Камень Сизифа.

В этом есть много абсурдного — лежать на коленях министра и поглаживать холодные, бледные бока. Вопреки отвращению к каждой детали, для Ройенталя это ощущается свежим утренним бризом на капитанском мостике — каждая ступенька выше на пути к господству над половиной галактики лишала жизнь простора для бессмысленных отступлений. Как когда в рождественский вечер хочется разбить мамину вазу. Не может всё быть настолько хорошо: мамино осуждение переносить не стыдно, и с ветерком бриза в детское личико есть повод почувствовать себя гордым. Матери у Оскара не было, а в Рождество не бывало никакого счастья, чтобы хотеть его разрушить. Хорошо, что Оберштайн не настолько хорош, чтобы хотеть его уничтожить. — Мне осталось недолго. — Нет. — Я знаю. Позвольте быть здесь. Ройенталь рассчитывает на идентичный отказ, чтобы с гордостью последней воли умирающего переломать и этот приказ. «Умрите уже на благо отечества и не тревожьте мой сон» — до неучтивости вежливо по отношению к гостю нон-грата молчит Оберштайн. Он пьёт наедине с собой или в компании тех, кого не понимает. Герр гранд-адмирал сказал в начале вечера: — Оставьте солнце. Такая уродливая тень подойдет не менее уродливой звезде. В конце вечера заготовленный по долгу службы яд из бокалов расплескался, уткнувшись в серую кожу сквозь ночную рубашку можно тише добавить: «Вы уже мне как тень». Оберштайн старается не двигаться и не дышать, но от заражённых бешенством собак это никогда не спасало. Приходится посмотреть в глаза — это животное поддавалось дрессировке в порядке ровно обратном ожидаемому, — и пригладить гриву. Но Оскар оскаливается. — Вы неживой. — Герр Ройенталь, — хочет говорить медленно, как на собраниях, чтобы последний дурак согласился, но гордец обидится. Говорит прямо, совершенно не окольным путём: — труп в шестерне империи был бы давно перемолот. Ваша шерсть замедляет её функционирование. Герр Ройенталь пропускает мимо ушей всё, кроме сказанного им же, и зло улыбается. — Кто, в конечном счёте, в этой империи не будет перемолот? Оберштайн — человек деликатный и вежливый, законченный альтруист, — надавал бы пощёчин за то, что его карточный новоимперский дворец (в чужой плоскости называющийся маминой вазой) разрушили, не вчитываясь в значение карт. Но деликатно и вежливо, слишком шумно спокойно вздыхая, уходит, уступая свою же территорию зверю наедине с бутылкой. Это совсем не бегство, если светская беседа заведомо не имела смысла. Теперь Пауль молчит. Молчит, найдя чужую горячую ладонь у себя на бедре, даёт позволение ей там оставаться холодным касанием ладони. Один строит карточный домик, второй разрушает — а солнце всё равно погаснет. За следующим бокалом следует представить себя от этого счастливым.