Вырванные страницы из дневника

      Ох, чует мое сердце, этот поход будет самым тяжелым из всех четырех походов, в которые я ходил ранее...       И дело не в третьей категории.       И не в холодной зиме.       А в том, что меня назначили вундервундом! Да, знаю, я уже жалобился на свою судьбу в самом начале похода, но тогда еще можно было написать что-то в дневник. Как мы приехали в Аляпку и сходили в школу, как встретили лесорубов в поселке. Как Сашке пришлось уйти, в конце концов. А теперь? О чем писать сейчас, когда все просто сидят вокруг костра, хрустят сухарями и ждут ужин?       Если бы то был мой личный дневник, я бы уж нашел, что увековечить, а тут…       — Смотрите, по моим подсчетам, сегодня мы прошли на четыре километра больше, чем планировали, — Вадя Шакунов стучит карандашом по исписанным страницам блокнота. — Лишние четыре километра — благодаря моему методу прокладывания лыжни. Если постараться, то…       Мы все дружно стонем, заглушая его голос. Шакунов уже, верно, забыл, какой мукой было идти по «его методу». Уж куда проще и надежнее ползти цепочкой, как мы всегда и делали. Лучше бы этот изобретатель придумал такую мини-печатную машинку, чтобы можно было без проблем брать с собой в поход. Глядишь, и дневник заполнять стало бы проще. И пальцы так не мерзли бы.       — Да где их там носит? — не выдерживает Люся и приподнимается с бревна, пытаясь рассмотреть что-нибудь в сгущающихся сумерках. — Вся каша остынет.       Глеб и Васенка ушли за валежником и до сих пор не вернулись. Не удивлюсь, если они и вернутся без валежника.       Вася Постырь быстро расправился со своей порцией, а теперь откладывает миску, поднимается на ноги и тоже задумчиво смотрит в ту же сторону, что и Люся.       — Может, пойти за ними?       — Да не надо, — расплывается в улыбке Вадик. — Пусть милуются. Поди, не заплутают.       Помню, не то Сметанин, не то Каспаров говорил, что категорически не берет в поход парочки. С ними каши не сваришь — кучкуются вдвоем и всю группу отвлекают. Может, они и правы… Но Глеб-то, верно, не знал, что так получится.       — Пока они там гуляют, их ужин точно простынет, — снова начинает ворчать Люся, помешивая овсянку в котелке. — А голодный турист — никудышный турист. Завтра даже до горы не доберемся.       Норкин потягивается, запрокинув руки за голову, и из-под шапки смотрит на начхоза.       — Вроде баба, а ворчит хуже коменданта в общежитии...       — Кто баба? — тут же выпрямляется Люся. — Ты кого бабой назвал? Вот я тебе сейчас покажу бабу!..       Вася забывает про Глеба с Нелей и теперь едва сдерживает смех, наблюдая, как Люся колотит Колю, а он ложкой пытается от нее защититься. Еще немного, и оба кубарем скатятся прямо в костер.       Вот цирк — назначили вундервудом, а сами-то не боятся увидеть, какими я отображу их в дневнике? Сами же виноваты будут!       Только Вадим снова оглядывается в сторону ельника, не обращая внимания на потасовку рядом с собой.       — Их правда уже давно нет…       Его услышала Люся. Она в последний раз толкает Норкина кулачком в плечо и оборачивается. Складывает руки рупором и кричит в сторону леса:       — Глеб! Неля-я! Ужи-ин!       Я уверен, с самых верхних веток елей слетел снег от этого ора.       Не понимаю, почему так странно себя чувствую. Какое-то… словно что-то щемит в груди. У меня так бывает, если я слышу, как чей-то голос начинает дрожать при пении, или когда замечаю, что у отца стало на несколько морщин больше, и он горбится сильнее обычного. У меня так же ныло в груди, когда я окончил школу, и наши пути с одноклассницей Катюшей разошлись. Она теперь в Киеве, ну а я где-то тут.       Так почему же сейчас я снова чувствую это? Ведь все хорошо. С нами всё в порядке. Но когда из леса вышли Глеб с Нелей у меня вдруг что-то так защемило, прямо возле сердца. Отчего? Они даже за руки не держались. Просто пришли вместе. Были вместе.       Но вокруг них теперь как будто был такой невидимый кокон, который не пропускал к ним других людей, который отгородил их от всех. От нас.       Это были странные и неправильные мысли, но я никак не мог от них отвязаться. Даже дневник не помогает. У, черт! Нужно будет выдрать последние страницы, потому что не хочется, чтобы ребята это прочитали.       Сидим у костра, и все как будто хорошо. Вадик снова достал свое письмо. Он уже день третий что-то пишет и пишет, не иначе как своей Оле, но страницы раз за разом оказываются в костре, и он начинает все заново.       Вася задремал, прикрыв глаза. Интересный он. Вроде как и с нами, а в то же время — сам по себе. Он плавно вошел в нашу группу, без всяких ссор и недопониманий. Но мы все видели — если он уйдет, то мы это едва заметим.       Люсия и Норкин снова огрызались друг на друга, сами, наверное, не зная, из-за чего спорят. Но их перебранки всегда разряжают обстановку, потому что все знают, что это не всерьез. А я до сих пор вспоминаю, как Коля вчера набросился на меня. Даже не верится, что он вчерашний и тот, кто сидит рядом со мной — один и тот же человек.       Васенка уходит спать, а Глеб остается с нами. Что-то говорит, крутит в руках карту и на первый взгляд кажется все тем же старым-добрым Сосновским. Но нет. Что-то в нем изменилось. Что-то неуловимое. Может, взгляд стал мягким, что совсем ему не шло. Может, голос звучал по-другому. Не знаю. Но Васенка должна знать.       Хотел бы я написать Кате письмо, как Шакунов своей жене. Хотел бы я пойти с ней вместе собирать валежник. Да даже перебрасываться шутками и остротами был бы не против. Но так получилось, что все вокруг уже с кем-то, и только я сижу и просто смотрю в костер, потому что больше некуда. И не на кого.