холод

Среди комнаты, увешанной произведениями искусства, я мог смотреть лишь на неё одну. Я был на собрании юных художников, все преподнесли свои лучшие работы, и я тоже решил в этом участвовать. Принёс одну из самых тёмных, глубинных работ: я описал в ней чувство одиночества. Никто этого, казалось, не оценил — все проходили мимо, не заостряя даже взгляда, очевидно, в поиске чего-то более чёткого, жизнерадостного и яркого. Лишь одна она, девушка, одетая в чёрный джинсовый сарафан на пятно-бледную рубашку и белые кеды, подошла и присмотрелась. В то мгновение мне даже показалось, что она поняла моё искусство — поняла меня самого. Она смотрела серовато-голубыми глазами, вглядываясь в каждую мелкую деталь. Её взгляд выражал сочувствие, даже понимание. Я не удержался и подошёл, сохранив дистанцию в метр. Она посмотрела на меня, смерив с ног до головы, видимо, пытаясь понять, я ли автор или нет.  — Тот, кто это нарисовал, должно быть, смыслит в том, что есть истинное отчаяние. — проговорила она, наматывая прядь пшенично-медовых волос на указательный палец. — большинству жизнерадостных имбицилов не понять подобное творчество. А жаль. — она отошла, подогнув одну ногу к другой, и протянула руку мне, склонив голову на бок. — Я Герда. Герда Реверс.  — Кайл Томпсон. — улыбнулся я, замечая, как постепенно её настигнет осознание того, что я и есть — автор полюбившейся ей картины. От этого она улыбнулась. Яркой и живой, искренней улыбкой. Наше рукопожатие слегка затянулось, и мы поспешили оторваться друг друга, но не оторвали лишь наши взгляды. Она смотрела пристально, прямо в душу, словно сверяя меня с моим творчеством. И, видимо, найдя все этому сходству подтверждения, она снова всмотрелась в картину и поправила волосы. — Что-нибудь ещё на выставке заинтересовало? — спросил я, сократив расстояние между нами до шага. С него я мог разглядеть всю россыпь веснушек на её носу и щеках. Она выглядела совсем юной, лет шестнадцать, не больше, мне же на тот момент стукнуло двадцать три. Но я был так ошеломлен её красотой, внешней, красотой ума, что возрастная разница между нами… Просто взяла и стерлась. Я забыл и думать об этом. — Честно? — она улыбнулась, и на щеках удалось разглядеть милые ямочки. Её волосы засветились янтарем в моих глазах. — Не сказала бы. Она говорила, как взрослая. До меня дошло это не сразу, но именно это меня так и притягивало в ней — несоответствие совсем юной, даже детской внешности и взрослой выдержки и поведения. — Уже закончили осмотр? — проговаривая максимально чётко каждое слово проговорил тихо я. — А что? — задорно ответила Герда и повернулась всем телом ко мне. Она выглядела и вправду восхитительно. — Есть другие идеи? — Есть. — вдох, выдох, маленький шаг навстречу. — Парочка. — Тогда я свободна. — она взмахнула руками и, взглянув в последний раз на мою картину, пошла в сторону выхода, как бы поманив за собой и меня. Я просто не мог отказаться. В гардеробе она взяла свое чёрное вельветовое пальто и клетчатый бордовый шарф, идеально дополняющий весь образ юной красивой девочки, что свое свободное время предпочитает проводить в галерее юных талантов, нежели чем в компании сверстников, алкоголя и непотребства. Я забрал свою куртку, решив не доставать стремную шапку, таившуюся во внутреннем кармане. Я хотел выглядеть достаточно молодым, чтобы ей соответствовать. Уже в то мгновение мне захотелось быть её дополнением, даже тенью, а не чем-то, что подомнет её под себя. Почему-то я с самого начала был уверен, что именно в этом она и нуждается — в понимании и направлении, и вовсе не в покровительстве. Она была свободна и самодостаточна, ей хватало самой себя, ей не знакомо было одиночество и сука, ведь у неё всегда на любой случай была она сама. Но моё творчество привлекло её тем, что выходило за рамки её мира — она жаждала к познанию всего нового, новых чувств, новых страданий. Она хотела понять людей, хотела приблизиться к обычным смертным, в то время как себя она воспринимала на голову выше не только сверстников, но и людей даже старше неё. Я был очарован. Правда, был. Мы дошли до ближайшего кафе в полном молчании. Сев, она заказала кофе и вафли с мороженым — ей и правда не больше шестнадцати, подумал я — я заказал пива и арахиса. Мы говорили без остановки. Я рассказал, как начал рисовать, о том, как сбежал из дома, о непонимании родителей и ужасном периоде жизни по мотелям и зарисовкам на салфетках. Она поддержала в ответ историями о брате наркоман, который довёл себя и семью до постоянных истерик и срывов, о том, как его отправили на лечение, а после она его и не видела. Она рассказала, как медленно и страшно в нем угасал человека, о затухании и падение личности, о смерти, и о том, как она сама хотела бы умереть — в окружении любящих и близких ей людей. Через два года, как раз на её восемнадцатый день рождения, я сделал ей предложение. Её родители так и не пришли на свадьбу, она была против алкоголя и даже курения, а я круил с четырнадцати, пил пива каждый день, но обещал бросить — она презирала все, что может вызывать зависимости. Мы сняли квартиру на окраине и жили самой счастливой и спокойной жизнью. До этого дня. Это произошло через год после нашей с Гердой свадьбы. День начинался, как и сотни до него. Пробуждение, объятия Герды, её голова на моем плече и просьбы остаться и не ходить на работу хотя бы сегодня. Все-таки я решил поехать к менеджеру, надеясь, что он поможет раскрутить моё творчество и сдвинуть карьеру с мёртвой точки. Своим искусством я не просто выражал свои эмоции, чувства и негативные мысли, я жаждал одобрения, понимания, что могли бы скрасить моё душевное одиночество. По крайней мере у меня была Герда, готовая выслушать всегда и поддержать, но, к своему стыду и ужасу, этого было совершенно недостаточно. Собираю вещи, сотни бумажек, целую жену на прощание, её руки вокруг моей шеи, сладкие, мягкие губы и поглаживания по голове. У меня было почти все, к чему я когда-либо стремился: дом, любящая жена, возможность творить, но мне всегда всего было мало. Я хотел большего, большей славы, большей любви, больших чувств, что я мог бы постигнуть. Я хотел любить сильнее, видеть все ярче, слышать максимум, в то время как сам оказался в плену смиренной середины в обществе. Герда меня в этом не поняла бы, да и я не горел желанием этим делиться, боясь задеть её или даже оскорбить. Я любил её всем сердцем, но что я мог поделать, если мне всегда хотелось чего-то ещё? Чувство скуки, одиночества, я чувствовал себя одиноким даже в её объятиях, словно я потерял что-то или кого-то, но забыл, и теперь обречён на поиски, сам не знаю чего, до конца своей печальной жизни. Я бы назвал себя существующем, нежели живущим полной жизнью, и в этом была вся проблема. Да, Герда, определённо, бы меня не поняла. Ей было всего достаточно, она любила себя, любила свою жизнь и существование человеком в целом. Ей не знакомо было разочарование, она не принимала той боли, что жила в ней из-за наркотической зависимости брата. Она была бегуном. От эмоций, от проблем. Её разум просто не воспринимал неприятности таковыми. Удивительно, как такая умная девушка могла одновременно быть такой до ужаса трусливой и слабой в некоторых вещах. Собрав наконец все свои вещи, выхожу и, спускаясь по лестнице с четвёртого этажа, тихонько напевая засевшую в голове мелодию. Песню, название которой мне было неизвестно. В этом и отражалась вся моя человеческая трагедия — я хотел, но не ведал, чего, и потому бросался во все, что находил, с головой, ведь каждый раз так рьяно и искренне верил, что нашёл то, что так долго искал. Пройдя пару минут, уже спустился в метро, действуя на абсолютном автомате, уйдя полностью в свои размышления о сути бытия и собственном будущем. Сел на самый край, достал наушники и поставил любимые песни — любимые, но все равно не та мелодия, что всегда крутилась у меня в голове. Я пренебрегал неизведанной мечтой в пользу того, что уже сам имел. Я довольствовался малым, тем, что всегда было под рукой, чего не стоило добиваться, и Герда не была исключением. Она досталась мне легко и быстро, так, словно давно ждала лишь меня одного, чтобы, встретив, броситься в свою терпеливую любовь, как в омут. Её зависимость меня страшила. Она не имела никаких рамок и границ.  — Здравствуй. — вывел меня из размышлений голос подсевший ко мне женщины. Я коротко её осмотрел, в глаза бросилось лишь пара деталей: белоснежные, собранные в аккуратный хвост, волосы, ярко-алые губы на фоне бледной кожи и пиджак темно-лилового цвета. Её образ показался мне очень даже лаконичным, я бы даже сказал, совершенным. Никаких ошибок, никаких помарок, только лишь абсолютная гармония и порядок. Контроль. Вот чего ещё мне в себе не хватало. — Меня зовут Квин. — женщина, на вид, лет тридцати-сорока, протянула мне свою руку, гладкую, без морщин и неровностей, так же отточенно и ладно, как и вся она сама. — Ты ведь Кай? Я кивнул. Откуда ей было знать моё имя? Творчество моё особой популярностью не пользовались, друзей я, кроме одной Герды, не имел, да и в свет выходил крайне редко, только если жена слишком уж настаивала. Я не любил излишнего внимания — меня это пугало и смущало — но в то же время сам жаждал признания и популярности. Разве не глупец? Глупец, да ещё какой. Женщина умолкла, очевидно, смущенная моим полным молчанием и задумчивостью, поэтому я понял, что мне следовало бы что-то да сказать. — Верно. Могу чем-то помочь?  — Вернее сказать было бы, что ты сам нуждаешься в помощи. — она улыбнулась, так натянуть и фальшиво, что не в момент стало как-то не по себе, странно, даже мерзко. Зачем она это сделала? — Я давно слежу за твоим творчеством, оно мне по душе. Жаль только, что на тех выставках, где ты показывался, люди искали совсем не твоё. Я хотела бы предложить помощь. — С чего такое внимание? Я так жалок, что привлёк внимание благотворителей? — моя ошибка явно её не заинтересовала, даже немного разочаровала. Я был сам себе омерзителен, признаю. — Я работаю менеджером для юных талантов. Мне понравилось твоё творчество, и если ты хотел бы, чтобы я помогла, то я готова ответить согласием. — И все же, с чего такая щедрость? Она не ответила и лишь, загадочно улыбнувшись, отвернулась и уставилась в пустоту, прорезая взглядом сидевших напротив пассажиров. — А что требуется от меня? — Творить. Ходить на вечеринки, короче говоря, показывать себя. Разумеется, половина дохода пойдёт мне, от тебя требуется только рисовать и выставлять товар. — улыбка снова — лицом. Я не мог, не сумел отказаться. И на следующий день согласился на встречу — перед тем, как выйти на следующей же станции, окончив со мной разговор, она оставила карточку со своим номером. В кафе за чашечкой ароматного дорогого кофе, мы обсудили все детали, договорились, подписали соглашения и договор о сотрудничестве. Я был, как в тумане, не до конца осознавая, что это моё решение изменит всю мою последующую жизнь, как класс. Герде я на тот момент ещё ничего не рассказывал — боялся сглазить и выглядеть глупо, если что-то пойдёт не так. И сейчас мне больше всего хотелось сделать именно это — рассказать все ей и вместе порадоваться. Я позвонил ей и обо всем рассказал, судя по голосу, она и правда была в восторге за меня, даже больше и искреннее, чем я сам, ведь тогда все ещё не до конца осознавал степень своей удачи и радости. Герда пообещала устроить вечером небольшой праздник для нас двоих, заказать еды, всю ночь смотреть старые черно-белые фильмы и целоваться. Так все и произошло. Та ночь была великолепной. Утром я поехал в офис Квин, собрав свои любимые работы, максимально подходившие под моё мировоззрение и моральное состояние. Липофрения — я был её шаблонным примером. С Квин мы выбрали из всего моего творчества те картины, что ей захотелось бы выставить на вечеринку, которая должна была состояться уже завтра. Отсортировав, мы оставили всего шесть полотен, но зато оба нашли компромисс и были довольны результатом. В тот день Герда плохо себя чувствовала, и потому не пошла на саму выставку, я пообещал все запомнить и рассказать, когда вернусь домой, а она так и провела весь день во сне, не выбираясь из постели дольше, чем на время, за которое кофеварка наполняет её любимую кружку. Выставка прошла с ослепительным успехом. Ко мне то и дело подходили богатые незнакомцы, чтобы оценить моё творчество и мысли, в него вложенные. Я чувствовал себя самым счастливым человеком в мире, ведь, казалось, меня наконец-то поняли, и это было восхитительно, просто великолепное чувства, за которым я гнался всю свою сознательную жизнь. Родители всегда требовали от меня хорошей учёбы, хотели, чтобы я поступал на врача, но я не выдержал и ушёл, поставив на свои рисунки все силы, пойдя ва-банк. Я стоял у стены с бокалом шампанского в руках, и неторопливо затягивался сигарой, поданной мне Квин для большей загадочности и соответствия своим картинам. Я не курил и не пил уже целый год, все ради Герды, и вот я стою, нарушая все наши договорённости, самый счастливый и свободный человек на планете. И из мыслей меня вытягивает голос подошедшей ко мне девушки, совсем ещё юной, словно она была, как Герда, но её наряд и бижутерия говорили об обратном — ей было около тридцати, не меньше, но выглядела она и правда шикарно. Она спрашивала меня о том, каково это — рисовать свои чувства. Вопросы были интересными, я отвечал ей взахлёб, не замечая, как быстро летит время. Её звали Элис, и она прекрасно разбиралась во мнп и моем творчестве. Это пьянило не хуже шампанского, которое вскоре сменилось на виски со льдом, в моих руках. Три часа пролетели незаметно.