***
- Кто это сделал? – С пугающим спокойствием спрашивает Олег, касаясь кончиками пальцев разбитой губы Разумовского. Серёжа не назовёт имён, даже если сильно захочет. Проблема-то в том, что Разумовский может запомнить Сандро Боттичелли, Тициана Вечеллио, Микеланджело Меризи да Караваджо, но не как зовут недавно прибывшую из другого детдома свору голодных собак. - Новенькие? – Сквозь зубы выдыхает Олег. Кажется, будто он рычит. Серёжа кивает, не видя смысла скрывать. Впервые, что ли? Вот только, всегда приносивший победу в зубах волчонок, в этот раз проиграл сплочённой стае взрослых диких псин, на своём коротком веку уже далеко не одного волка до этого загнавших. Серёжа смотрит на то, как Олега с сотрясением увозят в больницу из окна второго этажа детского дома. Дрожащие пальцы сжимают подоконник, то ли от злости из-за душащего чувства несправедливости, то ли от того, что земля почему-то уходит из-под ног. Сидящая на покрытой снегом еловой ветке ворона каркает, когда скорая скрывается за поворотом, приводя в чувство, и Разумовскому кажется, что он её понимает. По крайней мере, в голове проносятся знакомые строчки: «Áliis inserviéndo consúmor*». Серёжа будто не замечает, как из темноты коридора к нему приближается зверьё, недавно отведавшее свежей крови, до сих пор не обсохшей на костяшках. Они не прочь устроить пир из слабой, загнанной в угол добычи. Теперь-то им никто не помешает. Когда они бьют его ногами, Разумовский молчит и терпит – в конечном итоге собакам наскучивает играть с едой, и они уходят, не замечая адского пламени во взгляде Серёжи. Разумовский ненавидел псин всей душой, включая эту их доверчивость и тупость. Но для одичавших щенков ещё не всё было потеряно, в конце концов, собак нужно тренировать и воспитывать, не забывая наказывать за агрессию. Методы дрессировки у Серёжи свои, специфические. А Олег возвращается через неделю, утром понедельника, и ждёт Серёжу с уроков, читая переписанные Разумовским, специально для Волкова, материалы по всем предметам. Соседи по комнате до позднего вечера будут на улице ошиваться, поэтому Серёжа наверняка вернётся первым. Когда двери распахиваются, Олег встаёт и не успевает толком разглядеть друга – Разумовский радостно кидается ему на шею. Эту сторону Серёжи позволительно видеть одному Волкову, что делает его, наверное, самым счастливым человеком на свете, ведь эти крепкие объятия лишь для него одного. Потом, правда, Волков замечает ещё не до конца сошедшие синяки – жёлто-зелёные, старые, и чёрно-пурпурные, явно свежие. Но больше всего хочется выть от алеющего шрама на виске Разумовского. Серёжа тушуется под изучающим взглядом и опускает глаза, рассматривая вздувшийся линолеум под ногами, ставший вдруг весьма интересным, едва ли не таким же интересным, как учебник по информатике. - Болит? – У Олега голос полон заботы, что, кажется, все раны может вылечить, одним лишь словом. - Немного. – Признаётся Разумовский. - А если так? То, что происходит дальше, Серёжа запоминает на всю жизнь, чётко и ясно, как самое важное событие – Олег касается губами его виска. Молния не сверкнула, земля под ногами не задрожала, даже током не прошибло, или что там ещё пишут про такие ситуации в слащавых романчиках, продающихся в переходах метро? Просто наконец-то… отпускает. Разумовский поначалу не шевелится, а затем резко дёргает Волкова за собой на кровать и устраивается поудобнее у него под боком. - Чего это ты? – Олег к такой реакции явно готов не был. - Я не мог спать, не зная, как ты. - Живой, как видишь. - Живой. – Вторит в полудрёме Серёжа, наслаждаясь поглаживаниями Волкова. Через полчаса становится жарко, и хочется встать и открыть окно, но Серёжа уже заснул, будить его неловко – Олег разглядывает яркие синяки под глазами и понимает, что тот действительно не спал нормально, беспокоясь о нём. Хотя, может, Волкову всё-таки стоит перелечь к себе на кровать, пока не увидел кто-то из соседей по комнате и не доложил воспиталке – Марсельезе Шмидтовне? Та ведь прочтёт длинную лекцию про содомию и пороки, а потом поставит обоих коленями на несколько часов на гравий с осколками стекла. Олегу сейчас было как-то плевать и на воспиталку, и на возможное наказание, и на тяжкие грехи. Олег, в общем-то, на всё ради Серёжи готов. Готов даже не задавать вопросы, почему пятеро здоровых лбов, разукрасившие сначала Разумовского, потом Волкова, а потом, вероятно, ещё раз Разумовского, оказались в инфекционном отделении больницы – Олег видел как их катят через весь коридор в том крыле, где он лежал – аккурат в день дежурства Серёжи в столовке. Олегу четырнадцать, и его больше интересует счастье мирно сопящего рыжего чуда под боком, в которое он не мог не влюбляться... *Áliis inserviéndo consúmor - Служа другим, сгораю сам.***
Олег каким-то неизвестным Серёже образом добывает деньги на билеты в Эрмитаж. Условно у них, бедных сирот, льготы, а фактически – всем насрать и хочется побольше заработать. О дивный новый мир капитализма! И всё же это стоило бессонных ночей на двух подработках – Разумовский счастлив, бродит от картины к картине, жадно рассматривая каждую и запоминая до мельчайших деталей. Олег даже немного ревнует, потому что такими глазами друг обычно только на него смотрит. Правда, Серёжа выглядит в Эрмитаже так, будто бы здесь, в обители искусства, ему и место – как неповторимому шедевру. Оставлять его в музее не хочется, Разумовским любоваться кому попало Волков точно не даст. Пока они ходят по разным полупустым залам, Серёжа изредка бросает на Олега странный, нечитаемый взгляд из-под полуопущенных ресниц каждый раз как пальцы подростков соприкасаются. И это кажется таким логичным и правильным. Как реки непременно впадают в море, подобно картине Клода Жозефа Верне, например, так и некоторым вещам суждено быть… Они останавливаются у японской гравюры с изображением ворона на фоне луны, и Серёже слышится клокочущий голос: «Nemo amat, quos timet*». На что Серёжа отвечает вслух, сжимая ладонь Олега крепче: - Matura, dum libido manet*. Волков поворачивает голову как раз в тот момент, когда Разумовский тянется к нему за их первым поцелуем. Не ожидая прикоснуться к искусству таким образом, Олег думает, что он не против заняться углублённым изучением высокого... *Nemo amat, quos timet - Никто не любит тех, кого боится. *Matura, dum libido manet - Спеши, пока желание не прошло.***
В последнюю ночь Волкова в общежитии Разумовскому невероятно холодно, и это в мае месяце. Он не может согреться, как бы жарко и страстно ни целовал его Олег, какими бы обжигающими ни были его губы. Мало, критически мало – рук, объятий, прикосновений к ледяной коже. - Tempus fugit*. – Бормочет себе под нос Серёжа, совсем как тогда, пять лет назад в библиотеке. Только они не в библиотеке, даже не в Питере, и завтра им не на уроки в один класс, а разными дорогами – кому-то в универ, а кому-то – Родину защищать, чтоб её. - Серёж… - Зовёт Олег. - Тебе бы поспать, у тебя завтра важная контрольная. Разумовский смеётся в истерике, отчаянно хватая Олега за руку, и тепло от ладони Волкова проносится через всё тело, согревая душу ложными надеждами, что всё это – не больше, чем дурной сон. Честно, Серёжа мог взять его руку, если ему было так спокойнее спать, а мог взять его жизнь, и Олег не был бы против при любом раскладе. Разлука казалась невыносимой. - Ты ведь знаешь, что я тебя… - Пытается сказать заветные, бережно хранимые столько лет слова Олег. Раньше нужно было говорить. - Молчи, Волков, просто молчи! – Прерывает его Серёжа. – Я не хочу этого слышать. Это нечестно. И Олег послушно молчит, гладя рыжую макушку, чувствуя, как Разумовский дрожит в его объятиях, а его рыдания останутся в памяти Волкова ещё надолго, ночами в части будут сниться вместо самых жутких кошмаров. В итоге, Серёжу удаётся убаюкать, но сам Олег не смыкает глаз до рассвета – мрачного и неприветливого, и, как сказал бы Разумовский, в чертополоховых и бледно-пурпурно-синих оттенках. Разумовский просыпается от поставленного перед парой будильника в холодной постели, где рядом лежит не Волков, а записка с аккуратно выведенными словами: «Vale et me ama»*. Серёжа не плачет, а поднимается и идёт на пары под бессвязное, одновременно ликующее и скорбящее карканье ворон в его голове. Олегу и Серёже по восемнадцать, и они не могли не влюбляться друг в друга, какую бы боль эти чувства им ни приносили. *Tempus fugit - Время бежит. *Vale et me ama - Прощай и люби меня.***
Изначально Олег просто хотел вытащить Серёжу и увезти куда подальше из проклятого Петербурга. Возможно, из проклятой России. Волков бы придумал куда – связей и денег у него было достаточно. Олег не рассчитывал встретиться с Серёжей, который будет вынашивать наполеоновские по уровню грандиозности и откровенно безумные по уровню кровопролития планы мести, и уж точно не думал, что будет осуществлять их. Но как реки впадают в моря, некоторые вещи остаются неизменными – волк покорно следует за своей белой вороной. Зная, что идёт на псарню. На экране подобно Трое сгорает в адском пламени, будто перекинувшемся то ли с картин Иеронима Босха, то ли от искр в золотых глазах Серёжи, их родной город. Олег знает как выглядит война, Олег собственными руками убил не одного человека, но это всё – чистейшее безумие ради лишённой всякого смысла расплаты. - Иногда мне кажется, что ты сошёл с ума. – Говорит Волков отстранённо. - Amare et sapere vix Deo conceditur*, Волче. – Отвечает ему Разумовский. Тот Разумовский перед ним всё ещё является Разумовским, но больше, наверное, тем, которого Олегу очень изредка доводилось видеть в детстве и юности, и то, вероятно, не специально. Отставляя бокал с вином, он до крови прикусывает губу Волкова, будто насытиться не может, наслаждаясь пролитой кровью – рядом с собой и на мониторах. Считал ли этот Разумовский себя его Серёжей? …Волков в богов не верит, но заданный вопрос уносится куда-то в небеса, и их тотчас застилают свинцовые тучи, похожие на вороновы крылья. Раскаты грома напоминают клокочущие звуки, словно над Олегом летают стаи хищных птиц, в любой момент готовых кинуться и растерзать на куски. Боги – жестоки, а древние боги – кровожадны и голодны... *Amare et sapere vix Deo conceditur - Любить и быть разумными едва ли могут и сами боги.***
Олег собирает Серёжу по осколкам, не боясь, что может порезаться. После кровавых рек со взрывами в Сирии и пяти выстрелов в грудь, ощущаемых как удар кинжала в спину, порезаться совершенно не страшно. Неприятно, конечно, но, по крайне мере, не смертельно. Порезаться Олег не боится. Самих осколков… да. В комнате пахнет затхлым, сырым воздухом, навевая воспоминания о детском доме. Только стены и пол – каменные, а окно – противоударное. И мебели, определённо, в их с Серёжей комнате стояло больше. Хорошее, оказывается, было время. Простое. Иногда уроки делаешь, иногда морду задирам Разумовского начищаешь, но так, несильно. Уж точно не похищая никого для смертельной игры в шахматы. - Dilige me vilem, nam bonum omnes diligunt*. Хриплый голос Разумовского отталкивается от камня эхом, прокрадываясь Олегу в голову, под кожу, отравляет и без того едва держащийся на ногах организм. Волков не понимает, кому именно из его Серёж этот голос принадлежит. Вполне возможно, что обоим. Как же тошно. Взвыть бы, да лёгкие и связки едва ли позволят. Остаётся молча ударить кулаком о стену, потому что боль отрезвляет. Больно – это значит, что живой. Даже если внутри так не ощущается. Не важно, что Олег будет делать – как Волков ни старайся, сколько бы подпольных специалистов ни води, какие бы таблетки Серёжу пить ни заставляй, но самая крупная трещина, разделявшая Разумовского почти пополам, неминуемо останется. Хотя бы потому, что она там очень давно, ещё до Олега могла появиться. Его уход сделал хуже, подтолкнул к кульминации. Теперь от Волкова зависела, разве что, развязка. На эпилог он, в целом, не рассчитывает. Смириться с этим невыносимо тяжело. Тяжелее только найти в себе силы простить и… оттолкнуть руку, ледяные пальцы которой вдруг касаются кожи. Олег поджимает губы, но глядя на то, в каком состоянии находится его любимый – несмотря ни на что, всё ещё любимый – шедевр, садится рядом на матрас и приступает к реставрации. Запущенный случай, безусловно, но сдаваться это как-то не по-волчьи, и для начала Олег согревает ладонь Серёжи в своей. - Si vis amari, ama*. – Произносит Волков вслух, сипло, едва различимо, не до конца решив, кому собственные слова адресует – то ли Разумовскому, то ли самому себе. Тридцать лет, а ничему история не учит – хоть Серёжа забрал его жизнь, Олег не мог не влюбляться... *Dilige me vilem, nam bonum omnes diligunt - Полюби меня никчемного, а хорошего все любят. *Si vis amari, ama - Хочешь быть любимым — люби.***
В мастерской Разумовского пахнет свежей краской и немного веет вечерней июльской грозой из приоткрытого окна. Виды потрясающие, и Волков сейчас не о пейзажах за окном, не о картинах, расставленных по углам комнаты. Серёжа сидит к нему спиной – рыжие волосы собраны в хвост, а на изящные плечи накинут клетчатый плед, чуть сползший сейчас и открывающий вид на перецелованные тысячи тысяч раз веснушки. Его Разумовский весь такой собранный, серьёзный, однако Олег знает, как его чудо выглядит в приливы вдохновения на самом деле: лицо в краске, губы прикушены, а пара рыжих прядей, прилипших к потному лбу, спадает на прищуренные глаза. Очень серьёзно. Очень по-взрослому. Волков качает головой и подходит поближе, успевая подхватить падающий плед. - Что пишем? – Спрашивает Олег, облокачиваясь на спинку стула Разумовского. До любимого Боттичелли, по словам самого Серёжи, пока далеко, но Волков уверен, что очередное творение Разумовского точно не останется незамеченным. Не зря Сергея Разумовского, а, точнее, скрытого под чёрной со светодиодным визором маской на всё лицо, Александра Воронова называли реинкарнацией гениев Ренессанса. Выставка запланирована на август, а Серёжа всё никак не мог написать жемчужину для неё, но, похоже, наконец-то вдохновился. - Тебя пишем. – Отвечают ему. – Ты вчера уснул в гамаке. Из головы всё никак не выходило, ну и… Кстати, где чай? Даже реинкарнации гениев прошлого иногда, оказывается, хочется ароматного чая с мятой и малиной. Волков фыркает, щекоча дыханием шею Разумовского. - На кухне. – Говорит он. – Я больше тебе сюда чай приносить не буду. Мне хватило в прошлый раз того, как ты отхлебнул из кружки, в которой только-только промыл кисть. Не то, чтобы Олег не находил забавным, но ему не хотелось последствий. Хотя, где-то он читал, что ту же акварель надо есть килограммами для полноценного отравления. - Волче, блин, один раз было. – Недовольно бросая на столик кисточку бормочет Разумовский. – Всю жизнь теперь будешь припоминать? Серёжа оборачивается к Олегу, вправду весь заляпанный краской. Здесь не все оттенки и цвета, известные миру, но достаточно радужно. Выглядит презабавно, особенно в совокупности с этим фирменным очаровательным взглядом. Волков убирает выбившиеся пряди, и его тут же затягивает в чистые и глубокие как небеса глаза Разумовского, уже давно горящие не смертоносным пламенем, а искрящиеся вдохновением, по-летнему солнечной теплотой и нескрываемой любовью. - Ex aspectu nascitur amor...* – Шепчет Олег, стирая краску из уголка карминовых искусанных губ, а затем глубоко, нежно целует. И Серёжа отвечает. Неважно через что они прошли, где они и сколько им лет, потому что они продолжают лишь сильнее влюбляться друг в друга. *Ex aspectu nascitur amor - От взгляда рождается любовь.