***
— Ну наконец-то, — в знакомом голосе звучало облегчение. — Я начал уж было тревожиться. — Джууширо, — хрипло прошептал Шунсуй. В голове все еще сталкивались со звоном металлические шары, но в целом он чувствовал себя гораздо лучше. — Давно я валяюсь? — Третьи сутки, — прозвучало укоризненно, самую малость. — Ах, Шунсуй, ну теперь-то ты снизойдешь к моим просьбам? Боевая маска не вовсе бесполезна, право. Голову охватывала тугая повязка, заходя на лицо. Смотреть одним глазом было непривычно. Очертания предметов расплывались. Фигуру Укитаке, заслонявшего собой лампу, окружал золотистый ореол. Теплые блики дрожали на седой пряди у щеки. — Я теперь одноглазый, да? — Похоже, что так. Лекарь сказал, что глаз при тебе, но поврежден, и видеть ты им вряд ли будешь. — Чем закончилась битва? — Мы победили. Потери немалые, но голова Дайто Мурамасы нам досталась, а его сын не рискнул продолжать атаку. Погибли Кучики, Комамура. Оторибаши одной ногой в могиле, но, может, еще и выкарабкается. Перед мысленным взором встали образы. Гороподобный Комамура. Оторибаши, непревзойденный флейтист. Кучики — такая красота, как вишневый цвет, и вправду не живет долго… — У Кучики ведь нет сыновей? — Да, его жена умерла бездетной, а другой он не завел. Есть сестра. Кому ты хотел бы отдать его замок? — Куросаки жив? Сын, я имею в виду. — Да, оба живы и целы. Хороший выбор. Хочешь, я прикажу написать и ей, и ему? Думаю, Куросаки не откажется взять девушку в придачу к землям. Шунсуй хрипло рассмеялся: — Не откажется? Он разве что стихи учить не принялся, чтобы только лишний раз побывать у Кучики. Дикий варвар с дикого севера… Да, Джууширо, вели составить письма. Думаю, лучшего хозяина для замка Ямазакура мы не найдем. — Хорошо. Что-нибудь еще? — Не сейчас. Укитаке встал, и Шунсуй вздрогнул: вместо обычного кимоно на друге было белоснежное дзинбаори с черными ромбами по подолу. — Джууширо, что это? — Где? — Твоя одежда. — А что не так с моей одеждой? — Укитаке нахмурился, отвел руку в сторону, разглядывая рукав. Белизна вдруг потемнела, проступил знакомый узор: белые волны на зеленом фоне. — А… глаз шалит, — Шунсуй вздохнул, откинул край одеяла: было душно. — Не привык еще быть один. Ты скажи писцам… и возвращайся. — Сейчас вернусь, — Укитаке оглянулся через плечо, улыбнулся и стремительно вышел.***
Лекарь был непреклонен: — Десять дней, Кёраку-сама. Казните низкорожденного, но еще десять дней вы не должны выходить на яркий свет. И вообще ходить лучше не надо. Кёраку-сама уже не мальчик, чтобы безрассудно надеяться на выносливость своего тела… Шунсуй стиснул зубы, взмахом руки отпустил лекаря. Десять дней — это очень много. Конечно, он просил Укитаке заменить его, но даже Укитаке — молочный брат, лучший друг, возлюбленный — не мог быть его глазами и ушами в полной мере. До сих пор Кёраку Шунсуй обладал железным здоровьем. Его обходили стороной болезни; ничего серьезнее царапин не приносили битвы. Он смеялся, когда Джууширо умолял его не пренебрегать доспехами… что ж, досмеялся. Стрела в глаз. Не убила, но Шунсуй прекрасно понимал, как будет теперь неудобно: по левую руку мир словно бы исчезал, приходилось больше вертеть головой. В бою одно это может стоить жизни. Прозвучали легкие шаги, стукнули, раздвигаясь, сёдзи. — Джууширо! — Шунсуй. Как ты? — Намного лучше. Укитаке выглядел усталым. Конечно: носится целыми днями, здесь распорядись, там проверь… — Сделать тебе чаю? — Не хочу. Иди ко мне. — Не вредно ли? — Вреден мне свет. А ты — самое лучшее лекарство. Белое дзинбаори на плечах Укитаке мерещилось то и дело, и Шунсуй решил просто не обращать внимания. По крайней мере, на Укитаке раздетом ничего постороннего или незнакомого не обнаруживалось.***
— А ты говорил, он умер? — Кто? Десять дней в закрытой наглухо комнате показались Шунсую вечностью. Укитаке исправно приносил донесения, пересказывал происходящее, отвечал на вопросы и делился размышлениями, но этого не хватало. Неподвижный воздух, пропитанный запахом лекарственных трав, казался Шунсую водой пруда, куда бросили зачем-то крупную морскую рыбу. Рыба задыхалась и металась, обдирая хвост и бока о берег тесного водоема. Ей нужен был простор. Теперь, выбравшись на галерею и глядя во двор, Шунсуй озадаченно щурил уцелевший глаз. Он отчетливо видел гиганта Комамуру в его вечном шлеме-башне… и опять в белом дзинбаори с ромбами! — Вон там. Комамура. Это же он? Укитаке долго смотрел туда, куда указывал Шунсуй. Потом положил осторожно руку поверх его пальцев, сжимавших перила. — Там никого нет, знаешь ли. Только чучела для стрельбы. Чучела? Но Шунсуй ясно видел Комамуру, и тот двигался! Вот повернулся… снял шлем. Когда из-под шлема показалась рыже-белая песья морда, Шунсуй отшатнулся от перил. — Спроси лекаря, чем он меня травит, — пробормотал сквозь зубы.***
Два отряда по двадцать человек ждали друг напротив друга. Учебная схватка, деревянные мечи. Шунсуй поправил повязку на лице. Она не слишком мешала, но рука раз за разом дергалась — потрогать, ощупать кожаную нашлепку, удостовериться, что это навсегда. Ничего, привыкнет еще. Он взмахнул веером, подавая отрядам сигнал сходиться. В пыли, взбитой десятками ног, странно искажались цвета и формы. Почему-то все стало черно-белым. Мерещились только цветные вспышки — голубые, оранжевые… Из пыльного облака выдвинулся боец, давая себе передышку, и Шунсуй даже привстал от изумления: с каких это пор его люди облачаются в тряпье, подобное одеждам португальских проповедников?! Да еще белое?.. И ничего же подобного не было, когда они строились. Такое нельзя не заметить. — Джууширо. — Да? — Тот парень, который сейчас показался… — Каджомару Хидетомо. Тебе что-то не понравилось? — Скажи мне, во что он одет? — Э… — Укитаке сделал полшага вперед, вглядываясь. — Косоде лиловое, хакама серые в полоску. Что, опять зрение подводит? — Вроде того, — Шунсуй не стал вдаваться в подробности. Одно дело, если б он перестал различать цвета. Но совсем другое, когда вместо привычной одежды на человеке мерещится белая сутана! Укитаке зашел ему за спину и украдкой погладил по плечу. — Когда-нибудь оно пройдет. Или ты привыкнешь, — пообещал он. Шунсуй кивнул. Укитаке хорошо знал, о чем говорит. Лучше кого угодно другого. Он уже много лет жил — и неплохо жил: любил, сражался, управлял своими землями — с болезнью, про которую лекари в один голос твердили, что она скоротечна и смертельна. Шунсуй видел, каково иногда приходится Укитаке во время приступов, но обычно о том, что друг нездоров, напоминала только ранняя его седина. Словам ободрения хотелось верить. Потому что иначе пришлось бы признать, что Шунсуй начинает понемногу лишаться рассудка.***
Стояла жара: на небе ни облачка, в листьях — ни ветерка. Никто не ходит воевать в такую погоду: палящее солнце выкосит народу больше, чем жестокая сеча. А вот проехаться верхом по ближним владениям — это приятно. Охраны взяли десяток всадников с мечами и луками, под шляпы положили мокрую ткань. Хорошо! Когда миновали лесок и выехали на опушку, Шунсуй остановил коня, и Укитаке поравнялся с ним. Дорога уходила вниз, к рисовым полям и деревне за ними. Над домом на отшибе поднимался дым, крестьяне суетились, таскали ведра цепочкой. Не нападение — обычный пожар: уголек попал в солому… А Шунсую вдруг показалось — огонь повсюду. Он видел грозную фигуру, объятую пламенем, и языки огня, стекающие по клинку. Белые стены — откуда здесь белые стены?! — темнели от жара, и светилась раскаленная черепица крыш. Потом разверзлась земля, и из нее восстали мертвые. — …Господин перегрелся на солнце, — мягко говорил Укитаке. Он сидел на коне сзади, поддерживая Шунсуя. Было так уютно и безопасно откинуться ему на грудь и не вспоминать картины, представшие взору… Огонь, и обугленные скелеты, и черного демона, рвущегося к божеству пламени, и волшебное зеркало в его руке. — Кёраку-сама еще не вполне оправился от раны. Наших предосторожностей оказалось недостаточно — слишком яростное сегодня солнце. Мы возвращаемся. Всадники вокруг испуганно кивали, с тревогой и заботой заглядывали Шунсую в лицо. Укитаке обнимал его одной рукой, сжимая в другой поводья, и от него исходило спокойствие, приятное, как прохлада ручья. — Джууширо, — сказал Шунсуй, когда они добрались до дома, — ты ведь помнишь, что ты мой наследник? — Помню и готов в сотый раз повторить, что это глупо, — Укитаке заставил его лечь и обтирал мокрым полотенцем, отослав прислугу. Вода в тазу едва заметно пахла уксусом. — Много ли надежды, что я тебя переживу? У тебя есть дети, назначь кого-то из них. Этот разговор повторялся действительно чуть ли не сотый раз. До сих пор Шунсуй просто менял тему. Он вовсе не собирался умирать, ему всегда везло в сражениях, а из его сыновей никто не получил еще взрослой прически. Но на случай чего-нибудь — мало ли, молния с неба ударит! — он объявил, что ему наследует молочный брат. Укитаке был не столь родовит, как Кёраку, но достаточно, чтобы никому в голову не пришло оспаривать это решение. Вероятно, потом, когда подрастут дети… Но сейчас все изменилось. — Может статься, переживать меня тебе и не придется. Если так пойдет дальше, мне останется обрить голову и провести остаток жизни, распевая сутры. Ни на что больше не сгожусь. Укитаке прикоснулся губами к его лбу. — У тебя солнечный удар, Шунсуй. Голова не кружится? — Нет. И это не удар. У меня видения, Джуу. Не только сегодня, и с каждым разом сильнее. — Видения? Какие? Шунсуй уже пожалел, что признался. У Укитаке заострилось лицо, складки легли у губ — озабоченный и встревоженный, он мгновенно постарел на десяток лет. Схоже он выглядел в преддверии приступа, и видеть его таким было Шунсую тошно. Однако коли начал, иди до конца. И Шунсуй стал рассказывать: про белое дзинбаори, про Комамуру с песьей головой, про сутану, про огненное божество… — Кстати, на нем — на божестве — сначала тоже было дзинбаори. Белое, с ромбами по подолу, — закончил он со вздохом. Укитаке молчал, покусывая губу. — Похож я на безумца? — спросил Шунсуй с горьким смешком. — Ты похож на человека, которому боги пытаются что-то сказать, и очень настойчиво, — неожиданно отозвался Укитаке. — Хотя что правда, то правда — такая попытка может свести с ума. Послушай: не сдавайся. Может, ты и видишь то, чего нет, но рассуждаешь здраво. Я пошлю расспросить в монастырях, напишу в Киото — при дворе есть люди, которые кое-что должны моей семье. А ты, если увидишь что-то новое, сразу рассказывай, ладно? Если можно выяснить, к чему все это, мы выясним. — Как же я тебя люблю, Джуу, — выдохнул Шунсуй. Он не знал других слов, которыми мог бы в полной мере выразить благодарность и облегчение. Нет, он понимал, что Укитаке верен ему во всем, но кто же станет хранить верность сумасшедшему! Однако Укитаке не отвернулся — и даже больше, сумел отыскать зерно надежды там, где Шунсуй уже было предался отчаянию. — Все образуется, — улыбнулся ему Укитаке и смочил полотенце в тазу. — Но лучше бы тебе поберечь себя, знаешь. Видения видениями, а здоровье второй раз никому не дается.***
Хорошо было Укитаке рассуждать про весть от богов! В последующие дни Шунсуй стал молчалив и нелюдим: боялся неосторожным словом выдать вассалам и слугам, какие картины мелькают перед ним. То на месте дочери одного из соратников видел он громадного черного кота, а то собеседник вдруг представал смертельно раненым, иной раз и вовсе разрубленным пополам. Беззвучно рушились постройки; чудовища со сквозными дырами там, где полагалось бы быть сердцу, прыгали по двору и крышам. Все это являлось неожиданно и пропадало бесследно, стоило отвести взгляд или отвлечься на чей-нибудь голос. Позвали на свадьбу — так когда на голову невесте, красавице Рецу, накинули капюшон, скрывающий «рога ревнивицы», Шунсуй въяве увидел, как Рецу — снова в проклятом белом дзинбаори! — с распущенными волосами, с мечом в руке сражается со своим женихом. Она убивала его раз за разом, но тот вставал и опять бросался в битву. Счастье еще, что, созерцая такую картину, Шунсуй подавился вином, и никто ничего ему не сказал, только Укитаке глянул понимающе. Однажды Шунсуй, не подумав, спросил Урахару, командира гвардии, зачем ему такой смешной головной убор. Урахара ответил невразумительно, ощупал затылок и поспешил удалиться. Шунсуй выругался сквозь зубы: судя по жесту, ничего там на голове не было вовсе. И откуда только у богов, или кто уж там шлет проклятые видения, появилось в мыслях это полосатое ведерко с полями?! Следующая ошибка была серьезнее: на большом совете Шунсуй отшатнулся от чудовища с дырой в теле, прыгнувшего прямо на него, а потом еще какое-то время грузно топтавшегося по залу. Когда опомнился, вассалы поглядывали заинтересованно — не по-доброму так. Спас Укитаке: взял чашку, из которой Шунсуй пил чай, понюхал, прищурился: — Кёраку-сама, не стоит вам это больше пить, — и обвел всех в зале таким подозрительным взглядом, что люди притихли, втянули головы в плечи и определенно задумались о чем-то другом. Вечером к Укитаке явился посланец из Киото. Шунсуй вознамерился полюбопытствовать, что он привез, но Укитаке отказал наотрез. — Если там что-то полезное, я тебе расскажу. Если нет, к чему лишнее разочарование? Иди спать. Шунсуй подумал, не напомнить ли, что Укитаке покамест вассал дома Кёраку и негоже ему так командовать своим господином… подумал-подумал и действительно отправился спать. Он и так сегодня уже отличился — не хватало натворить чего-нибудь еще.***
Среди ночи он проснулся, сам не зная отчего. Над ним склонялась фигура в белом дзинбаори, и в первый момент Шунсуй подскочил, хватаясь за меч. Впрочем, сразу же разглядел: Укитаке. — Осторожней подкрадывайся. Знаешь же, я сейчас не совсем в себе. — Смотри, — Укитаке протянул ему подвеску на цепочке. Это была то ли снежинка, то ли звездочка о пяти лучах, цветом как серебро, но тяжелая, как свинец. — Что это? — Талисман. Надень. Должно помочь. — Это из Киото тебе прислали? — Можно и так сказать, — почему-то ушел от ответа Укитаке. Впрочем, в глухой предрассветный час Шунсуй не был расположен к подробным расспросам. Он надел цепочку через голову. Снежинка легла пронзительно холодным тавром на влажную от жары кожу. — Останешься? — спросил он. Укитаке покачал головой и молча, неслышно ступая, ушел. Не договорил там, наверно, подумал Шунсуй, улегся поудобнее и закрыл глаза. Снежинка под горлом не желала согреваться, но это было к лучшему в душную ночь. Уже проваливаясь в сон, Шунсуй вдруг понял: кое-что не в порядке. Он отвлекся несколько раз — рассматривал подвеску, надевал ее, прислушивался к ощущениям. И все это время, сколько бы раз он ни глядел на Укитаке, тот был облачен в дзинбаори. Раньше такого не бывало. Шунсуй хотел было немедленно встать и пойти проверить, чем там Укитаке занят, но сон уже возложил тяжелые лапы ему на грудь, и намерение растворилось в дремотном мареве.***
Все утро ни одно видение не омрачало его взора. Холодный металл увесисто лежал между ключиц, и казалось, что цвета стали ярче, воздух свежее и жизнь в целом — куда приятнее. Укитаке не показывался. Сначала Шунсуй думал, что он отсыпается после ночных бесед с человеком из Киото. Однако ближе к обеду забеспокоился: сколько же можно спать! Он подозвал слугу и приказал сбегать в покои Укитаке — осведомиться, все ли ладно. — Чьи покои, господин? — испуганно напрягся слуга. — Умоляю простить, низкорожденный недослышал… — Укитаке, — нетерпеливо повторил Шунсуй. Слуга съежился: — Возможно, господин соизволит пояснить… мне неизвестен такой человек в замке… Что-то оборвалось в сердце Шунсуя. Не обращая больше внимания на слугу, он пронесся по коридорам. Встречные шарахались от него, жались к стенам в ужасе. Он едва ли узнавал их. Перед глазами стоял образ Укитаке, с улыбкой оглядывающегося через плечо. Когда они играли в детстве, Шунсуй часто видел этот взгляд и эту улыбку, словно говорящие: «Ну же, мы еще не залезли во-он туда! Бежим скорее, там интересно!» Знакомая до последней зазубринки дверь была плотно задвинута. Не тратя времени на стук, Шунсуй рванул ее в сторону. Всегда отлично смазанная, сейчас она поддавалась с трудом, как будто ее давным-давно никто не открывал, рама рассохлась и застряла в пазах. Но Шунсуй не собирался осторожничать, налег всем весом, и с душераздирающим скрипом дерева о дерево дверь отошла, освобождая проход. Внутри было тускло — почему-то бумага на окнах едва пропускала свет. Но даже не разглядывая комнату, Шунсуй уже знал: она нежилая. Здесь пахло лежалой тканью, пылью, сухой тушью, прогорклым маслом — так, как может пахнуть лишь в заброшенной кладовой. Света не хватало потому, что окна заросли пылью — она висела фестонами, никем не снятая уже лет пять по меньшей мере. Глаза привыкли к серой мгле, и Шунсуй огляделся. По углам был свален всякий хлам: старая мебель, выцветшая и рваная одежда, пустые бутыли, ширмы с порванной бумагой. На полу лежал свернутый, желтый от времени футон, с одной стороны траченный мышами — похоже, они вытаскивали оттуда вату для гнезд. На футоне распростерло рукава небрежно, будто в спешке брошенное белое дзинбаори с иероглифом «тринадцать» на спине. Прямо на иероглифе покоилась деревянная плашка: пятиугольная, с нарисованным черепом. Не раздумывая, Шунсуй схватил плашку, стиснул в кулаке, как будто надеялся выжать оттуда хотя бы призрак Укитаке. Под горлом нестерпимым холодом налилась подвеска-снежинка. Плашка в ладони отозвалась жаром добела раскаленной черепицы. Комната перед глазами дрогнула и брызнула в стороны осколками. Пол ушел из-под ног. Шунсуй падал в непроглядную тьму, а вокруг кружились и падали вместе с ним, как облетающие листья, видения — десятки, сотни живых картин одновременно. Ряды склонившихся фигур в белых сутанах видел он, и демона, что сражался с огненным божеством, во главе их. Видел рыжеволосого юношу на перекрестке четырех дорог. Лес мечей, каждый из которых был мыслящим существом. Человека, привязанного к трону черными лентами. Стрелы голубого огня, вонзающиеся в небо, и прореху в небе, похожую на оскаленную пасть. Дворец, обледеневший от порога до конька крыши. Знакомые и незнакомые лица, живых и мертвых, родных и чужих. Если бы Шунсуй мог думать, он думал бы, что наконец сошел с ума. Но мыслей не осталось — лишь образы, и он запоминал их все до единого, даже не желая того. И только одного-единственного человека так и не увидел он в вихре оживших теней. — Джуу, где ты?! — позвал он, не зная, могут ли существовать звуки в этом странном месте. — Джууширо! Падение прекратилось. — Ну наконец-то, — облегчение в знакомом голосе можно было резать ножом. — Я начал уж было тревожиться. — Джуу… — прохрипел Шунсуй и открыл глаза. Глаз. Левый. Укитаке сидел у постели, слабо улыбался. Он истончился, исхудал, напоминая самого себя столетней давности, и будто для вящего сходства перехватил волосы черной лентой. У него даже руки стали какие-то… полупрозрачные, и Шунсуй сначала поймал его пальцы, сжал, приник на мгновение губами. А уже потом осознал, что происходит что-то странное. — Что со мной такое? — нахмурился он. Последнее, что помнилось, — встреча капитанов в зале Совета, над разбитым мечом Ямамото. Встреча кончилась, и… и? Что было дальше? Как он попал сюда, что это за место? И почему Согё-но Котовари не покоится за поясом Укитаке, а прислонен к кровати, освобожденный от ножен? — Ты переутомился, наверное, — сказал Укитаке. Смотрел он испытующе, будто ожидал чего-то необычного. Подживающие ссадины вокруг правой глазницы надоедливо зудели. Шунсуй машинально сдвинул повязку: чесаться нельзя, но хоть потереть пальцами… Укитаке исчез. Белые стены расчертились квадратами деревянной решетки, на полу проступила полосчатая рябь циновок. Кожу обжигало холодом серебра. Шунсуй схватился за голову. Резкая боль сверлила мозг, распространяясь от правого глаза вглубь и вширь, хотелось выцарапать все, что еще осталось в глазнице, вместе с болью, вместе с образами. Со всем, что он видел, падая в пустоту. — Банкай. И боль пропала. В полной темноте фигура Укитаке в капитанском хаори, казалось, светилась сама по себе. Силуэт очерчивали мерцающие огоньки, и два одинаковых клинка в руках пылали: один голубым светом, другой желтым. — Вспоминай, Шунсуй, — сказал Укитаке. Где-то в необозримой дали рокотали волны и гром с треском раздирал полотнище небес. — Вспоминай себя. — Что творится, Джуу? — вытолкнул Шунсуй сквозь песчано-сухое горло. — Что из этого настоящее? — А, теперь ты помнишь оба варианта? Это хорошо, — свечение клинков усилилось. — Штернриттер оставил тебе подарок на память: кусок «духовного стекла» в глазу. Их силы — зеркальное отображение наших. Осколок искажает и преобразует твою рейрёку — изменяет для тебя реальность. — Удалить его?.. — Нельзя, он слишком глубоко. Может раскрошиться при попытке, тогда это безумие и гибель. — Что я должен делать? — Вспоминай. Я выравниваю баланс сил, как могу, а ты вспоминай, что какой реальности принадлежит. Постарайся, Шунсуй, прошу тебя. — Я… Темнота мигнула и рассеялась.***
Шунсуй избегал смотреть на Укитаке лишний раз. Было страшно видеть его осунувшимся и измученным. Никогда еще Укитаке не приходилось высвобождать банкай так часто: дважды, а то и трижды в день они спускались в тюремный лазарет, изолированный от внешних потоков рейрёку, и Шунсуй вновь и вновь разбирал спутавшиеся реальности, как хозяйка — цветную пряжу, с которой поиграл кот. Перемешалось вымышленное с настоящим, будущее с прошлым. И пока Шунсуй складывал мозаику, восстанавливал причинно-следственные связи, Укитаке удерживал в равновесии противоборствующие силы. — Мой банкай преобразует энергии, — объяснил он после того, самого первого раза. — И я подумал: если можно поглотить Серо, присвоить и выпустить как свое, то не поступить ли так же с силами квинси? Это, конечно, все равно что держать кузнечными клещами вышивальную иглу. Но что-то ведь нужно было делать… С каждой попыткой становилось легче. Меньше боли, меньше путаницы. Осколок медленно, но верно таял, разъедаемый рейрёку Шунсуя. Он бы растаял и так, сам по себе, но — очевидно — Шунсуй окончательно и бесповоротно рехнулся бы задолго до этого. — Я видел бой Уноханы с Зараки. Его ведь еще не было? — Нет. — Нужно сделать, чтобы был. Укитаке не спрашивал, почему. Вообще ни о чем не спрашивал. Иногда Шунсую хотелось рассказать, как хорошо им было вдвоем в той, подаренной осколком, реальности, но не находилось ни времени, ни нужных слов. А еще нужно было восстанавливать истерзанный, обескровленный Готей. И пытаться предсказать дальнейшие действия квинси. Искать в старых книгах — какое счастье, что уцелела большая библиотека! — объяснения отрывочным видениям, которые показал осколок. Налаживать связь с Урахарой…***
Укитаке не пустил его в битву — в прямом смысле не пустил. Заявил, что если Кёраку-сама желает рубиться в первых рядах, то пусть сначала сразится со своим наследником. А потом, когда Шунсуй уже сдался, добавил: «Что ты станешь делать, если видение застигнет тебя на острие атаки? Даже если не погибнешь, все твои люди впадут в уныние, видя, как их предводитель ни с того ни с сего застывает в седле, словно его хватил паралич!» И Шунсуй остался на вершине холма, в окружении личной гвардии, и смотрел на сражение, воодушевляя воинов грозным и величественным видом. Перед ним, почти у копыт коня, кипела схватка: лязгала сталь, ржали лошади, кричали люди, свистели стрелы, цветные пятна знамен качались в воздухе и падали наземь. Далеко впереди, напротив ощетинившейся копьями охраны вражеского полководца, мелькал белый плюмаж Укитаке. Шунсуй не уловил момента, когда это белое пятнышко дрогнуло, разрослось, залило слепящим светом все поле боя. —…Кёраку-сама, победа наша! Он сморгнул. Вокруг гомонили телохранители, внизу пехотинцы деловито обирали мертвых врагов. Рядом сдерживал пританцовывающего коня Укитаке, уже без шлема, в окровавленных доспехах. Обнаженный меч в его руке тоже был заляпан кровью по самую рукоять. — Ранен? — настороженно спросил Шунсуй. — Нет, не моя, — Укитаке всегда понимал его правильно. — А ты? Что-то было, верно? — Ледяной дворец. Этот их… Шаттен Берейх. Я ничего толком не понял, но… — он осекся. Слова, которые он говорил сейчас, были странными. Нездешними. Почему… Укитаке улыбнулся одними глазами, и меч в его руке раздвоился, светясь голубым и желтым. Наступила тьма.***
«Кёраку Джиро Созоске Шунсуй сим назначается на должность главнокомандующего Готей-13». Он смотрел на бумагу и видел, как из-под одних иероглифов проступают другие: «…сим объявляется правителем областей Муцу и Дэва…» — Знаешь, Джуу, в той реальности я, похоже, подменяю Одноглазого Дракона. — Зеркало квинси тебе очень льстит. Не готов соблазниться ролью великого даймё? — Там я и так великий. А тут гораздо веселее, — усмехнулся Шунсуй. Положил бумагу на стол. — Знаешь, Джуу, что в обеих реальностях неизменно? — Что? — Ты, — сказал он, обернулся, привлек Укитаке к себе. — Эй, не вредно ли так подчеркивать их схожесть? Опять перепутаешь что-нибудь… — Ты мне никогда не вреден, Джуу. Ты — самое лучшее лекарство. Кажется, он это уже говорил там, в зеркальной жизни. Но был готов повторить и в настоящей, и в любой другой.