Шельма с «Озёрной ведьмы»

      — А ну-ка, верни!       — Кх-ха!       — Живо верни, не то шею сверну! Утоплю! Повешу!       — Кх-х-х!       — Куда дел мою банку рыбьего масла, паскуда, мышь, тварь ушастая?! Вальх хрипит, царапается, давится собственным языком и возносит молитвы всем богам без разбору, пока пальцы Керольда скручивают его горло, и пытается даже взбрыкнуть, — не получается: вместо колена штурмана Вальх пинает бутылку с чернилами, но та бьётся в осколки, и мизинцу делается очень больно.       — Отпусти-и, — говорит Вальх, слыша вместо слов хрип, и в глазах на секунду мутнеет, а потом всё почему-то становится ярким и светлым, и даже начинает вонять палёными усами. Откашлявшись, Вальх трогает шею, сталкивает локтем свечу, — та катится вместе с подсвечником, и воск заливает записки со сметой последнего грабежа, — а потом, растопорщив усы, изучает порезанный мизинец и напускает на себя обиженно-надутый вид. Хорь Лойе, тощий и длинный, оттаскивает Керольда, а Керольд поливает его самыми отборными ругательствами на общем языке пополам с ваэлийским, среди которых самым пристойным выглядит разве что «вонючая солёрская шваль»:       — Прекрати!       — Ах, ублюдина! Я его достану, скрыгу этого! Я задушу его, выдеру этот поганый лживый язык и скормлю громокрабам!       — Керольд, капитан тебя сам достанет, если задушишь!       — Нахер капитана!       — Керольд, мать твою! Чё ты там квакнул, а? Судя по окрику и звуку, Отто Пороховая Бочка по обыкновению своему выбивает дверь пинком сапога.       — Ох, капитан! — Штурман вздрагивает, косит янтарные глаза, моргает бельмами-веками и тут же притихает, но всё-таки фыркает, настойчиво тыча в сторону Вальха: — Говорил я, нечего брать на «Ведьму» мышей. Посмотрите на этого бездельника! Посмотрите! Вальх, не особо стесняясь и ничего не скрывая, мажет палец маслом из деревянной банки, и в каютке стоит терпкая рыбная вонь.       — Вальх, — ровно говорит Отто, упирая кулаки в бока и подёргивая ухом с серьгой: верный признак того, что капитан не пребывает в восторге или благодушии, а через секунду — заорёт, — как это прикажешь понимать?       — У меня мозоли на пальцах от писанины, — дует Вальх щёки, — и ещё я на смене в камбузе поцарапался. Мне что, шкуру в кровь тереть? Отто Пороховая Бочка не кричит. Отто морщится на запах, потом на Керольда в хватке Лойе: хорь кривит морду, наискось просеченную шрамом от уха до щеки, но помалкивает, — а потом на самого Вальха, и, как только Вальх заканчивает возиться с царапиной, вцепляется когтями в его ухо, выволакивает из-за стола и тащит на палубу, дважды свистнув на пальцах, — и так сочно, что кажется, будто цепной факел гиблого огня качается от свиста, а изо всех щелей тут же высовываются оскаленные морды. Вальх чувствует, как ему в ухо дышит перегаром Олаф, обещая «ну, отродье воровское, готовь потроха», и впервые за вечер взвизгивает, как девка.       — Собирайся, крысы сухопутные! Сегодня у нас суд на корабле!       — Суд? Ура! А над кем? — интересуется из птичьего гнезда сонный Арториус Блок, а капитан встряхивает Вальха за ухо.       — Над вот этим мелким скрыгой!

***

      — За борт выкинуть. Другого счетовода найдём, — без обиняков предлагает Ульфрик, ущипнув струну самодельной лютни, и скребёт гриф ножичком. — Ворам на «Ведьме» не место.       — Ещё чего — за борт кидать, будто у нас мяса много. Сожрать, и всё, супа на всех хватит, — оскаливает зубы Гюннар Щербатый: пары коренных и одного резца у него с недавних пор нет, — в набеге выбили, а вставные Гюннар ещё себе не смастерил.       — Под киль, — предлагает Сван Птенец, грызя яблоко и косясь на старших, но кто-то тут же отвешивает ему подзатыльник, и крысёнок ойкает и сердито хлопает глазами. — За что-о?       — Мал ещё, чтоб про киль пищать! Вальх-счетовод — самый мелкий в команде, ещё мельче Свана, — сидит на бочке, поджав одну лапу и болтая другой, и с деловым видом грызёт коготь, раздумывая, должен ли он чувствовать себя виноватым, если за его пазухой припрятана взятая с камбуза банка болуэйской слизи. Не его же вина, что слизь так хорошо чистит перья от чернил!       — Выверни карманы, Вальх.       — А?       — Покажи, что у тебя в карманах, — говорит Отто, развалясь на ящиках с грацией барона, и пьёт воду, разбавленную кислым ромом: ухо у него уже почти не дёргается, и это куда хуже. — Я так понимаю, ничего чужого? Всё общее?       — Ну-у…       — Чего мнёшься-то, если прятать нечего? Вальх вырос в деревне, где всё всегда считалось общим, кроме жён, — обычное дело для мышиных деревень, и Вальху не очень понятно, из-за чего на пиратском корабле на него так взъедаются: почему бы не взять вещь, которая ему, Вальху, понравилась?       — Вальх! Рубашку и ремень тоже! Вальх снова надувает щёки: вывернуться не получится, уж больно много на него таращится глаз, — слезает с бочки, развязывает ремешок и, вытряхнув рубаху, кладёт на крышку кусок сушёной рыбы, пригоршню флоринов, головку чеснока, сухарь булки с изюмом, ременный пояс с вышивкой — кастельбрукский товар, такие часто жёнам привозят, — и пресловутую баночку слизи.       — Во, это всё. Смотрите.       — Ах ты ж, мышь! Я неделю искал, думал уже, что на берегу посеял! Хлыст, хромой и длиннохвостый, хватает пояс, тут же спохватывается и бережно сворачивает его, чтобы спрятать под рубахой и сгрызть Вальха взглядом, — не просто сгрызть, а разделать, задушить, утопить заживо: Хлыст заведует фуражом, не пьёт ничего крепче пива и после каждого разбоя шлёт деньги жене с потомством, но ходит слух, что во время войны Хлыст скручивал хорьков на дыбе, и их вопли были слышны даже на сигнальных башнях.       — Пояс-то тебе зачем сдался?       — Красивый, — простодушно отвечает Вальх, вертя в пальцах кончик платка.       — Ха! — Кто-то уже хрустит чесноком, и, судя по отвратительному запаху и не менее отвратительному голосу, это Брандон ла Бакли — хорь, бывший шахтёр, на редкость гулящий и столь же драчливый. — Не думал, что Вальху нравятся бабьи цацки!       — Глядите, а банка-то с камбуза.       — Вот он где, мой сухарь!       — Тьф-фу! Было девять флоринов, стало восемь, — сплёвывает Арториус и трёт плевок пяткой, собирая монеты в ладонь. — Куда ты их тратишь, Вальх? От кракена откупиться хочешь?       — Кое-чего не хватает, парни. Олаф сгребает Вальха за шиворот целой четвернёй, уткнувшись лбом в лоб, — у Олафа не хватает запястья и ухо разрублено, и носом к носу на него смотреть очень страшно, поэтому Вальх зажмуривается, глотает писк и старается не думать о его когтях. Лично Вальх, конечно, не видел, но в голодные годы ни одному мышонку не позволяется ходить возле портов, — после нескольких рейдов на «Озёрной ведьме» Вальх начинает понимать, почему.       — Где мой крюк, хрен ты мышиный, паскуда муридейская? На «Ведьме» становится очень-очень тихо, — лишь слышно, как скрипит цепной факел: все пялятся, капитан пьёт, хвост у него подёргивается, а Брандон, сглотнув, давится чесноком. Лойе по-братски крепко хлопает его по спине.       — Это я, — фальцетом говорит Вальх, — это я взял.       — Ну?       — У меня… ну… спина чесалась. Отто допивает последний глоток, хохочет, — так громко, что этот смех рвёт тишину сильнее хлыста, — а затем встаёт с ящика и потягивается, хрустя шеей и суставами жёстких пальцев.       — Баста! Высаживаем этого дурня на берег в первом же порту.       — И всё-ё? — морщится Ульфрик, дёрнув пальцами лопнувшую струну.       — Как-то по-доброму выходит, шкип! — скалит зубы Хлыст. — Может, я его малость проучу?       — Вздёрнуть надо, и за хвост, чтоб неповадно было! Или под киль! — выкрикивает громче всех Керольд, срываясь на кваканье. — Говорю я, истинно так, если на борту мышь — значит, быть беде! Лойе облизывается, ковыряясь в клыках, и тень ложится на шрам вкось его щеки. Вальх ёжится в клубочек, прячется за Олафом и, подумав, строит Лойе рожу: Олаф, конечно, крыс, но уж лучше крысиная вонь, чем хорьи зубы или холодные лягушачьи персты, — да и, в общем-то, под его боком очень удобно спать, и ещё Олаф поёт, и от его пения шмыгают носом все головорезы.       — Беда, значит? Ну-ка, — Отто щурится, уперев кулаки в бока, и оглядывает команду, — есть у кого-нибудь претензии касаемо его работы, крысы сухопутные?       — Ну-у, — отвечает Брандон и сплёвывает кожуру, жуя последний зубчик чеснока, — мне-то он ни разу малости не выписал.       — А тебе, Скворец?       — И мне.       — Ни разу, — кивает Гюннар Щербатый.       — Всегда всё как положено!       — А третьего дня, когда мы ограбили «Королеву», разве не Вальх Стоу принёс тебе кресало для бризанта, Керольд?       — Вальх, — соглашается штурман, намотав на палец рыжий ус, и взгляд у него чуть-чуть теплеет. — Он самый, шельма!       — То есть я буду жить, да? — ахает Вальх, впервые каждой вибриссой ощущая переизбыток внимания к своей персоне: в родной деревне детёнышей всегда много, десятка три-четыре, а взрослых — и того больше, некогда с одним лишь Вальхом нянчиться. Где ещё выучишься так хорошо считать, если не в Стоу, а потом — в торговом порту, где не выпечкой пахнет, — пивом и солониной, и где никто слова не скажет, когда мышь завязывает платок вместо кольбы? Отто бьёт его некрепкой пощёчиной, но Вальх знает, что у Отто Пороховой Бочки, самого жадного ваэлийского головореза, пощёчина ценится дороже, чем королевское милосердие.       — И крюк Олафу верни, мышь мышиная.