I
Бесконечные ряды склоненных голов, округленных спин, неразборчивые речи, разбавленные редкими эмоциональными вскриками. Они просят его о благах для себя и своих близких, благодарят за урожай и сокрушаются на взлетевшие налоги, а он наблюдает за этим без малого триста лет. Люди готовы поклоняться всему, у чего есть душа — «ками», к которым они с легкой руки относят птиц, зверей, родники и камни, — только бы достичь желаемого. Они нашли идола и в нём тоже: тянут к нему руки, восхищенно вздыхают, приносят монетки и сладости к воротам хондэна* и всё плачут, раздражающе краснея от слёз. Не догматичность синтоизма обеспечила ему кров, подношения и потешила его эго, а им подарила нового лицемерного бога. Бог не был с ними честен, и их гнев и горе не пробуждали в нём сострадание и не раздражали, сколько бы он ни кривился. Они были жизненно необходимы. Под подношениями он подразумевал эмоции, а не пищу. Но верующие были настолько пресные, что он никак не мог набрать достаточного количества силы, а ежедневные утренние моления — скука смертная, всё одно и то же. Сукуна бросил оценивающий взгляд на толпу, поудобнее устраиваясь на мягком футоне. Белый юката с кровавым подбоем сползал по согнутой в колене ноге, обнажая палево-жёлтую кожу и короткие чёрные волоски над поясом сползших штанов. Девушка, сидевшая перед ним, вздрогнула, когда он скользнул ногой по шерстяному чехлу матраса, и застыла, зардевшись и устремив взгляд в пол. Уныние. Он держал в руке длинный кисеру* чёрной кожи с рельефным металлическим мундштуком. Струйка дыма из почти выдохшегося шарика кидзаки истончилась, вкус табака уже не чувствовался. Узловатые пальцы на автопилоте скручивали новые «заряды» для курительной трубки. Искусство курения было единственной отдушиной в безэмоциональной трясине. Сукуна поднаторел в этом деле, искусно придерживал трубку, как традиционный хитирики*, расположив пальцы по всей длине «тела». Длинным чёрным ногтем мизинца он почти дотрагивался до чашечки трубки. Дым от последней затяжки вился над верхней губой и устремлялся в ноздри, создавая воздушное подобие усов под носом. Ему принесли новый табак, который приятно и легко курился, в отличие от предыдущего сорта, но для удовлетворения никотиновой нормы требовалось больше порций. Он отвернулся и прилип взглядом к Канто*, увешанной бумажными фонариками, похожими на проросшие рисовые семена. Тётины* вешали у входа в храм, но Сукуна внёс их внутрь, ему был необходим свой личный маленький фестиваль. Не любивший развлекать себя самостоятельно, он приказал собрать из привезенного в храм бамбука стойку для фонариков, а не флейту Пана, которой в совершенстве владел. В скором времени разглядывание росписей ему наскучило, но тихое шуршание бумаги васи успокаивало, поэтому он не сжёг фонарики. Ему представлялось, что это тихо перебирают плавниками нарисованные оранжевые карпы кои*. Он вместе с ними сначала стремился против медленного течения времени, рассекая руками волны людских воплей и песен. Затем, устав слушать, Сукуна обращался к стае рыб, разворачивался на спину, закрывая глаза, и погружался в воду, она заливала уши и смачивала затылок, отрезвляя. Он мог синтезировать звук плеска плавников из шорохов подлеска, шелеста подгоняемых ветром листьев, разговора монахов на улице, шума дождя. Мог долго слушать, лениво потягивая дым из трубки и уплывая всё дальше по подземной ирреальной реке. В гул голосов влился стук деревянных платформ гэто*. Снаружи пошёл дождь*, из-за распахнувшихся дверей вылетел прохладный ветер. Взвились, как крылья, края голубой монашеской накидки самгхати. Сдвинутый на затылок капюшон взъерошил промокшие волосы. Кожа абрикосового цвета влажно блестела, стеклянные шарики капель осели на смоляно-чёрных бровях и ресницах. Нефритовые птичьи глаза смотрели учтиво и по-доброму. Он светился в лучах солнца, медленно переступал узкими ступнями в сандалиях на босу ногу. Подойдя ближе, он сложил руки в молельном жесте и склонил голову, не вставая на колени. Ему не хватало места, чтобы опуститься. За ним в помещение просочился знакомый густой запах криптомерии*, Сукуна как будто оказался на Кедровой аллее в Никко, смачно втянул носом воздух и склонился к нему, смирно стоящему между двух вжатых лбами в татами женских голов. — Цуру*. — Я Фушигуро Мегуми. Он снял капюшон совсем, и его волосы приобрели вид хвоста уссурийского журавля. Аккуратно и как бы нечаянно выставленная из-под уттарасанги ножка с розоватыми чистыми ногтями отвлекала. Между большим и указательным пальцем тянулась, натирая, красно-синяя тесёмка, кожа под ней покраснела. Сукуна облизнул уголок рта, мысленно проводя языком вдоль свода стопы, щекоча, прикусывая тонкую кожу на внутренней лодыжке и сильно кусая в районе подошвенной мышцы. Вкусный, солоноватый, отдающий раскушенной сосновой хвоинкой и горькими кедровыми орехами. Всепонимающие глаза следили, не отрываясь, на лице держалась благородная бледность, не подпорченная румянцем. Сукуна протянул руку и погладил за ухом, ухмыляясь ровному медленному ритму биения сердца. — Откуда ты? — Из леса*. Понятно теперь, отчего он такой невозмутимый. Большой палец упёрся в ямочку на подбородке и надавил, заставляя приоткрыть рот. Он закрыл глаза и трижды щёлкнул кончиком языка по нёбу. Бледно-розовые дёсны, подрагивающий язык, упершийся в нижние зубы, почти неслышное размеренное дыхание. Со стороны казалось, что Сукуна рассматривает его как товар, но игрушки прежде не приходили к нему сами. Отголоски сознания начинали подсказывать, что их встреча не его заслуга. Не мог же он позволить себе поменяться ролями. Сжал лицо в ладони и притянул к себе. Он закрыл рот и сделал шаг вперёд. Такой верный и аккуратный, как будто его этому научили женщины. Он был терпкий и кисловатый на вкус, как лимон. Растягивал каждое движение, не позволяя изучать рот, мягко проскальзывал под язык, дразня уздечку с украшением. Он держал руки сложенными в молельном жесте, когда посасывал кончик языка, слизывал каплю слюны с нижней губы и слушал довольное урчание. Он не вытер рта, когда отстранился. Губы блестели, но ни на толику не порозовели, хотя Сукуна был уверен, что ему удалось их прикусить. У него самого приятно поднывал рот, внутри что-то ухало, точно у него было сердце. Губы теперь тоже были кислыми, но он не мог облизнуться. Ему не дали вести. Более того, он даже не задумывался об этом и теперь не мог показать, что его это устраивало. А изначально ведь он был уверен, что искусает ему лицо, пристыдив, чтобы он не снимал капюшон и никому его не показывал. Мегуми облизнул нижнюю губу, едва высовывая язык. — Я приду. Он поклонился и наконец опустил руки. Он уходил в полной тишине, не считая тихого стука сандалий, и оттого Сукуна казался себе ещё более беззащитным, а Цуру — более величественным. Хотелось выгнать всех. Дождь закончился.II
В следующий раз он пришёл через три дня. Пошатывающийся, но уверенный и тёплый, он поднялся на возвышение, где лежал футон, и остановился. Исходивший от него хвойный запах стал сильнее с прошлого раза. Его лицо казалось знакомым, но в нём появилось что-то сладкое, медовое, слабо поблескивающее на дне глаз. — Йама*, — улыбнулся Сукуна. — Мегуми, — отрицательно покачал головой монах, распутывая тугой узел на зеленоватом поясе. Паучьи пальцы ловко проскальзывали под краями ткани, вытягивая их из петель, безымянный палец левой руки с тёмно-розовой мозолью он держал поджатым. Пояс сполз к его ногам змеёй и лег в них послушными кольцами. Он переступил через них и стал плавно снимать синий юкату с узором, похожим на расходящиеся по воде круги. По внутренней стороне худенького бедра стекала большая капля эфирного масла. Сукуна проследил за ней и потянулся к нему, как маленький ребёнок, пытавшийся ухватить погремушку. Он сделал полшага назад, ткань соскользнула с точёных плеч, открывая затянутые розоватой кожей косточки. Он был красив в острых линиях лодыжек и запястий, мягких перекатах округлых бёдер, влажных следах масла на плоском животе. Его тело было не хрупким, как у девчонки, скорее — жилистым, в нём ясно прослеживались следы усердной работы над собой. Он завёл левую руку за спину, огладив бедренную косточку, провёл пальцами вдоль припухшей дырочки и медленно ввёл их внутрь. Сукуна мог видеть всё с той позиции, в которой сидел: как упругие стенки сжимали введенные до основания пальцы, когда он сгибал их внутри, дотрагиваясь до особенной точки, как хлюпало стекающее по бёдрам масло, как дёргался небольшой розовый член, когда он дотрагивался до него холодными пальцами, оттягивая от головки тонкую ниточку предэякулята. Но хотелось прикоснуться. — Отдай! — Сукуна рыкнул, встав на колени и мазнув пальцами по напрягшемуся животу. — Осторожнее, — предупредил он, с силой распахивая полы чужого юката и с нажимом проводя указательным пальцем вдоль линий татуировок, очерчивающих грудь. Влажные пальцы левой руки царапнули по кадыку и подбородку, обдавая пряным природным запахом. На секунду Сукуне почудилось, что места касаний отзывались лёгким жжением. — Мегуми, — тонкое запястье замерло и обмякло в мёртвой хватке. Лучевая кость хрустнула, точно разбилась фарфоровая пиала. Когда Сукуна отпустил руку, вокруг запястья остались глубокие фиолетовые кандалы. — Я Вас обидел? — Мегуми освободил его плечи от юкаты и принялся за завязки на штанах. Придавленная рука дрожала, и он периодически встряхивал ею. — Но это ведь я сделал тебе больно, — Сукуна, замерев, смотрел, как темнеет оставленное им увечье, и такие следы впервые вызвали у него отвращение на грани с тошнотой. Он посмотрел на него, склонив голову набок и поджав под себя одну ногу, как большая птица, и ничего не ответил, хотя первым порывом было сказать: «Не больно». — Это добрые люди Вас изуродовали*. Мегуми лёг на спину, потянув его за плечи, так что Сукуне пришлось опереться руками по обеим сторонам от его тела. Он спустился взглядом ниже пупка по дорожке из редких волосков к мокрому пятнышку на простыни между разведённых бёдер. Наверное, он влил внутрь не меньше чайной чашки масла. К такой хитрости иногда прибегали девушки, которых ему подкладывали, но действия Мегуми не были похожи на обман. Он скользнул рукой вдоль члена, уделяя внимание каждой венке, большим пальцем очертил круг по головке, задевая уздечку и смачивая, и подвинул её ко входу, чуть погружая внутрь. Движения он смаковал и растягивал, как и в прошлый раз, из-за чего ощущение времени терялось. Больной рукой он хлопнул Сукуну по ноге, призывая толкнуться, и закрыл глаза. Ресницы трепетали, острый нос нервно дёрнулся. Внутри было мокро и горячо. Из-за странной примеси в масле головку холодило, когда Сукуна выходил, и контраст ощущений распалял ещё больше. Мегуми стонал тихо, иногда просто приоткрывая рот на выдохе. О большем говорили его движения: он сжимался во время толчков и притягивал Сукуну к себе за шею, ероша отросшие волосы на затылке и прикусывая мочку уха. Поначалу ногами он обхватывал талию, но ближе к концу ноги ослабли, и он поставил их на футон, поджав пальцы. Медленные движения не провоцировали привычное пошлое хлюпание, а сопровождались звуком на подобие того, что издают пузыри на водной глади, когда лопаются. Капли масла вперемешку с природной смазкой прилипали к коротким лобковым волосам, и Сукуна оставлял их на нежной коже вокруг дырочки, когда входил до конца. С краю она была совсем тонкой и повторяла рельеф венок на его собственной плоти. На долго Сукуны не хватило, Мегуми сжался вокруг него, сдвигая бёдра, и он почувствовал, как тёплое семя разливается внутри и липнет к шероховатым стенкам. Самому Мегуми хватило тех резких движений, которыми Сукуна вбивался в него после оргазма, обозначая свою территорию. Он ахнул, оставляя на чужом плече красные полумесяцы от ногтей, и с конца члена брызнула короткая полупрозрачная струйка. Потом Сукуна склонился между его ног, обдувая холодным дыханием растянутое пульсирующее колечко, и толкнулся внутрь языком, вылизывая стенки. Масло оказалось приятным, со слабым привкусом перечной мяты, вперемешку с его собственным солоноватым вкусом оно создавало странный коктейль, и он припал ко входу губами, высасывая его остатки. Мегуми протянул ему платочек, но сплёвывать Сукуна не стал, жидкости хватило на маленький глоток, а тканью он вытер рот. За ней же можно было спрятать взгляд и исподтишка наблюдать за тем, как Мегуми, уперевшись ему ногой в грудь, рвано дышит и промакивает вспотевшие лоб и шею рукавом лежащего рядом юката. Ещё он много целовал его тогда, не упуская ни одного участка на теле, слизал полупрозрачные капли, поцеловал каждую выпирающую косточку, вылизал шею и то место за ухом, которое приманило его в их первую встречу, тёмные соски-бусинки к его страшному расстройству оказались слабо чувствительными, и Мегуми не удалось раздразнить снова. Больше следов, кроме того синяка на запястье, он не оставил. Мегуми играл на деревянной прямой флейте, сидя лицом ко входу в храм. Вечерело, температура падала, но он не торопился одеваться. Сидел голышом, спустив одну ногу на ступеньку, и мерно выдувал какую-то странную мелодию. Если Сукуне не изменяла память, то что-то похожее сочиняли лесные духи, но их песни были более надрывистыми, а эта… «Колыбельная» — промелькнуло в расслабленном сознании. Сукуна гладил его по спине, изучая лопатки и стройный ряд позвонков, каждый из которых был помечен маленьким синяком. На улице снова дождило, шелестели бумажные фонарики. — Вы пойдёте со мной на Вараку-о-дори* пятого августа, — вдруг спросил Мегуми, отрываясь от игры. — Пойду, — ответил Сукуна и поцеловал его руку.III
Мегуми хохотал, наблюдая за тем, как Сукуна пытается не запачкать пальцы растаявшим еканом. Он точно не знал, как есть пастилу, потому что достал её из подарочной коробки и наколол на шпажку в тридцатиградусную жару. Сладкая паста стекала по пальцам, пирожное разваливалось, но Сукуне настолько понравился вкус, что он не готов был так просто расстаться со сладким. Он сидел на заборчике вдали от палаток, широко расставив ноги и наклонившись, чтобы не запачкать полы юката. Мегуми наблюдал за ним, жуя мандзю-маття, запеченный пирожок с фруктовым джемом, и изредка подсказывал ему, когда между пальцами начинала стекать начинка. Где-то на стволе дерева, на которое он опирался бедром, спряталась стрекотавшая цикада. У Мегуми сильно чесалась шея, он провёл пальцами от затылка до седьмого шейного позвонка, рядом с которым расцвёл болезненный укус. Сукуна запрещал расчёсывать ранки, тихо рычал, когда замечал содранные корочки, и зализывал шею, обвивая его тело всеми четырьмя руками. По всей шее узором расходились малиновые окружности шрамов. «В люди» Сукуна выходил во всей красе, показывая оба лица, и старался подбирать костюм так, чтобы подчеркнуть свою демоническую сущность. Он выбирал длинные кимоно и широкие пояса, полностью скрывавшие ноги, чтобы создавалось ощущение, что он левитирует над дорожкой во время ходьбы. Может, он и правда не касался земли — Мегуми не мог понять. Он носил широкие рукава, которые делали его похожим на бабочку, когда он разводил руки в стороны. Полоски на его одежде продолжали рисунки на теле, белые минералы на кольцах блестели так же, как острые зубы во втором рту. Когда они шли по ярмарке, он держал Мегуми за руку двумя руками: одной — со внешней стороны, другой — с тыльной, поглаживая пальцем узкую ладошку. Он не оборачивался на продавцов, когда говорил с ними, а открывал глаз второго лица на щеке, заставляя их отшатываться. Во взгляде Сукуны иногда проскальзывала лестная человеческая нежность, когда он смотрел, как Мегуми пробует сладости на дегустации или в шутку нюхает карамельную розу на палочке. Сукуна как-то сказал ему, что, наверное, его наказали за страшное преступление против настоящего Бога, раз человек не может иметь от него детей, но сразу же рассмеялся, уткнувшись Мегуми носом в рёбра, добавляя: «Я есть настоящий бог». Он часто принюхивался и, казалось, что-то недоступное Мегуми его тревожило, потому что в такие моменты Сукуна накрывал его собой, прислонялся лбом к его животу, гладил, целовал и одними губами шептал неразборчивые слова, щекоча чувствительную кожу. На расчищенной для танцев площади наконец заиграла музыка, люди стекались туда неравномерными потоками. Мегуми подцепил нижнюю левую руку и потянул, притворно надув губы. Сукуна поднялся, подошёл вплотную, демонстрируя внушительную разницу в росте, и легко поцеловал в губы, делясь кислым вкусом начинки из облепихового сока. Рука мелкими шажками мерила расслабленную спину. Мегуми склонил голову ему на грудь и легко прикусил ключицу, наблюдая за реакцией. Сукуна хихикнул и снова положил руку на живот, погладив. — Там никого нет, — напомнил Мегуми, оглядываясь на звуки музыки. В Токио шёл дождь. Они стояли друг напротив друга, почти соприкасаясь носами. Сукуна смотрел во все глаза, задыхаясь и почти капая слюной. Мегуми отводил взгляд, часто моргал из-за затекающей в глаз крови и пытался отступить. Тёмные, покрасневшие глаза смотрели злобно, промокшие от крови волосы прилипали к виску. В напряженной фигуре не было ничего, кроме боли, но он даже не пытался защищаться в полную силу. Сукуна чувствовал чудовищные объемы энергии, которые расплескивались вокруг мальчика чёрным облаком. Он смотрел внутрь через глаза, пытаясь найти знакомые черты, но его не пускали. Сукуна злился и провоцировал его пользоваться силой на полную. Хотел разуверить себя в том, что наконец встретил его спустя столько лет. Может, даже поддался бы, чтобы получить по лицу, ведь тот человек ни за что не ранил бы его. Перед ним появилось побледневшее лицо с широко открытыми глазами. Хвойный запах стал густым и невыносимым. Воспоминания прошли с ним сквозь года и остались такими же чёткими. Он помнил, как Мегуми дёрнулся в его руках и на золотые полосы юката брызнула кровь. Проклятый клинок прошёл под ключицей и расплескал фиолетовые искры. Сукуна попытался подхватить его, чтобы он не ударился головой, и заметил, что пальцев не было. — Больно, — прошептал Мегуми, погладив большим пальцем щёку. Тогда Сукуна не понял, жаловался он или спрашивал, потому что забеспокоился. — Что делать? — Сукуна чувствовал, как со всех сторон на него давила воздушная масса. Последним, что он увидел, было лицо человека, похожего на Мегуми, облизывающего рваный шрам в уголке губ. По его плечам лоснился большой гусеницей проклятый дух. Мальчик гладил по голове побитого шикигами, разбирая перья дрожащей рукой. Нет, это точно был не он. Этот человек не был изящен ввиду подросткового возраста, но он был силён во владении магией. Он поможет залатать дырку в груди. Он так же не встанет перед ним на колени. Долой уныние. Сукуна хохотнул, чувствуя, как мальчишка, ставший его сосудом, начинает его подавлять. Да, он обязательно встретится с Мегуми снова. Нет, лучше он всегда будет рядом. — Ты ведь убил меня однажды…