Как щенок лабрадора

Юлик напоминает лабрадора из того старого мема. Ну, где три фото – на первом щенок черного лабрадора спит в тумбочке под теликом, на втором он же, повзрослевший, еще втискивается в ставшее крохотным для стремительно растущего тела пространство, хотя лапы уже не вмещаются, а на третьем фото здоровенный пес спит у тумбочки, положив в нее только голову. Неискоренимые детские привычки. Ты бы никогда, никогда, ни-ког-да не мог бы подумать, что он будет больше тебя весить. Ты бы никогда не мог подумать, что он больше Юрки будет весить. Но мог бы предположить, что в жизнь свою будет втискиваться так же, как щенок лабрадора, ставший слишком большим для своей тумбочки. Ты наблюдаешь, как он садится на слишком легкую для его веса мебель, как он сносит людей в дверных проемах, как он ночью подползает тебе под подбородок, чтобы ткнуться в него макушкой и сопеть в грудь. В процессе маневра он сам никогда не просыпается, но тебя проволакивает по всей постели. Думает, что он до сих пор тот прозрачный ребенок из Ульяновска, прячущийся под твоим подбородком, думает, что ты должен что-то решать, а он – соглашаться. С каждым днем он становится все больше похож на размокшую от акварели бумагу – округляется, напитывается водой, деформируется, белеет. Это, конечно, период, и скоро он перестанет набирать массу, станет сушиться. Будет вечно голодным и грустным, как и все качки на сушке. Но пока ты наблюдаешь, как он разрастается и становится все больше, какая у него становится белая округлая кисть, как у Вакха с картины Караваджо, как его шея становится всё шире и шире, как в ней тонет угловатая челюсть, которая тебе так нравилась. У него меняется лицо – раскосые оленьи глаза становятся узкими восточными глазами султана Мурада, теряются скулы, округляются щеки. Раньше, если он не слушался, ты мог пнуть его плечом в живот, взвалить на себя и унести. Сейчас ему даже не нужно отбиваться, он просто стоит, пока ты тщетно пытаешься с ним что-то сделать, а когда наиграется, то сдаётся. Ему редко приходит в голову праздновать победу, в конце он всегда сдается, неповоротливый и налившийся. Ты в эти недели понимаешь какие-то очень важные вещи. Что в висок тебя клюнул худой, как лезвие, идеалист из Ульяновска с такой трогательной ямкой между выпирающих ключиц, но насколько бы больше он не становился, как бы не расплывалось его юношеское лицо под бородой, насколько сильно бы его идеализм не выцвел в прагматичный нигилизм, твой висок все еще клюнут. Он всё еще в нём. Этот огромный внезапно вымахавший послушный щенок лабрадора. И так и должно быть. Сейчас, когда ты смотришь на него, он тоже спит – голова упала на грудь, телефон грозится выпасть из обессиленных рук. В комнате темно, только падает клок света из коридора. Ты стоишь в дверях и смотришь, как они спят. Ларин тоже спит сидя, скорее всего, они что-то смотрели, а потом отрубились посреди ролика. Немудрено, если день начался в пять утра. На спящей ларинской физиономии – усталая грусть. Какая идиотская семейная идилия. Из дымного шума попойки появляется Юрка и бочком становится рядом. Смотрите на них, как на детей, отрубившихся на ковре посреди детской, пока взрослые празднуют в соседней комнате. Ничего не говорите. Ты ничего не сказал ни когда они вернулись из железнодорожного вояжа по городам нашей необъятной родины, ни когда пришлось в срочном порядке заканчивать биф, брать контракт от “Сяоми” и срочно генерировать контент. Понимал, если вы запорете этот контракт, вам, и таким как вы, еще долго придется рекламировать казино и кейсы, потому что если провалитесь, корпорации с рекламой на ютуб не зайдут еще несколько лет. Насколько ты помнишь, ты говорил о Ларине с Юркой только один раз. Года два назад, может, даже больше. Он тогда стоял у раковины, набитой грязной посудой, и бесконечно говорил: “Пиздец пиздец пиздецпиздецпиздец”, ты предложил завязать с этим. Аккуратно предложил, не давя. Ни к чему хорошему бы это всё не привело и в принципе, а у ж с Лариным так точно. Не оборачиваясь, он ответил тебе не задумавшись ни на секунду: “Если ты первый завяжешь”. Ты не завяжешь. Поэтому молчишь себе, разгребаешь, коллабы делаешь, даёшь советы, изредка даже смеешься, с Лиепой сошелся – хороший мужик, и врать не нужно. Смотришь на Юрку – тот уже осоловелый, и не по-актерски, как умеет, а по-настоящему. День был очень длинный. – Пойдём, – говорит, – не подрались. Ларин очухивается после трех ночи – выходит на кухню мятый и сонный, с полосой от чего-то на щеке. Все давно разъехались, и ты успел сгрести изобретение Юлика – одноразовую посуду для попоек – в мусорный пакет. Воистину, лень – двигатель прогресса. Пластик в мусорке, и посуду можно не мыть. Кажется, вы держитесь на усталости, как на адреналине. Скоро пойдет двадцать четвертый час без сна. Юрка уже непонятно, то ли пьяный, то ли в полукоме. Но тут больше никого нет, поэтому ты говоришь с ним. Когда является Ларин, Юрка вяло говорит: – Одеялко подоткнул? Тот сонно кивает и подсаживается к тебе, кивает. Ты почему-то не сомневаешься, что он не шутит. И если пойдешь проверить, то найдешь Юлика в одеяле, как пятилетку. – Все уехали, всех развезли? – спрашивает Ларин. Зачем обобщать, ведь за ним стоит всего два человека – Лиепа и Ксюша. И они уехали, и их развезли. Ты смотришь на него искоса – коротко стриженная голова, канареечного цвета шапка, припухшие глаза. Пьет воду из стеклянной бутылки. Юрка наблюдает трезвыми глазами на пьяно искаженном лице. – Ларин и Кузьма в Венеции, – смеется Юрка, – пробуют веганскую хуйню. Вы и правда в Венеции. И у вас самый требовательный зритель. Есть только один ты, и есть только один Юлик. Этим вы тебе и нравитесь. Когда выключается камера, вы делаете то же самое, что и в кадре, когда она включается – никто не строит сложное ебало. Но есть несколько Юр и несколько Лариных. Ебальники для камеры, ебальники для окружения, ебальники для Никиты и Юлика. Ларин вообще от сложного ебальника не избавляется, пока не останется узкий кружок избранных. Ты, избранный, наблюдаешь их пустые простые лица, пока они вызывают такси, собирают аппаратуру, негромко обсуждают планы на завтра не смотря друг на друга, походя. Ты наблюдаешь, как Ларин спит в твоей прихожей, сидя на журнальном столике и прислонившись к гардеробу, пока едет такси. Он практически всегда спит, если не работает. Ты видел его спящим на скамейках, подоконниках, задних и передних сидениях машин, он спал даже в холле офиса “Сяоми”, когда вы ездили контракт подписывать. А еще ты уже с десяток раз видел его на Юркином мониторе. Это какая-то бесконечная видеозапись, на которой виден его несуразный профиль на фоне окна вагона, за окном с периодичностью в несколько секунд пролетают станционные фонари, освещая его, а он что-то говорит. Ты не знаешь что, Юрка всегда смотрит в наушниках. Когда-то ты его спросил: – Снял что-то в поезде? – Да, – скрежетнул тот своим особым голосом для камеры, – покров земного чувства. Ты не сдался. Ты видел ту запись уже в четвертый раз. Нужно было понять, чего ждать – еще одного побега во Владивосток? – Монтируешь? – Нет, – ответил так спокойно-спокойно, как никогда, – я слушаю, что он говорит. После ты видел тот поезд ещё с десяток раз, но слышал лишь один, и не можешь вспомнить, что Ларин тогда говорил. И чёрт с ним. Они уезжают. Юлик и правда спит под пледом. Не подоткнутым, но тем не менее. Присаживаешься рядом и тихо зовёшь: “Юль”. Он, не открывая глаз, тревожно ощупывает пространство перед собой в поисках несуществующего Ларина. Ты никогда не спрашивал, откуда он знает его адрес и любимый сорт чая (белый). Это глупо. – Подушка-сплюшка уехала, – говоришь. Не открывая глаз он кивает с выражением, которое означает: “Я понимаю твою ужасно глупую шутку, дегенерат, а теперь заткнись”. Он подрезал это выражение лица у тебя. Потому что обычно это он дегенерат с шутками, которые приходится тереть на монтаже. Окунаешься головой в теплую темноту его тела, под одеяло, под его подбородок – мягкая борода проходится по твоему лбу. Юлик, вяло двигаясь, накрывает твою голову одеялом, и темнота становится абсолютной. В ней его сонное размеренное дыхание, запах тела, тепло, глухое биение сердца, твой кровоточащий вот уже не первый год. – Никита, ты такой странный в последнее время, потому что сказал, что ты меня не любишь? Ты застываешь, горло перехватывает, шумно сглатываешь. Попался, как кур во щи. А звучит-то как глупо, “не любишь”, так будто на дворе время для этого соплежуйства, так будто вы люди, способные на такое соплежуйство. И не говорил ты ничего ни про какую любовь. Ты сказал “Юра встрял, как никто из нас никогда не встревал”, ни про какую любовь разговора не было. После большой паузы фальшиво фыркаешь. – Не было такого. Вы что тут, с Димой ккн принимали? Он тебя будто не слышит, и твоя попытка вывернуться из-под одеяла мягко пресекается. А потом он тихо шепчет: – Никит, мне похуй. Мне это не надо. Можешь не говорить.