдца капнули по горькой слезинке. Возвышается над ней хищной птицей — одного рваного объятия когтистых лап будет достаточно для того, чтобы свести к нулю все девять жизней напыщенной кошки. Они встречаются глазами, и Сой Фонг смотрит с вновь открывшейся для них обеих настойчивостью — в чернеющих расщелинах зрачков топятся крики, сдавливающие в грубых тисках одиночество. И отчаяние. Вскоре после побега капитана, когда боль предательства окутала ржавым облачком её сердце, осев черствым защитным покровом, когда легкие адаптировались к жизни без общего их воздуха, а губы — к вечности без её поцелуев, Сой Фонг обнаружила в себе прилив новых, незнакомых ранее сил. Сил переплавить свою ненависть в могущество, которым обладала её беглянка. В звание, которое носила Она. В техники, которыми владела Она. Но впервые — и в каждый последующий раз — завязывая пояс белоснежного хаори на тонкой талии, она вспоминала другой, схожий до резни в сердце, в котором пальцы от дрожи путались в попытках развязать тугой узел. И ощущала себя самозванкой.       Она вправду приложила столько сил, эта маленькая упрямая пчелка, чтобы догнать её. А она даже не обернулась. Но Сой Фонг достаточно было следа, чтобы иметь призрачную надежду ухватить её краешком глаза, мимолётным соприкосновением. Рука об руку. Йоруичи помнит: бледные холодные ладошки с кровоточащими трещинами ранок, застрявших в костяшках пальцев; мягкие губы, ласкающие ранки поцелуями. Она перехватывает их на замахе перед ударом, а вместо радости свидания получает крепкий пинок в печень и пригоршню едких оборотов, парирует, конечно — снисходительно и насмешливо, думая, что заслужила этот сочащийся из каждого обращённого к ней слова яд, эти оплеухи.       ..На песке две пары отпечатков петляют лабиринтами вокруг черно-мраморного сгустка, сжавшегося в жалостливую точку. Разбитая на тысячи острых хрустальных капель по которым, разрезая подошвы и истекая горьким сожалением, Йоруичи не решается пройтись. Должна ли она склеить их, кучку распростёртых на земле осколков обозлённого на весь мир ребёнка? Детство она потеряла слишком давно, когда привыкла убивать и быть готовой к смерти, но разбиваться..

Должна ли она вновь покинуть её, позволив отпустить — в этот раз навсегда?       Через час она покорно льнет к рукам, цепляется за огрубевшие в боях пальцы как за самый последний оплот нежности в этом воинственном маленьком мирке. Почти доверчиво: от вмерзшего в радужки глаз гранита все ещё веет загробным холодом. Но теплые губы накрывают бутон свежего кровоподтека на плече невесомым касанием, и она уже готова простить ей все на свете за мгновение это сладостной истомы.       А Йоруичи не становится легче. Она и не представляет, как эгоистично сильно хочется отмыться от этого жгучего стыда, приложить к кровоточащей ране на теле совести целительное её прощение. Она не умеет извиняться, раскаиваться, да и выйдет ли? Не ей объяснять, какие угрозы ждут осмелившегося отступиться от Общества душ. Смогла бы она укрыть эту прелестно талантливую, но так совершенно очаровательно хрупкую маленькую убийцу от всех опасностей незнакомого враждебного ей мира?..       Она находит в темноте наугад томящееся от жажды тонкое тело — по следам горячей кожи, не знавшей ласки иной, кроме ласки его госпожи. Не ответ на поставленный вопрос. Компромисс. Разбитая губа саднит от горячего дыхания, горячих и пьянящих, но редких поцелуев — к этому храму она относится со знакомым благоговением. Аккуратно, бережно припадает к открывшимся по велению её метких ударов трещинам. Покорно принимает её прихоти — а ведь кошки так капризны.

Ты никому не позволяла до себя дотронуться, правда?       Ощущать свой жар и трепет, надёжно зарытые в чёрную ткань, чёрный юмор, черноту одиноких ночей.. Она стала первой. Последней. Единственной. Получившей её сердце бесплатно, за пару улыбок, пару взглядов. Разбившей его.       Исключительность кружит ей голову, хрипящий на выдохах шёпот дурманит, притупляет тревожные сигналы рассудка. И она, рождённая с золотой ложкой во рту, никогда не была внимательной к значительным вещам: ни регалии, ни громкие титулы не тревожили внутренний её баланс разбухшим высокомерием. Она принимала их со спокойным достоинством, как составную часть себя — руку, ногу, шелковистую кожу.. Она была особенной, была госпожой с первого вздоха, но для неё.. Для нее она была большим. Богиней. Повелительницей. Её жизнью.       Проклятое сердце бьется ровно в такт убаюканному её близостью дыханию. Подпевает ветру. На узком плече покоятся разметавшиеся пряди цвета ночи. Жидковатые, слегка волнистые от тугих кос и влажности воздуха в капитанских покоях. Даже сейчас она цепляется за неё так крепко — вплетает костлявые меловые пальцы меж её, тонких и властных. Доверчиво подставляет взору бледные ранки на костяшках, хрупкие рёбра, прикрытые краешком покрывала острые колени. А под хитросплетением мышц и сухожилий, разлетаясь под давлением тёмной густой крови, царапаются о стенки вен прозрачные осколки.