Цветок сакуры

Кадр: В вагоне метро гаснет свет. Первые несколько секунд никто не беспокоится: такое бывает. Затем кто-то замечает, что и в туннеле, несущемся мимо окон, — кромешная тьма. И, наконец, до людей доходит, что в вагонах спереди и сзади тоже нет электричества. Машинист молчит, объявления нет, поезд пересчитывает колесами рельсовые стыки. В вагоне сгущается тишина, готовая прорваться воплем. Вместо вопля слышится спокойный женский голос с ноткой разочарования. Он произносит несколько слов на неизвестном языке. Большая часть тех, кто в вагоне, не понимает сказанного, но интонация очевидна, и это не паника. Душная тишина рассыпается множеством смешков, междометий, фраз, полных сдержанного возмущения. Пузырь ужаса сдувается. Под потолком начинают робко тлеть лампы аварийного освещения. Кадр: Во мраке тоннеля катится глухой рев, полный досады и обиды, но его начисто заглушает грохот проходящего поезда. Кадр: Три гайдзинки выходят из вагона на станции «Акихабара». Одна, среднего роста коротко стриженая блондинка, рассказывает подругам: «Да ладно, у нас однажды встал поезд на кольцевой, выключили свет — и тишина. И так двадцать минут. Ну сидели, ждали, а что делать? Дыма нет, взрыва не слышно, значит — не теракт, а чего еще бояться…» Девушки смеются и рассказывают свои истории на эту тему. Кадр: Из темноты глядят узкие, раскосые, светящиеся алым глаза. Другие, голубые, обведенные красной краской, пытливо вглядываются в жерло тоннеля. Кадр: В вагоне метро гаснет свет. Поезд не останавливается, и буквально через минуту вагон захлестывает волна пока еще сдерживаемого испуга: все, кто ездит здесь, знают, что поезд должен был сейчас выйти в наземную часть перегона. — Разрешите пройти, — звучит, вплетаясь в шелест дрожащих голосов, — приношу извинения, позвольте пройти… Говорящий извиняется не зря: у него за спиной что-то массивное и угловатое, какой-то ящик. А когда он все-таки неловко наступает кому-то на ногу, выясняется, что обут он в гэта. — Умоляю о прощении, — говорит он таким тоном, что сразу понятно, где он на самом деле видал то прощение. Но людям привычно слышать это, слова — как магические формулы, их обыденность успокаивает. Кадр: В стекле торцевой двери, там, где вроде бы должен был быть следующий вагон, внезапно озаряется алым огнем зев тоннеля. Тоннель слишком велик для метро — зато как раз достаточен для самолета, который приближается, догоняя поезд. Маленького, фанерного самолета, какой сейчас только в музее и встретишь. — Цветок сакуры, — произносит кто-то изумленно, и многие не знают, куда смотреть: завороженно — на то, чего не может быть, на самолетик, несущийся под землей, или на старика, который почему-то называет этот горячечный бред прекрасным словом. Самолет приближается. Хотя на самом деле приближается он слишком медленно для настоящего — но как раз так, чтобы успеть осознать, проникнуться и испугаться. Пилотское место отнесено почти к самому хвосту, за прозрачным колпаком виднеется голова… без шлема… узкие раскосые глаза горят алым. — Тэнно-хэйка бандзай, — шевелятся губы. Хотя этого не может быть видно на таком расстоянии и при такой скорости, а уж слышно — тем более не может быть. Люди в вагоне отступают, пятятся, загипнотизированные зрелищем. Толпа в головном конце вагона все уплотняется. До настоящей давки со смертельным исходом остаются мгновения. До столкновения с самолетом… примерно столько же. Кадр: На нос самолету вспархивает и накрепко прилипает офуда. Самолет все еще летит, но теперь расстояние между ним и поездом не изменяется ни на ноготь, как будто это поезд волочит самолет силой на до отказа натянутом поводке. Толпа замирает. У торцевого окна в одиночестве стоит человек с коробом за плечами, обутый в гэта. — Мононоке редко лгут, — говорит он. — Но ты лжешь. В гуще людей за его спиной — вздохи, стоны, шебуршание. Кто-то сообразил, что его вот-вот задавят, кто-то толкается, кто-то делает шаг вперед, кто-то уже даже вытягивает руку с сотовым — фотографировать. За этим сдержанным шумом и перестуком колес не разобрать, что говорит человек с коробом. Кадр: Человек с коробом шагает навстречу самолету прямо сквозь дверь вагона. Алое свечение гаснет. В вагоне вспыхивает свет, и почти тотчас он выплывает на воздух, в свет и свежесть октябрьского дня. Люди изумленно оглядываются, торопливо возвращаются на свои места, прячут глаза, точно ничего и не было, и только маленькая девочка в детсадовской шапочке тормошит старика, с которым едет: — Деда, деда! Почему «цветок сакуры»? — Эти самолеты так назывались, — говорит дед, чей взгляд неподвижно устремлен назад. — На таких уходили в небо, чтобы не вернуться. Вокруг старика бензиновым пятном на воде расплывается тишина. Почтительная, опасливая, очень живая тишина. Кадр: В тоннеле неподвижно висит в воздухе самолет, перед ним стоит Аптекарь, где-то рядом — но каким-то образом не здесь — проходит очередной поезд. Алые глаза горят на иссохшем лице, костлявые пальцы сжались на штурвале. — Ты не можешь быть одним из них, — говорит Аптекарь. — Те люди не стали мононоке — никто. Прими подлинный облик, не оскорбляй память тех, кто не вернулся. — Откуда тебе знать, — голос существа за штурвалом слишком мощный, слишком объемный для обтянутого кожей скелета. Аптекарь пожимает плечами и полуоборачивается, словно готовый уходить. — Они все — в Ясукуни-дзиндзя, — поясняет он. — А ты либо слишком юн и скверно образован, чтобы знать это, либо чересчур стар, чтобы заметить воздвижение очередного храма. Гулкий рев, полный ярости, наполняет воздух, и очертания самолета начинают колебаться. Кадр: Аптекарь неуловимым движением сбрасывает короб с плеч, и Меч прыгает ему в ладонь. — Форма — хикокиюрэй, несомненно, — говорит он, и Меч ухмыляется, а пилот-скелет пытается отшатнуться, но кабина «Цветка сакуры» не рассчитана на это. — Людей, погибших в авиакатастрофах, нынче не меньше, чем тех, кто утонул в плавании. Вот только что ты делаешь под землей? Юрэй ревет отчаянно, так, что в проходящем поезде недоуменно оборачиваются пассажиры: что за посторонний звук? Но самолета им не видно. — Сейчас летают многие, — задумчиво говорит Аптекарь. — И приземляются благополучно. А тебе вернуться было не суждено… Первопричина твоего существования — зависть? И Цель — все, кому, в отличие от тебя, повезло? В воздухе ты не вправе буйствовать, ведь катастрофа и без тебя возможна в любой момент. А здесь, под землей, ужас будет такой же… Кадр: Меч разевает пасть. Тоннель наполняется золотым свечением, узоры с цветных одежд начинают переходить на смуглую кожу… — Зависть — плохое чувство, — говорит Аптекарь перед тем, как закрыть глаза. Юрэй воет. Мимо идет поезд. Никто в этом поезде не думает о жертвах авиакатастроф. Впрочем, о камикадзе — тоже.