Искупление

«разлетелись по сторонам света как птицы. у меня жара, у тебя метели, мы многое не успели. курсор насилует пять одинаковых вкладок твоей страницы.» Феликс подвел верхнее веко черным карандашом, слегка подкрасил брови светлыми тенями, аккуратно нанес нежно-розовый персиковый блеск, нарочито заходя за контур губ. В этот раз он не наносил тональную основу, оставляя созвездие на щеках видимым. Шоколадный вихрь на голове лишь выгодно оттенял аристократичную бледность лица, вызванную, очевидно, волнением, которое более никто не заметит ни в его жестах, ни в его выражении лица. Феликс знает, что эмоции лишь мешают сосредоточиться на более важной цели. Эмоции трудно контролировать: легкий тремор рук, сжатые до скрежета челюсти, насупленный нос. Сжатые из-за ярости кулаки, закрытые из-за бессилия веки, дрожащие из-за нахлынувшей грусти губы. Неконтролируемые рыдания в подушку, покрасневшие костяшки пальцев, расцарапанные запястья. Горький опыт, не принесший ничего, кроме безграничной боли и капли самоуважения в море самобичевания. Феликс не стал любить себя больше. Напротив, ненависть разъедала его целиком, начиная от неровных набухших царапин на тыльной стороне ладони и заканчивая сердцем, стучащим в груди рвано, аритмично. Ненависть к себе за свою прежнюю слабость, ненависть к окружающим за то, что вовремя не вытащили его, увязающего в этом болоте. Ненависть к нему… О, да. Ненависть к нему определенно была самой сильной эмоцией, что Феликс испытывал, соревнуясь лишь с любовью, тягучей патокой струившейся в его груди. Две этих противоречивых эмоции не были просто словами, случайно брошенными куда-то в пустоту. Он действительно ощущал их непрерывающейся агонией, роящейся где-то в груди, сводящей с ума каждую божью ночь. Ненависть было слишком легко породить и пригреть в груди, подпитывая ее каждым грубым словом, сказанным когда-то давно, каждым отторгающим жестом, брошенным невзначай. Любовь, напротив, хотелось оттолкнуть от себя, разорвать на мелкие кусочки, сжечь и смотреть на бушующее пламя, пока оно не оставит от себя лишь дотлевающую кучку пепла. Парадокс в том, что любовь, подобно фениксу, возрождалась и вновь, незваная, возвращалась в свою клетку, названную сердцем. Так Феликс и жил: только вылезал из одной пропасти и сразу падал в другую. Из крайности в крайность. Он был самым сильным и одновременно самым слабым человеком в этом мире. Это вызывало лишь истеричный смех, граничащий с болезненным стоном, и жгучие слезы, вызванные обидой, непринятием и чем-то еще, неуловимым, словно летний ветер. Но Феликс подчинил свои эмоции, будто какую-то стихию, и заставил их работать на себя. Он давал себе спуск лишь когда приходил домой, разбитый и опустошенный, но на публике он всегда был милым и солнечным. Словно тех недоотношений длиною в полтора года никогда не существовало, словно он все тот же Феликс, который умел улыбаться только искренне, который плакал настолько редко, что слово слезы звучало для него сродни чему-то неизведанному и непонятному. Однако того Феликса больше нет, ведь его растоптали, словно осеннюю листву на асфальте, и откинули от себя слишком далеко. От прежнего человека осталось лишь имя и мягкая россыпь веснушек, покрывавшая добрую половину лица. Но, кажется, никто не заметил подмены, никто не увидел, что Феликс перестал жить по-настоящему, продвигаясь по бурному течению жизни, подгоняемый роковым ветром и движущийся невесть куда. Возможно, он стал более драматичным в своих мыслях и чувствах, однако дыра в груди все так же горела красным, зудела и все еще не начала зарастать. Он взглянул в зеркало, чуть выпрямил спину и приподнял подбородок. За последние полтора года его внешность изменилась в лучшую сторону, являя в себе ярко выраженную линию челюсти, грозно выделяющиеся скулы и утонченный подбородок. Из маленького воробушка с детской припухлостью щек, наивной искренней улыбкой и неловкостью в движениях он превратился в аристократичного орла с его насмешливо-ироничным взглядом, чарующей мягкостью и грациозностью поступи и неискренностью, которая сочилась из каждого его жеста, движения, слова. Ни один по-прежнему не хотел замечать этого. Слегка улыбнулся своему отражению, пару раз вздохнул полной грудью, почувствовав сроднившуюся с ним легкую боль, и двинулся по направлению ко входной двери его квартиры. Игра началась. *** Легкий ветерок, попадающий в комнату через открытое настежь окно, с готовностью щекотал шею и оставался на ней в виде небольших мурашек. Воздух был по-летнему спертый и теплый, но дышать было на удивление просто. Редкие комары, будто бы тоже умиротворенные атмосферой спокойствия, царившей на улице, слишком медленно продвигались к ним. Феликс же не заострял на них внимания. Было слишком тяжело думать о чем-то другом, ведь Хенджин лежал рядом с ним, на его, Феликса, старой двуспальной кровати, которая изредка поскрипывала, и сосредоточенно смотрел на экран своего телефона. В его чертах не отражалось никаких следов волнения: увлажненные блеском губы слегка приоткрыты, глаза — задумчиво прищурены, словно Хенджин поддался безмятежности, что было трудно даже представить. Феликс мирно лежал на его груди, подогнув ноги. Слушал его тихое дыхание и ритмичное биение сердца за грудной клеткой. Жадно вдыхал воздух, пропитанный его ароматом: пахло томленой клубникой, ментолом и совсем чуть-чуть дождем после летней засухи. Этот запах пьянил и погружал в дремоту, внушая к себе доверие, но в то же время освежал, заставляя все рецепторы напрячься. Его запах, окутавший всю комнату, был соткан из противоречий, вводил в заблуждение, но искренне клялся в чистоте своих намерений. Казалось, что аромат — отражение самого Хвана. Личность Хенджина все еще оставалась загадкой. Он балансировал на лезвии острого ножа, склоняясь то к безграничной нежности, которая скручивала внутренности Феликса в сплошную полоску, то к безнадежной отчужденности. Порой Хенджина было слишком много, чаще — недостаточно. Он метался и в своем отношении к Феликсу, походя на гипнотический маятник: беспричинно злился на него, одновременно с этим целуя его в губы. Ли вечно проглатывал все колкости, что отпускались в его адрес, чтобы почувствовать холодные губы на своих, слишком горячих и слишком сухих. И чувствовал себя ничтожным, жалким. Он цеплялся за Хвана, как за спасительную соломинку, но при этом продолжал утопать в ненависти к себе. Сейчас он не хотел об этом даже думать. Было слишком хорошо. Слишком спокойно и слишком приторно, из-за чего рот наполнился вязкой слюной, напоминающей вкус той самой чертовой клубники, и Феликс почти сразу же шумно сглотнул. Хенджин мельком взглянул на него и вновь устремил свой взор на телефон. Впрочем, Феликс и не ожидал, что тот что-нибудь скажет. Их разговоры были редким явлением, по которому Ли иногда скучал. Однако в последнее время он разучился надеяться на что-то большее, поэтому им достаточно было лишь лежать вместе, соприкасаясь конечностями, и Феликс уже мурчал довольным котом. Хенджин умеет удивлять. — Как книга? — саркастично спросил он и слегка кивнул головой по направлению к книге, мирно покоящейся на животе Феликса. Книга. Он и думать забыл о ней, лишь уютно ластился. Видимо, этот факт не упустил и Хван. — Кхм. Довольно интересно, спасибо, — прочистив горло, выдавил Феликс в ответ и слегка покраснел. Хенджин сегодня был на удивление расположен к диалогу. Это пугало и радовало одновременно, вызывая мятежный взрыв, распространившийся по всем конечностям. Хенджин усмехнулся. Уткнулся в телефон. Феликс сделал то же самое в отношении с книгой, отмечая, что не может прочитать и абзац. Под таким давлением он не мог сосредоточиться. Через минуту Хван откинул мобильный куда-то на пол и стрельнул взглядом в Феликса. Приподнял уголки своих изящных губ и положил руку на чужую голову, зарываясь в мягких волосах, струившихся, словно шелк. Сердце Ли вырывалось из грудной клетки, судорожный трепет окутал все тело своим теплом. — Ты все еще читаешь? — бархатистый голос вновь заставил Феликса вздрогнуть, а красноречивый взгляд мгновенно выдал его. Все это время он думал далеко не о книге. Хенджин резко выхватил ее из маленьких ладошек и кинул подальше: — Пускай составит компанию моему телефону. Ты ведь не против? — Феликс промолчал. Хван понял его без слов. Феликсу было необходимо это. Лежать вот так, чувствуя руку не только кожей головы, но и всем своим существом. Обмениваясь с Хенджином взглядами, утопая в его медовых глазах. Он не мог без Хвана. Это пугало и освежало. Чертово противоречие. Хенджин поднес феликсово запястье к пухлым губам, оставил невесомый поцелуй. Переплел их пальцы. В очередной раз заглянул в глубину чужих глаз. Словно обещая что-то. Доверяя всего себя. Феликс привык его обещаниям не верить. Все они были стеклянными: легко, слишком легко разбивались о скалы равнодушия, царившего во взгляде Хенджина. Феликс не мог его винить. Однако он пытался. Каждый раз, каждый чертов раз, когда подушка становилась слишком мокрой, а телефон разрывался от непрекращающихся звонков (наверняка, Минхо опять слишком волнуется о нем), Феликс заставлял себя ненавидеть Хенджина. Заставлял его страдать, захлебываться слезами, бесконечно громко всхлипывать и кричать в дикой агонии. Молотить стену руками и ногами, апатично уставившись в потолок, пока горячие потоки на щеках начинали подсыхать и противно стягивать кожу. Но все это были выдуманные Феликсом сцены, которые сразу же исчезали перед взором. Ненависть — не для Феликса. Пусть лучше страдает измученная непрекращающимися выходками Хвана гордость, чем совесть, которая упрямо и с укором давила на грудь при одной лишь мысли о подобном. С Хенджином тяжело, но без него — еще тяжелее. И если хванов удел — заставлять Феликса чувствовать себя на перепутье разных эмоций одним лишь своим присутствием, то удел Феликса — выть одиноким волком без чужого тепла и запаха клубники с ментолом. Хенджин грозно навис сверху, приковав запястья Феликса своими ладонями. Ли споткнулся об чуждую прекрасному лицу Хвана улыбку и утонул в подступающей нежности вперемешку с тоской, скребущей черепушку не один месяц. Он подумает об этом позже. Сейчас — лишь влажный поцелуй, впечатавшиеся друг в друга губы, сплетенные языки. На вкус Хенджин был, словно сушеные яблоки, приправленные корицей и сахарной пудрой. Сам Хван точно состоял из сахара и питался лишь им с утробы матери: даже его крупные черты лица были слишком нежными и мягкими, словно зефир со вкусом ванили. Феликс не был сладкоежкой. Но в случае с Хенджином ему было мало, и он всегда скучал по привкусу их поцелуев, оседающем на одежде Феликса и танцующем на могиле здравого рассудка, который отключался, стоило Хенджину лишь прикоснуться к нему. То ли день был необычный, то ли Феликсу припекло голову на солнце, но их сегодняшний поцелуй отличался от других своей жадностью и нетерпеливостью. То, как Хенджин задыхался и судорожно проводил длинными пальцами по угловатым ключицам Феликса, говорило о многом. Хван исцелился в объятиях Феликса и вновь прощался. Этот поцелуй и следы ладоней, которые все еще горели ярким пламенем, были символическим подарком. Чтобы он не скучал, а ждал, словно верный пес, когда Хенджину станет плохо или скучно. Интересно, знал ли Хван, сколько нервных срывов и истерик испытал Феликс, сколько слезных историй в пьяном угаре услышал Минхо? Ли думает, что знал или, как минимум, догадывался. Феликса выдавали мешки под глазами, набухавшие из-за нестабильности сна, гематомы на искусанных в кровь губах. В конце концов, его выдавали взгляды, наполненные неподдельной любовью, которые Хван упорно игнорировал. Наверное, так ему проще. Феликс зажмурился до мелких мушек, пляшущих перед взором, и углубил поцелуй. Он вложил все отчаянье и всю горечь, на которые только был способен. Хенджин отстранился и прислонился своим лбом ко лбу Феликса. Грудь его едва заметно вздымалась, но дышал он шумно, выдыхая прямо на порозовевшие губы напротив. Феликс жадно вбирал этот момент в свою память, стараясь не забыть ни одну мелкую деталь. Он впитывал беспорядок в прежде аккуратно причесанных волосах Хенджина, азартный блеск в глазах, граничащий с безумием. Хенджин отстранился и сжал свои пухлые губы в сплошную линию. Нахмурился. — Феликс, я… Надоедливая трель раздалась где-то на кромке сознания и тут же вернула его в реальность. Взгляд Хвана сразу же стал тяжелым, остекленевшим. Тень подступающих слез проявилась на лице Феликса. Хенджин еще раз окинул его, боявшегося не только пошевелиться, но и вздохнуть, стальным взглядом, провел большим пальцем по его нижней губе и встал с кровати, попутно подбирая телефон с пола. — Слушаю. Да, скоро буду. Да, заберу, — голос его не выражал ни одной эмоции, лишь пальцы, сжатые на переносице, выдавали нервозность. — Понял. Давай потом поговорим. Целую. Феликс больно прикусил внутреннюю сторону щеки и сжал руки в кулаки. Провокационная слеза блеснула на его покрасневшей щеке, и он быстро стер ее костяшкой кисти. Хенджин даже не взглянул на него. Схватил свою кофту цвета хаки, которая была непригодна для такой жары, и закинул ее на плечо. Остановился, задумавшись о чем-то. С сомнением повернул свою голову в сторону кровати и едва слышно произнес: — Мне пора идти. Расскажешь потом, о чем была та книга. И удалился, не сказав более ни единого слова и не останавливаясь в проходе. Бесшумно обулся в прихожей и вышел, хлопнув входной дверью. Книга. Он попросил рассказать о книге. Потоки слез мгновенно хлынули из глаз, размывая не только взор, но и рассудок. Феликс избавился от книги в тот же день.