Слишком высокой ценой

Вот уже второй месяц я снимал комнату у одной скромной мещанской семьи. Странно, я ведь никогда не сковывал свои действия и желания какими-то принципами морали, но всё же приводить девушек, изъявляющих страстное желание провести со мной ночь, в свои покои в имение матушки показалось мне уж совсем неприемлемым по отношению к ней. Поэтому пришлось озаботиться этим вопросом и найти место для таких свиданий, которые, к слову, имели счастье случаться практически каждый день — стоило мне нанести очередной визит к старым знакомым, дочери которых так подросли за время моего отсутствия в городе, покидал уважаемых господ я уже в сопровождении либо той самой повзрослевшей дочери, либо её гувернантки, если хозяйка той, к моему сожалению, придерживалась слишком высоких моральных устоев. Поначалу я даже не заметил, что у супружеской пары, так любезно предоставившей мне свободную комнату для моих далеко не благородных целей, был ребёнок — девочка лет двенадцати-четырнадцати. Я увидел её в первый раз, когда уходил уже, наверное, со своего третьего свидания — она несмело зашла в комнату, держа ведро с тряпкой в одной руке. Честно говоря, я очень удивился, когда почувствовал что-то вроде укора совести или даже стыда — от осознания того, что после каждой моей ночи, проведённой здесь с очередной легкодоступной барышней, следы нашего разврата убирает маленькая, невинная девочка. Обычно я покидал дом почти сразу же, наутро, вслед за моей пассией. Но в тот день я задержался — просто задумался о чём-то своём, сидя у окна. И внезапно услышал тихие шаги, повернул голову — она стояла у двери, пока не замечая меня. Я встал со стула, полы неожиданно заскрипели — девочка вздрогнула от резкого звука, повернулась ко мне и подняла на меня свой взгляд. Она была ещё по-детски милой: мягкие черты лица, большие тёмные глаза, короткие русые волосы, маленькие розовые губки и её простенькое платье длиной чуть выше колена, открывавшее взор на длинные, совсем худенькие ножки. Я не знал, что заставило меня оглядеть ребёнка с ног до головы и чётко сохранить в памяти её внешность; не придал сразу этому значения — списал на обычное, свойственное мне любопытство. Девочка смотрела на меня буквально пару секунд — потом выронила из рук ведро с водой и выскочила из комнаты. Я успел заметить в её глазах какое-то странное волнение: она то ли испугалась от неожиданности, то ли боялась меня, то ли стеснялась, то ли... я был ей интересен? Нет, если всему виной очередной шёпот бесов на моё левое ухо, то я желал, как никогда ранее, чтобы это дьявольское отродье в то же мгновение покинуло мой разум и перестало морочить голову совершенно безумными мыслями в отношении ни в чём не повинного ребёнка. Обычно я не замечал за собой сильной любви к детям — нет во мне столько смирения и доброты, чтобы испытывать светлые чувства к таким чистым, невинным созданиям. Но, когда я увидел, как эта незнакомая девочка убежала чуть ли не в слезах, я, по неясной мне самому причине, не смог просто так уйти. Медленно ступая по слегка скрипевшему полу, я тотчас же направился за ней. Застал её в своей комнате, сидевшей на кровати и крепко обнимавшей какую-то тряпичную куклу. Я встал у двери, в сомнении, стоит ли заходить к ней. Девочка посмотрела на меня — и снова я увидел то самое странное сочетание страха и интереса в её глазах. Причем, что самое ненавистное, я не мог различить, реальность это или моя новой природы галлюцинация... В итоге я подошёл к девочке и присел на корточки, чтобы быть на уровне её глаз. — Как тебя звать, малышка? Мой голос звучал так мягко, что слышать его было непривычно даже для себя самого. Она помолчала, но, спустя несколько мгновений, уже опустив глаза — видимо, не выдержав моего ответного взгляда, — чуть слышно ответила: — Матрёшей. — Почему ты убежала? — всё тот же мягкий, участливый тон. — Я напугал тебя, Матрёша? Я не знаю, почему продолжал разговаривать с ней, почему смотрел на неё, пытаясь выражать своим взглядом не ставшее привычным высокомерие, а совершенно чуждую мне нежность. Я не знаю, что заставляло меня сидеть перед ней и вести этот, казалось бы, бессмысленный диалог, вместо того чтобы уже давно покинуть порог мещанского дома и отправиться по своим делам. — Я... я думала, что вы уже ушли, — её голос слегка дрожал. Я не понимал, что вызывало в ней такое волнение, но какое-то внутреннее чувство подсказывало мне, что лучше об этом попросту не думать. — Мне... нужно убрать комнату до прихода маменьки, иначе она будет сердиться. — Ты хочешь, чтобы я ушёл? Матреша опустила голову, прижав её к груди, и ещё сильнее обхватила куклу своими маленькими ручками. Стало очевидно, что больше она ничего не скажет. Честно говоря, я уже и сам не видел смысла оставаться в этом доме, а девочка внезапно перестала вызывать во мне даже долю сочувствия. Поднявшись, я непринуждённо потрепал её по шелковистым волосам и направился на выход, хлопнув дверью громче, чем обычно. Чтобы этот пугливый ребёнок наконец мог спокойно покинуть свою комнату и приниматься за беспорядок, оставленный мной и моей легкомысленной подругой. *** Более мы с ней не заговаривали. Однако видеть эту странную девчонку я стал намного чаще — по той простой причине, что теперь она вовсе от меня не пряталась, не сидела в своей комнате, как раньше, ожидая моего ухода. Напротив, каждое утро, когда я покидал дом, она наблюдала за мной, нарочно оставляя двери в детскую открытыми. Я прекрасно замечал её устремлённые на меня взгляды, но виду не подавал. Всё это было похоже на какую-то детскую, бессмысленную игру. Но мне ведь всегда нравились интриги, а данные от природы азарт и любопытство только подстёгивали мой интерес. Однако я и подумать не мог, к чему он вскоре приведёт... Родители Матрёши редко находились дома в то время, когда я уходил, поэтому я часто оставался с ребёнком наедине. К её странному вниманию, причину которого я так и не мог определить наверняка, я давно привык, и через какое-то время заботить меня это совершенно перестало. Однако, спустя примерно месяц с нашего прошедшего и, по сути, единственного разговора, я застал девочку у порога моей комнаты, в упор смотревшей на меня. Скорее всего, она хотела остаться незамеченной, ведь я стоял спиной в тот момент и не увидел бы её, если бы не отражение в зеркале. В тот же момент я обернулся, посмотрев на девчонку таким же прямым, твёрдым взглядом — она убежала буквально через пару мгновений. И снова бес меня дёрнул пойти за ней. Это было похоже на дежавю. Я так же не мог понять мотива своих действий, но шёл в уже знакомом направлении её комнаты. Так же в сомнении замер у порога на короткий момент, а потом прошёл к её кровати и сел на корточки, посмотрев ребёнку в глаза. И так же мой взгляд имел отнюдь не свойственную мне мягкость и теплоту. Вряд ли проявление таких чувств с моей стороны было искренним — честно говоря, я категорически не верю, что способен на них. Скорее всего, это было очередной игрой, талантливой манипуляцией, которой я сам управлял едва ли наполовину — по большей части виной тому было вновь взыгравшее во мне безумство, и, что самое ужасное, я действительно не мог тогда предполагать, чем всё закончится. Эта невинная девочка поверила мне — она почти неосознанно протянула свою тонкую ручку к моей щеке, но на полпути резко отдернула её, и даже в лице её в тот момент что-то переменилось. На миг Матрёша будто потеплела ко мне, но потом в её глазах я снова прочёл опасение и страх. Мне самому тяжело было поверить, но похоже, я тогда действительно почувствовал обиду. Почему-то мне стало важно успокоить этого жалкого ребёнка, сделать всё возможное, чтобы она перестала бояться меня. Плавным, осторожным движением я накрыл её маленькую ладонь, которой она практически коснулась моего лица, своей. Вторую руку поднёс к её светлым волосам и медленно провёл по ним, продолжая смотреть на девочку всё тем же тёплым взглядом. Затем коснулся ладонью её щеки, задевая большим пальцем уголок маленьких губ, скользнул по тонкой шее и оставил руку на её плече. Я пристально следил за тем, как меняется взгляд девочки от моих прикосновений. Страх начал угасать, хотя и не ушёл полностью, но, что мне определённо нравилось, я заметил в её глазах будто бы нарочно скрываемое наслаждение. Или это была очередная моя фантазия? Мне кажется, в то время галлюцинации у меня стали прогрессировать, потому что проводить границы между ними и реальностью мне было значительно сложнее. Но она ведь не пыталась избежать контакта со мной, не препятствовала тому, что происходило? Значит, мне ничего не мешало продолжить. Я посадил девочку к себе на колени, одной рукой обвив её тоненькую талию, другой аккуратно взяв за подбородок, заставляя развернуться ко мне. Я слегка улыбнулся ей — причём в улыбке моей выражалась смесь мне самому неизвестных эмоций — и оставил первый лёгкий поцелуй на её скуле. Затем губы мои коснулись её лба, носа, щёк и самого уголка её уст. Она сидела неподвижно, всё ещё не отстраняясь, но и не подаваясь ко мне. Я тем временем взял её ручку и покрыл её нежными поцелуями — от кончиков пальцев до плеча, — одну, затем вторую. На миг я поднял глаза, чтобы посмотреть на девочку, и увидел в её взгляде недоумение. Но также было ясно: что-то держит её, не даёт уйти, заставляет и дальше доверяться мне. Платье Матрёши было слишком коротким — оно едва ли прикрывало колени. Стоило мне бросить взор на её открытые ножки — маленькие, худенькие и оттого кажущиеся такими хрупкими, — и я, кажется, окончательно потерял самообладание. Пальцы будто бы сами потянулись, чтобы отодвинуть ткань платья. Я стал целовать её ноги, прокладывая влажную дорожку от колен и выше. Я чувствовал, как она дрожала от моих касаний, но потом... случилась такая странность, которую я никогда не забуду и которая привела меня в самое сильное удивление: девочка обхватила меня за шею руками и начала целовать сама. Её дрожащие губы беспорядочно касались моего лица, изредка встречаясь с моими губами. Отстранившись, я заметил её более не скрываемое восхищение. Я помню, что хотел в тот же момент встать и уйти, от переполнявших эмоций громко хлопнув дверью — настолько мне было неприятно увидеть такую одержимость в крошечном ребёнке. Однако, опять же, неизвестный, не управляемый мной порыв заставил меня остаться. Тогда же я думал, что не покинул её лишь из жалости, на самом деле мне отнюдь не свойственной. Я протянул Матрёше руку, которую она тут же сжала своей маленькой ладошкой, и повёл её в свою комнату. Запер на засов дверь — зачем я это сделал, не знаю, — скорее всего, по привычке. Усадил девочку на кровать, расположился подле неё, начал расстёгивать пуговицы рубашки — как она вдруг потянула свои ручки ко мне, помогая избавиться от одежды. Я решительно не понимал, как выглядела происходившая между нами картина в этой, казалось бы, невинной головке. Мне было крайне сложно представить, что девочка тогда переживала и что заставляло её делать то, что она делала — совершенно неуверенно и будто бы переступая через себя, через все свои опасения. Но, честно говоря, в те минуты я и не желал думать об этом. Я сам едва ли отдавал себе отчёт в том, что собирался совершить и чем было обусловлено это странное намерение. Сняв и отбросив в сторону рубашку, я коротко поцеловал Матрёшу в губы, после же снял с неё платье, оставив девочку полностью обнажённой. Окидывая её привычным для себя оценивающим взглядом, я внезапно остановился на спине ребёнка, которая была сплошь усыпана яркими следами от розог. В тот момент я вспомнил, что пару раз слышал сдавленные крики, доносившиеся из комнаты девочки, и сопровождавшие их яростные возгласы матери, но, как бы безжалостно ни звучали мои слова, меня это абсолютно не заботило — разве что однажды взволновало мою пассию, которая, в отличие от меня, не смогла остаться равнодушной к жалостным воплям ребёнка, и остаток ночи мы провели, просто лёжа рядом на кровати. Однако теперь я будто бы почувствовал всю боль, перенесённую этой маленькой, но уже не по годам сильной девочкой. Снова отдавшись во власть очередному порыву, действуя будто из-за мощного наваждения, а не по собственной воле, я наклонился к ней и стал очень нежно, осторожно целовать её спину, касаясь губами красных полос и зализывая их языком. Спустя несколько мгновений, я уже слышал тихие постанывания Матрёши, но были они вызваны лёгкой болью или же приятными ощущениями, я понять не мог. Девочка наотрез отказывалась разговаривать со мной и на все мои реплики и вопросы отвечала категоричным молчанием. Заставлять её говорить силой у меня не было ни малейшего желания, поэтому оставалось довольствоваться лишь её реакцией, её жестами и прикосновениями. Когда я развернул Матрёшу лицом к себе, она уже не смотрела на меня — глаза её были опущены, наверняка в смущении. Я не придал этому значения — сколько таких опущенных глаз я застал за свою жизнь! — и тут же, взяв её одной рукой под колени, другой — за плечи, положил на постель. Стянув с себя брюки и нижнее белье, приблизился к девочке, нависая над её маленьким телом. У неё не было ярко выраженных женских форм — она была ещё по-детски нескладна и худа, а ключицы и рёбра просвечивали сквозь тонкую кожу. Но меня возбуждала её беззащитность, невинность и, более всего, её покорность и безусловное доверие ко мне. Пусть я практически не понимал её — не понимал её чувств, эмоций, желаний — я видел, что она готова на всё со мной, что она полностью находилась в моей власти. В то же мгновение я осознал: это единственное, что до сих пор держало меня рядом с ней. Я вновь коснулся губ девочки своими, сначала оставляя короткие, прерывистые поцелуи, затем попробовал углубить их. Но, к моему сожалению, она не отвечала, не вторила движениям моих губ — лишь изредка отстранялась и начинала целовать моё лицо, больше вызывая этим во мне отторжение, чем доставляя удовольствие. Поэтому я оторвался от её уст и стал целовать девичье тело. Влажными, мягкими губами я касался её шеи, плеч, ключиц, груди, рёбер... Я чувствовал дрожь, которая пробирала её и становилась тем сильнее, чем ниже опускались мои уста... Я долго ласкал её, в то время как моё желание возрастало всё сильнее. Я видел, что она ещё не готова к продолжению, но в какой-то момент мной овладел порыв, противиться которому у меня, как ни прискорбно это признавать, не хватило силы воли. Нежно проведя рукой по волосам Матрёши и поцеловав в уголок губ, я развёл её ноги и вошёл в неё, стараясь сделать это как можно более плавно; однако я прекрасно понимал, что ничего не могло избавить её от боли. Эта маленькая, но такая крепкая девчонка, я не мог смотреть на неё без удивления: с её глаз не скатилось ни единой слезинки — она лишь зажмурилась что было сил, сжала постель своими крошечными ручками и едва дышала, — пока я продолжал двигаться в её нетронутом никем ранее теле. Я хотел снова вовлечь Матрёшу в поцелуй, чтобы немного заглушить её боль, но теперь она, ощутив, что я могу доставить ей не только наслаждение, но и невообразимый ужас, яростно уворачивалась от моих губ. Впрочем, не велика была потеря — я уже получил, что хотел. С громким, полным удовольствия стоном я покинул её тело и опустился на постель, тяжело дыша. Я более не смотрел на неё, однако краем глаза заметил её взгляд, полный ужаса, ненависти и обиды. Но мне было всё равно. Меня даже не тревожило то обстоятельство, что связь наша не вписывалась ни в законы права, ни морали, и могла грозить мне серьезными последствиями — я знал, что она никому не расскажет, был уверен в её молчании так же, как уверен в своём существовании на этом свете. К тому же, мне казалось, что спустя короткое время, сильное нервное переживание принесёт свои плоды и девочка забудет как минимум половину произошедшего. Начав одеваться, я не заметил сразу, как Матрёша поднялась с кровати и отошла в угол комнаты, повернувшись ко мне спиной. Снова моему взору представились жуткие красные полосы, которыми была исчерчена её кожа, однако теперь эта картина не вызвала во мне такого сострадания, какое я неожиданно для себя почувствовал в первый раз. Неестественно спокойно, я лишь подошёл к девочке и надел на неё платье, затем взял на руки, отнёс в её комнату, положил на кровать и, оставив легкий поцелуй на её скуле, вышел из дома, аккуратно притворив за собою дверь. *** Около недели я не появлялся в мещанском доме. Первое время я не желал признавать, что виной тому может быть маленькая девчонка, с которой я бы неизбежно столкнулся. Честно говоря, я совершенно не ожидал, что буду вспоминать её — я крайне редко вспоминаю минуты близости с какой бы то ни было девушкой, предпочитая каждый раз отдаваться новым впечатлениям. Однако тот случай, произошедший между мной и Матрёшей, я выбросить из головы не мог, как бы ни пытался. В итоге, спустя неделю внутренней борьбы, я решил, что самым разумным действием будет зайти к хозяйке за кое-какими оставшимися в комнате вещами, рассчитаться с ней и никогда более не переступать порог злополучного дома. Отправился я в тот же день, по дороге чётко поймав себя на мысли, насколько велико моё желание раз и навсегда отделаться от этой странной истории, связавшей меня с невинным ребёнком. Я даже понадеялся, что она спрячется в своей комнате, чтобы не видеть меня, как девочка делала это раньше. Однако на деле ситуация оказалась в разы хуже, чем я мог предположить в своих самых неприятных фантазиях. Только зайдя в дом, я услышал пугающую, веющую бедой тишину. Однако, несмотря на сразу появившееся желание развернуться и уйти, я прошёл дальше по коридору, разрывая кромешное молчание противным скрипом пола под ногами. Дверь в комнату хозяйки была приоткрыта — я, абсолютно не обременяя себя мыслью, насколько это уместно, осторожно заглянул в щель. Увидел её, склонившейся над дочерью, которая лежала в кровати под одеялом — из-под него торчала лишь её голова. Как только Матрёша заметила меня, на лице её, сильно побледневшем от явной болезни, отобразился такой жуткий испуг и паника, что мне самому впервые в жизни стало страшно, хотя страх этот был ещё не так велик. Однако я вновь, на сей раз с намного большим трудом, переборол в себе желание покинуть дом и остался. Я аккуратно постучал в дверь, извещая хозяйку о своём приходе — она, чуть вздрогнув от неожиданности, развернулась и посмотрела на меня. На миг у меня появилась мысль, что, возможно, она узнала о произошедшем, но, посмотрев женщине в глаза, убедился в обратном. В её взгляде не было ни намёка на осуждение или ярость — лишь плохо скрываемое опасение за жизнь дочери. Она невольно смотрела на меня как на спасителя, в немой мольбе взывая о помощи — по крайне мере, именно так мне это виделось. Признаться честно, такая картина одновременно и развлекала, и удручала меня — ведь мать не знала, что именно я являлся причиной страданий её ребёнка, и искренне надеялась на то, что я смогу каким-то образом ей помочь. — Бредит. Третий день уже, — её взволнованный тон и тревожный взгляд. Мне пришлось приложить некое усилие воли, чтобы вновь взглянуть на Матрёшу. Она извивалась на постели и мучительно, сдавленно стонала. Такая маленькая и беззащитная... Но я точно помню, что её состояние не пробудило во мне вины — я чувствовал только жалость к девочке и свой собственный страх. — Может, доктора? — я старался не выдать голосом свою крайнюю растерянность, притом, по мне самому неясной причине, уже не мог отвести взгляд от больного ребёнка. — Бог даст, и так пройдёт. Тогда я не сомневался ни минуты. Я не считал это своим долгом или способом облегчить собственные переживания — однако машинально потянулся к кошельку, достал несколько купюр и молча протянул их хозяйке. Она, не колеблясь, взяла деньги. На лице её тут же промелькнул отблеск надежды. Хозяйка долго благодарила меня — и вновь я заметил, что она смотрела на меня как на спасителя. На сей раз я понял, что мне определённо нравилось это, а вся мерзость сложившейся ситуации отнюдь не отравляла моего триумфа. — Николай Всеволодович, вы уж последите за Матрёшей? Я мигом, за доктором, и вернусь, — Да, мать ничего не знала, отныне у меня не могло быть в том ни малейшего сомнения. Я молча кивнул головой — хозяйка тут же побежала на выход. Я покинул комнату вслед за ней, нарочно оставляя Матрёшу одну. Мне решительно доставляло удовольствие томить её, не заговаривать с ней. В итоге я добился того, чего желал — через несколько минут она встала с постели и, еле ступая своими худенькими ножками, вышла ко мне сама. Я сидел в коридоре, отвернувшись к окну, однако её укоряющий взгляд, устремлённый в мою спину, почувствовал на себе в ту же минуту. Стоило мне обернуться — по моему телу невольно пробежала крупная дрожь, а глаза наверняка выдали испуг. Матрёша стояла достаточно близко, чтобы я наконец мог хорошо разглядеть её. Она, и раньше довольно тощая, исхудала настолько, что тонула в собственном платье; открытые ключицы выпирали сильнее прежнего; лицо было настолько осунувшимися, а кожа — бледной, что я действительно не понимал, каким образом у неё хватало сил держаться на ногах. Девочка часто закивала на меня головой и подняла свой маленький кулачок, продолжая смотреть взглядом, полным укора и боли; в глазах её стояли слёзы. Я лишь продолжал молчать и глядеть на Матрёшу, уже не скрывая своего подавленного состояния. Через несколько мгновений она повернулась ко мне спиной и ушла в направлении своей комнаты. Однако у меня не возникло мысли пойти вслед за ней. Мне сложно было признать это, но в то время я действительно боялся её. А мои эмоции смешались настолько, что я не мог различить ничего, кроме своего бившегося в сумасшедшем темпе сердца. Но в один момент я почувствовал, как этот темп внезапно усилился — до резкой боли в груди, которую я уже не был в состоянии игнорировать. Я достал часы — прошло около десяти минут с того времени, как ушла Матрёша. Я не могу описать состояния, которое настигло меня в ту секунду. И мне до сих пор кажется, что своими действиями тогда управлял не я, а какая-то внешняя, неподвластная мне сила. Я вскочил со стула и направился к комнате девочки, с каждым своим шагом ощущая безумное от волнения сердцебиение. Но казалось, оно стало ещё быстрее, когда я не застал Матрёшу в её комнате. Я не мог предположить, что происходило — я вообще едва ли управлял собой в те минуты. Совершенно неосознанно, я пошёл в сторону чулана. Я знал, что он есть в этом доме, но никогда не заходил в него раньше. Однако в тот момент меня будто бы потянуло туда, причём я уже предчувствовал, казалось бы, непоправимую беду. Вот только в сознании стучала неотступная мысль, что я должен успеть, успеть снова стать спасителем загубленной мной же души. Я ворвался в чулан, с резким звуком распахнув дверь, молниеносно окидывая взглядом небольшое помещение. Матрёша стояла на табуретке, держа в руках подвешенную к низкому потолку петлю и просовывая в неё свою маленькую голову. Было заметно, что её терзали жуткий страх и сомнения — она стояла на самом краю табуретки, не решаясь сделать последний шаг. Но, видимо из-за резкого звука, девочка пошатнулась, потеряв под ногами опору — петля тут же затянулась на её шее. Из моего горла внезапно вырвался пронзительный звук. — Нет! Смятение продолжалось лишь долю секунды — в следующее же мгновение я сорвался с места и подбежал к Матрёше, хватая её за ноги и поднимая вверх, чтобы избежать удушения. — Дура малолетняя, ты что делаешь?! — мой сорвавшийся на крик голос разорвал пространство крошечной комнаты. — Совсем что ли с ума сошла? Я не вполне понимал, что говорил — действовал скорее по воле инстинктов, которые диктовали мне о необходимости спасти чужую, невинную жизнь. Хотя, по правде говоря, у меня уже язык не поворачивался назвать Матрёшу чужой — после того как я намеренно сгубил её детскую душу и её же собственными руками спас. Девочка ещё не успела прийти в себя — я только снял петлю с её шеи и посадил на злополучную табуретку, — она громко кашляла, невольно хватаясь руками за передавленное горло, и судорожно пыталась захватить как можно больше воздуха. Вспоминая это сейчас, я до сих пор удивляюсь, насколько меня, патологического эгоиста и манипулятора, тогда выбила из колеи картина дикого страха и страданий другого человека. А признать то, что я волновался именно за неё, за Матрешу, для меня вообще не представлялось возможным. — На тот свет она собралась! — я категорически не находил в себе сил успокоиться, перестать кричать, только накаляя и без того жуткую обстановку. — Рано тебе ещё туда. Если кому из нас двоих в петлю лезть — так это уж мне. Она как-то резко, с недоумением посмотрела на меня. Я присел на корточки, чтобы быть с ребёнком на одном уровне, и положил свою руку на её плечо. И похоже, эта близость действительно отчасти успокоила меня — касаясь её, убеждаясь, что Матрёша спасена, что она жива, я смог справиться со своим всплеском эмоций и уже более ровным голосом произнёс: — Обещай мне, что больше никогда этого не сделаешь. Матреша молчала, потупив глаза. Внезапно её тело пробрала судорога — она резко вздрогнула, а зубы её начали стучать так, что этот жуткий звук в момент заполнил всё тесное помещение. Я поднёс руку ко лбу ребёнка — у неё был сильный жар, — затем наклонился, чтобы взять на руки и отнести в комнату. Но стоило мне прижать её к себе — девочка начала остервенело вырываться и кричать своим ослабленным голоском. Я усилил хватку, чтобы удержать её — она вскрикнула последний раз, а затем обмякла в моих руках, теряя сознание. — Николай Всеволодович, я вернулась, с доктором! *** Хозяйка с врачом тут же выпроводили меня из комнаты, не забыв поблагодарить за моё участие и заботу. Как же странно для меня было осознавать в тот момент, что я, кажется, впервые в жизни не только испортил кому-то жизнь, но и оказал серьёзную помощь. Я был уверен, что моя душа окончательно погибла под влиянием болезни и разврата, до недавних пор бывшего неотъемлемой частью моей жизни. Отныне же поведение моё говорило об обратном, более того, я знал наверняка, что не смогу с лёгкостью забыть обо всём произошедшем на завтрашнее утро. Я нарочно собирал вещи как можно медленнее, чтобы дольше оставаться в доме и иметь возможность увидеть, поможет ли доктор бедной девочке. Однако я едва ли мог допустить, что она погибнет, — ведь тогда все мои усилия, моё неравнодушие и милосердие оказались бы напрасными. И как у меня только получалось так виртуозно совмещать заботу о ребёнке и болезненный эгоизм... Направляясь к выходу, я на мгновение остановился, заглядывая в щель полуоткрытой двери, — Матрёша пришла в себя и пила поданное доктором лекарство. В тот же миг мне стало значительно легче. Но я всё ещё не мог привыкнуть к этому новому для себя чувству — когда твоё состояние зависит не от удовлетворения собственной гордости, а от благополучия другого. Это приводило меня в серьёзное замешательство. Я отправился проведать девочку на следующий же день — на делах сосредоточиться я был не в состоянии, как и предаваться привычным своим развлечениям. В прошлый раз, уходя, я специально не оставил плату за комнату, чтобы ныне не вызывать вопросов хозяйки о причине своего визита. Встретившись с ней и отдав деньги, которые она, преисполненная огромной благодарностью ко мне, согласилась принять лишь после некоторых уговоров, я попросил разрешения увидеть Матрёшу. Она, не колеблясь, провела меня в детскую. Стоило девочке заметить меня, как на её относительно спокойном лице тотчас отобразились паника и, кажется, презрение ко мне. Что же, вполне обоснованно с её стороны. — Матрёша, Николай Всеволодович пожелал видеть тебя. Поблагодари милостивого сударя, благодаря ему я смогла привести тебе доктора. Девочка посмотрела на мать полными боли глазами — она ничего не рассказала ей, но теперь я понимал, насколько тяжело давалась Матрёше эта тайна, полёгшая на её не по годам сильные плечи. — Не волнуйтесь, благодарности не стоит, — я едва ли мог сохранять спокойный и непринуждённый тон, когда в душе бушевал вихрь прежде не характерных для меня чувств. — К тому же, это всего лишь ребёнок. — Сколько хлопот мне этот ребёнок доставил! Если б не вы, Николай Всеволодович, душу бы, наверное, вслед за ней отдала — сердце бы не выдержало. — Всё уже позади. — Не знаю, сударь, ой, не знаю. Доктор тот шарлатаном оказался. Как увидел у меня деньги ваши — всю плату потребовал сразу, якобы ещё неделю будет проведывать дочку, доколе не поправится. А теперь... поминай его как звали. Сегодня за весь день не явился и завтра, помяните моё слово, не явится. А у Матрёши жар снова — я уж и не знаю, чем помочь ей, бедной. И всё бредит — говорит, я, дескать, Бога убила... Чем далее я продолжал слушать взволнованные речи хозяйки, тем отчетливее осознавал, что теперь, с учётом всех изменений, неожиданно произошедших в душе моей, в существование которой я раньше и не веровал, я не смогу отпустить содеянное, только если не исправлю всё собственными силами. Пусть я спас девочке жизнь, какое-то предчувствие подсказывало мне, что это только начало. Начало спасения её пострадавшей, потерянной души. А мою душу... я был уверен, спасать не имело уже никакого смысла. — Я выпишу ей доктора из Петербурга, — сказал я уверенно и на полном серьёзе, нарушая повисшую в детской тяжелую тишину. На лице женщины тут же появилось противоречие чувств: несмелой надежды и неудобства принимать такую необходимую им помощь. — Но, сударь, как же... Вы столько делаете для нас, за что ж такое милосердие к нам? Этой женщине никогда не узнать правду. Ведь правда сгубила бы всех нас троих. Себя мне не жаль — когда я сказал, что сам бы полез в петлю, то было не на эмоциях. Давно бы стоило облегчить этот мир, избавив его от своего существования... Однако я сумел взять себя в руки, добавил твёрдости в голос, дабы поскорее окончить бессмысленный спор: — Этот доктор мне должен и приедет по первому моему требованию. На днях будет здесь. Остальное вас не должно тревожить, кроме разве того, что дочь ваша будет в надёжных руках. Женщина замолчала, не находя ни единого слова, чтобы возразить мне. И была права — терпение моё было на исходе. Уговаривать её принять эту своего рода милостыню я не имел никакого желания. К тому же, пришёл я нынче совсем по иному поводу. — Я бы хотел поговорить с Матрёшей наедине, если вы не возражаете. На лице хозяйки тотчас появилось недоумение, скрывать которое она, похоже, не считала нужным. Матрёша же, до сего момента не проронившая ни слова, несмело, жалобно простонала: — Маменька, не уходите... Но в следующий миг была вынуждена замолчать, под пристальным, недовольным взглядом матери. — Не дури! Николай Всеволодович жизнь твою спас. И если желает говорить с тобой, то так оно и будет. С этими словами женщина удалилась, затворив за собою дверь. Проводив её взглядом и развернувшись затем к Матрёше, я увидел, как она, в страхе, отодвинулась к стене, подальше от меня. Признаться честно, мне было досадно замечать такое её поведение, хотя я прекрасно понимал, чем оно обосновано. — Матрёша, ты боишься меня? Зачем я задавал вопрос, ответ на который был мне предельно ясен, я не знаю. Возможно, хотел услышать это от неё, хотел увидеть упрёк в её глазах, проверить, какие эмоции девочка сможет пробудить во мне... — Это я виновата, — её тихий шёпот, почти сорвавшийся на всхлип. Почему-то я был уверен, что тогда она не осознавала смысла собственных слов. Слишком всё было странно, нелогично. Однако, с другой стороны, что произошедшее с нами поддавалось хотя бы малейшей логике? Я невольно потянул руку к лицу девочки, чтобы стереть подступившие у неё слёзы. Матрёша вздрогнула, стоило мне коснуться её, но не пыталась отстраниться. А я, не отдавая себе отчёта в том, зачем это делаю, продолжал гладить её по бледной щеке, пока не услышал слабый голосок: — Пожалуйста, не надо... Едва выдавив из себя эти слова, она разревелась. И начала уже действительно дрожать от испуга. В тот момент я не знал, что делать. Но, в очередной раз удивляясь самому себе, понимал, что не могу просто так взять и уйти. Я более не трогал её, но продолжал сидеть рядом с девочкой. — Тебе не нужно бояться меня. Я тебя... не обижу более. Матрёша подняла на меня свои заплаканные глаза, в которых будто бы промелькнула надежда. Мне казалось, она пыталась понять, можно ли верить мне. — Я не сделаю тебе больно, обещаю. Я знаю, что напугал тебя тогда. Мне было очень сложно говорить с ней. Я всегда хорошо понимал женщин, но здесь речь шла о совсем ещё крошечном ребёнке, и, по правде говоря, я никогда в жизни не чувствовал себя более растерянным, чем при том разговоре с нею. А выдерживать её испытывающий, полный смятения и страха взгляд, было ещё тяжелее. — Скоро здесь будет мой знакомый доктор, он поможет тебе. Ты должна мне верить. Должна, слышишь? Я попробовал взять девочку за руку, но она тут же отдёрнула её, вновь посмотрев на меня с испугом. Она боялась любого моего прикосновения, и это не могло не огорчать меня... Однако то было отнюдь не главной проблемой. — Может, ты и не хочешь видеть меня сейчас. Но я не уйду, пока ты не дашь мне обещание — что даже не подумаешь снова пытаться покончить с собой. Я старался не давить на неё грозным тоном, вовсе не представляя, как Матрёша могла бы отреагировать на это — она вправду сидела чуть живая, пока я находился рядом с ней. Но мысль о том, что девочка может умереть, слишком тревожила меня, заставляя предпринимать всё, что только способно сохранить её жизнь. — Так ты обещаешь мне? — вновь спросил я, с легко различимым волнением в голосе, разрывая повисшую между нами тишину. Она молчала ещё несколько мгновений, и видно было по глазам её, сколько тяжёлых мыслей крутились в голове у этого маленького ребёнка. Однако потом она, вымученно выдохнув, ответила мне: — Обещаю. На моём лице невольно появилась улыбка — наверняка жутковатая, какая бывает у людей в ситуациях, отнюдь не подразумевающих никакой радости. Возможно, это было до подозрения странно и наивно, но, получив обещание девочки, я почувствовал себя лучше. Я был твёрдо уверен, что она бы не солгала мне, хотя понимал, что для такого убеждения не было весомых оснований. Всё же, несмотря на внезапно возродившуюся во мне способность к сочувствию, тщеславия у меня было не отнять. — Тебе скоро станет легче. Ты же сильная девочка, я это знаю. Дождись доктора, и увидишь, как всё наладится. Услышав мои оптимистичные заверения, Матрёша подняла глаза. Я улыбался ей, и возможно, она различила в моем взгляде некое тепло, которого я и сам не мог распознать в себе; потому как что-то заставило её отвлечься от своих тягостных страданий и на несколько мгновений поверить в истинность моих слов, в возможность своего спасения. Она была ещё слишком подавлена, чтобы изобразить даже подобие улыбки на своём осунувшемся личике, но девочка более не дрожала от волнения и страха — напротив, в выражении её читались спокойствие и надежда. Тогда я ещё более убедился в том, что теперь её жизни ничего не должно угрожать. Попрощавшись с Матрёшей и её матерью, я покинул их дом и прежде всего отправил наскоро сочинённое письмо тому самому доктору из Петербурга. Он приехал, как только получил от меня известие, и взялся за порученную ему миссию. Мы поддерживали общение, он рассказывал мне, как обстоят дела с Матрёшей, и вскоре принёс хорошую новость — что она практически здорова, — однако намекнул мне, что на полное восстановление её психического состояния полагаться совершенно не стоит. Ради её же блага, мне было запрещено навещать девочку, так что, в попытках узнать о её состоянии, которое по прошествии времени отнюдь не становилось для меня менее значимым, приходилось довольствоваться лишь рассказами доктора. Я, в какой-то момент уже перестав удивляться изначально крайне поразительному для себя феномену, безоговорочно приняв его, продолжал вспоминать Матрёшу, даже спустя довольно продолжительное время. Иногда дело доходило до того, что я погружался в некую рефлексию, вспоминая и обдумывая последний наш разговор — как я улыбался ей, говорил с ней с явной заботой, как действительно хотел помочь... притом, что я и был причиной всего сумасшествия, которое в какой-то мере связало нас. Вспоминал, до чего же мне самому было странно и жутко находиться в гуще тех событий; однако я продолжал творить что-то с её жизнью и со своей, в попытках исправить, казалось бы, непоправимое. Впоследствии оказалось, что судьба её и моя не столь плачевна. Однако сейчас я признаю, что пробуждение души моей, практически умершей под влиянием всего разврата и всех бесов, что имели место в моей жизни, случилось слишком высокой ценой — ценой ранения другой, прежде невинной души. И я не раз задавал себе вопрос, почему её жертва заставила меня так сильно измениться. Но правда в том, что я просто не видел другого выхода.