Правдивая сказка про чёрного мышонка

«Однажды в деревне белых мышек родился чёрный мышонок. Он был единственной чёрной мышкой, и все приходили в ужас, когда видели его. Мышонок рос, но никто с ним не играл. Ему не давали лишнего кусочка сыра, в него кидались песком. Он оскорблял весь род белых мышей, но если бы мышонка спросили, хочет ли он стать белым, он бы отказался. В глубине души он гордился своей блестящей чёрной шкуркой. Он знал, что особенный. Кроме того, он был самым ловким и умным во всей деревне. Он дурачил котов и обходил ловушки. У него всегда был сыр. Как-то раз один толстый и старый мышиный дед решил, что чёрного мышонка нужно перевоспитать. Он заманил его в свою нору и попытался окунуть в банку с белой краской. Но чёрный мышонок был хитрым и выскользнул из его норы. Только он оказался недостаточно проворным, и мышиный дед успел яростно клацнуть зубами. И отгрызть мышонку хвост. Это было больно, как будто все жилы разорвали разом, проткнули насквозь раскалённым прутом, а потом вытянули кнутом по позвоночнику. Да, мышонок был в отчаянии. И он решил отомстить. Днём, когда все мыши спали в своих постелях, он подожег дом мышиного деда, отбежал в сторону, вскочил на камешек и заглянул в окно. Огонь разбудил деда, но было уже поздно. Нора горела, все двери были закрыты. И что же увидел чёрный мышонок? С белого мышиного деда облезала белая краска. И он был чёрный. Только шкура у него была не гладкая, а в струпьях и язвах. Когда от мышиного деда остались только кости, мышонок навсегда ушёл из мышиной деревни».

Лёжа на спине, Джим отчётливо ощущал трение ткани о кожу. Это было почти больно, но ещё не совсем, на самой грани. Что-то даже сродни удовольствию. Если бы затянуть галстук чуть туже, чтобы он впился сильнее… Вместо этого он дрожащей рукой нащупал узел и ослабил его. Потянул. Развязал совсем. Галстук выскользнул из пальцев. Джим расстегнул пиджак и справился с двумя пуговицами рубашки, но на этом его силы иссякли. Рука повисла безжизненной плетью. Ничего, пара минут — и он одолеет остальные… как их по-английски? остальную одежду. Он говорил одинаково свободно на английском и на ирландском. Но иногда голос в его голове как будто забывал английский, и тогда приходилось непросто. Слова не желали всплывать, не подбирались, путались. Он зажмурился немного сильнее, и под веками заплясали языки пламени. Они плясали на дубовой кафедре, с которой преподобный Эндрю Уорд говорил о спасении души. Сначала незаметно, а потом всё сильнее они разгорались, пожирая дерево, и наконец первый раз, осторожно, на пробу облизывали облачение святого отца. Тот каменел. Ткань вспыхивала, и тут же огонь вгрызался в кожу, воспламенял волосы. Святой отец превращался в факел и издавал крик. О, что это был за звук! Высокий, истошный, полный боли, он был лучше и слаще любой музыки. Такой же сладкий, как запах горящей плоти. Следом за святым отцом пылать начинала церковь. Вместе со всеми прихожанами она занималась огнём и в конце концов обрушивалась на них. Оставался только слабый серый дымок над братской могилой. Джим подходил к этой груде обломков и головёшек, мягко проводил рукой по горячим камням и чувствовал свободу. От неё кружилась голова. На самом деле, голова кружилась от духоты. В церкви всегда было душно и холодно. А жёсткий тычок под рёбра напоминал, что отец ещё не сгорел, а жив, сидит рядом на узкой скамье и заметил, как Джим перестал слушать проповедь. Это единственное, что он замечал. И ещё бутылку. Пальцы снова стали ощущаться как свои, и Джим справился с пуговицами рубашки. И следом, воодушевлённый этим маленьким успехом, расстегнул ремень. Левая рука опять упала, зато он сумел слегка почувствовать правую и ей несколько неловко разобраться с брючной пуговицей и ширинкой. Ещё бы теперь стянуть ботинки — и выйдет неплохо. Преподобный Эндрю Уорд не сгорел. Не дожил немного до жаркой, даже пламенной встречи, и где-то в глубине души Джим всегда жалел об этом. У него были хорошие мальчики, который смогли бы как следует развлечь старика. Перед тем, как ощутить могильный холод, всякий будет рад согреться, правда? Но в мыслях Джим сжигал его неоднократно. Голос в голове запел старую ирландскую колыбельную. Краем сознания Джим отмечал, что в ней нет никакого смысла — все слова оказались перепутаны местами, но голосу было плевать, и Джим его не перебивал. У него была задача поважнее. Требовалось избавиться от носков, которые постепенно сдавливали щиколотки. Только ноги были чертовски далеко. Холодные пальцы прошлись от пальцев левой ступни по подъёму вверх. Подцепили резинку — и исчезли. Он был почти хорош, тот злой колючий мальчик. Как его?.. Нет, конечно, Джим помнил его имя. Как-то раз даже нарисовал Марка в Гефсиманском саду, нагого, ковыляющего от римской стражи на своём протезе. Он сидел бы сейчас на табурете возле дивана и делал бы вид, что ему неудобно управляться с одеждой одной рукой. Как бы не так. Одной правой он умел делать побольше, чем многие другие — двумя. Он бы кривился, ругался, но снял бы дурацкие носки вместе с ботинками. Раздел бы его полностью. Назвал бы ублюдком. О, Джим никогда не обманывался. Его мальчик ненавидел его. Просто ненавидел так сильно, что почти любил. Не хотел жить без него. Джим его заставил. За все оскорбления, за все укусы, за синяки на запястьях он подарил ему долгие два года жизни. Ему понравилось, как он умер. Сначала Джим думал, что спешить не стоит. Можно было бы растянуть удовольствие. Но в итоге тот один выстрел оказался ярче и сильнее любых игр. Пламя перед глазами чуть потухло, и это было хорошим знаком. Вяло и слабо Джим подцепил носком одного ботинка задник другого и стащил его. По груди потёк липкий ядовитый пот. Он оставлял на коже глубокие бороздки, скапливался в язвах, которые, подсыхая, отваливались струпьями. Капли выступили и на лбу. Сигюн нет, а змея — внутри него, она сочится ядом, который не собрать в чашу. Остро, горячо, больно до онемения. Театр он не сжигал, а мысленно минировал. Столько уголков, столько хлипких конструкций. Джим представлял, где заложил бы взрывчатку, где поместил бы растяжки. И на сколько метров стоило бы отойти, прежде чем нажать на кнопку детонатора. Странно. Преподобного Эндрю Уорда Джим ненавидел пламенно. А Уолли почти любил. Эта любовь пришла, когда он увидел в глазах Уолли чудное, дивное осознание смерти. Ужас, надежда, отвращение, страх, отчаяние… Джим называл эмоции, которые видел, вслух. Так их было легче понять. Уолли любил говорить: «Давай я покажу тебе влюблённую Джульетту, малыш». Это было бы смешно до колик, если бы из-под его брюха, лысины и морщин на самом деле не показывалась тринадцатилетняя девчонка. Уолли был паскудным человеком, когда ему доводилось ненадолго стать собой. Но Джим любил его игру, особенно там, в полутёмной каморке осветителей. И Джим навсегда сохранил в памяти его последний спектакль, посвящённый ему одному. О, как он играл, когда верил, что может выиграть себе жизнь. Яд, видимо, испарился, и пока змея не нацедила новую порцию, Джим избавился от второго ботинка и носков. Ступни тут же обожгло холодом, но он принёс облегчение. Осталось всего ничего: брюки, трусы, рукава рубашки. Но Джим уже понимал, что не успеет. На смену жару постепенно приходил холод, тело немело. Рука застыла, неудобно подвёрнутая. И её теперь не сдвинуть. Жалкий, слабый, глупый, омерзительный Джим. Он чувствовал вонь собственного тела. Фиксировал с предельной ясностью собственную беспомощность. Если бы кто-то сейчас приставил пистолет к его виску, он не смог бы даже поблагодарить за оказанную услугу. «Шерлок, радость моя, может, ты и пристрелишь?» Мысль о том, как Шерлок медленно, неуверенно нажимает на спусковой крючок, отдалась волной возбуждения. Но тело не отреагировало: временно оно стало тем, чем и являлось по сути своей, то есть бессмысленным куском мёртвого мяса. Репетиция смерти. Шерлок отшатнулся бы в ужасе, увидев его труп. Уронил бы пистолет. Потом ему снились бы кошмары. Навязчивые видения не оставляли бы его даже днём. А если бы он притронулся к наркотикам… Да, это бы их сблизило. Джиму было пусто и одиноко. Голос в голове замолчал, и без него стало куда хуже, чем с ним. Джим знал, что его глаза плачут. Мир вокруг начал расти. Джим не видел его, но чувствовал, что стены становятся выше, диван — больше. Потолок исчез где-то за облаками, и Джим стал чуть больше песчинки. Может, не мир растёт, а он уменьшается? С логической точки зрения это было бы правильнее. Не увеличивать всё ради него, а уменьшить только его. Часть сознания Джима оставалась почти что трезвой, и он мог думать о том, что это скоро пройдёт. Несколько долгих, утомительных часов, и всё пройдёт. Как проходило всегда. Впервые приступ застал его в театре. Ночью. Когда Уолли ушёл. Однажды наступит последний приступ. Джим надеялся, что сможет понять, когда это произойдёт. После него уже ничего не будет: ни игр, ни планов, ни самого Джима. Он уменьшится до размера пылинки, его сметут и выбросят. Брехня. На самом деле Джим надеялся, что не успеет до него дожить. Тело ещё не слушалось, но вернулся слух. И Джим сумел расслышать чужое дыхание, медленное, ровное. Ни задержек, ни сбоев. Хоть вместо таймера используй. Вдох-два-три-четыре, выдох-два-три-четыре. Вдох… — Расскажи мне… — губы дрогнули, но из горла не вырвалось ни звука. Он сумеет. Сейчас или пару вечностей спустя точно сумеет. — Расскажи… Джим устал. Так страшно устал. Заснуть бы, но сон не придёт. Ещё не сейчас. Рано даже мечтать. — Расскажи мне сказку, Святой Себастиан, — пробормотал он. Дыхание замедлилось, сбился ритм. Раздался глубокий, медленный вздох. Обречённость, лёгкое раздражение, покорность. Ни капли ненависти. Джим проверял: ненависти в нём просто не было. Никакой. — Про что сказку? — спросил Себастиан покорно. Если бы Джим мог, он зажмурился бы сильнее от удовольствия. По обострённому слуху — единственному чувству, вернувшемуся к нему, — баритон Себастиана прошёлся как широкая тёплая мягкая влажная кисть по голой спине. До воображаемых мурашек. В принципе, он мог бы начать зачитывать телефонный справочник, как однажды грозился. Это было бы всё равно великолепно. — Расскажи сказку, — повторил Джим. Ещё один глубокий вздох. И Себастиан проговорил тихо, осторожно, заполняя голосом всё уплывающее сознание Джима: — Жил-был мышонок маленький (1)… Примечание: (1) Первая строчка английской детской сказки «Груффало». Джулии Дональдсон.