Что такое боль?

Уже давно меня мучает один вопрос, точный ответ на который не могут дать никакие справочники, энциклопедии и ученые. Они все пытаются передать это понятие слишком общими словами, слишком далекими от реальности понятиями. Они стараются приводить примеры, которые, как предполагается, вызовут у интересующегося некоторые ассоциации и дадут ему точные картинки явления. Меня это не устраивает. Выцветшие чернила и пожелтевшие от времени страницы, голубой экран компьютера и телевизора, инопланетяне, извините, сегодня я обязан любой ценой узнать, что же это. И, раз уж вы не можете передать полную эмоциональную картину, придется задать этот вопрос кое-кому более близкому к этому, тем, кто точно испытал это на себе. Интересно, что они подумают, когда всегда весь такой жизнерадостный и самодостаточный я спрошу у них такое? Впрочем, без разницы. Я уже все решил. Я не могу ощутить этого по какой-то причине, глядя на черно-белые пояснения, значит, нужен живой пример. Где там моя любимая коричневая куртка? Вроде, ничего особенного, а уж из дома выйти без нее неуютно. Ух, ну и погодка сегодня! Как будто в Россию попал: метель, сугробы по колено, ничего дальше своего носа не вижу. Снег сразу пытается залепить глаза, так что приходится защищать очки, поставив ладони козырьком. Ну, вроде, к бою с природой готов. Шаг, другой, третий… А ничего так на улице, прикольно. Сразу улыбаться почему-то захотелось, вот, сияю, иду. Первым делом, наверное, нужно зайти к соседу. Он тихий, гостеприимный, а еще — очень скромный. Главное, до него два шага идти, не успею отморозить себе ничего важного. Ну, вот и его дом. Добрался. Сугробы — просто страх, нужно будет серьезно поговорить с городским управлением. Еще одна такая метель — и у меня весь транспорт встанет. А там и до нового экономического кризиса недалеко. Брр, как вспомню, так… Нажимаю на кнопку звонка, дожидаясь ответа, неловко топчусь на месте. Начинать всегда трудно. Не знаю, как начать разговор об этом, волнуюсь, краснею, как девица… Хорошо, что именно к нему я пришел. Будет не так неловко. Ой! Открыл уже? Интересно, как давно я тупо пялюсь в пустоту?.. — Привет, Мэттью, — улыбаюсь, чтобы скрыть смущение. — Добрый день, Америка, — он, тепло улыбаясь, пропускает меня в дом. — Что-то случилось? Даже не предупредил, что придешь… — Ну, в общем-то, ничего особенного, — отряхиваюсь от снега, прохожу в гостиную и растягиваюсь на диване. — Ну и погодка сегодня, а? — Действительно, — кивает он. — Тебе кофе, как обычно? — Не надо, — отмахиваюсь я. — Ненадолго заглянул. Хотел… спросить у тебя кое-что. — Вот как? — присаживается рядом, обнимая своего медведя, с которым, кажется, неразлучен. — Всегда готов помочь тебе. — Канада… Нет, Мэттью, скажи мне… — запинаюсь, глубоко вдыхаю и выдаю, — чтотакоеболь? — О, — он смущенно опускает глаза на Кумадзиро. — Не мог бы ты повторить медленнее? — Прости, — краснею, улыбаюсь. — Что такое боль? — от его смущения мне стало немного легче задать так горячо интересующий меня вопрос, и это оказалось совсем не так страшно, как мне казалось. — Боль? — Мэтт задумывается, крепче прижимая к себе медведя. — Это такое чувство, когда хочется кричать. Сжаться в комочек и кричать, как-то выпускать напряжение, чтобы оно только скорее закончилось… — Спасибо, — мягко улыбаюсь, — но не мог бы ты показать это на своем примере? Когда тебе было действительно больно? — Не сочти за жалобу, но когда меня не замечают или забывают, как меня зовут, мне становиться больно, — он утыкается носом в голову Кумадзиро, а я не могу подобрать правильных слов для ответа: без лишних вопросов он просто так взял и раскрыл мне себя. — Спасибо, Мэттью, — я думал, свои слабости он будет скрывать, но эта искренность превзошла все ожидания. — Ты мне очень помог. Улыбаюсь ему, мягко треплю по голове и выхожу на улицу. Метель поутихла, стало светло и приятно. Я тоже успокоился. Не могу понять Мэттью, потому что про меня никогда не забывали. Наоборот, скорее, из-за моих вечных геройских выходок не замечали кого-то другого, я же всегда был на высоте, в центре внимания. Ну, оно и понятно, все-таки я Герой, солнце этого мира! Только вот Герой не знает, куда идти дальше. Наверное, стоило зайти к Кубе, но он не вызывает у меня доверия. Всегда был заодно с этим коммунистом, такой как будто наивный, с широкой душой, а сам… Хотя в боли должен разбираться. Может, ну их, наши старые терки? Все-таки правда важнее… Но ноги сами несут меня в другую сторону. Сам не замечаю, как добираюсь до дома моего мудрого старого друга. Стучусь, тайно надеясь увидеть его в традиционной одежде, только он выходит в обычной толстовке и брюках. — Здравствуй, Кику, — как обычно улыбаюсь, приветственно машу рукой. — Америка-сан, — вежливо улыбается в ответ, но определенно слишком занят сейчас. — Добрый день. Что-то произошло? Вы выглядите взволнованным. — Ничего, Япония, все в порядке, правда, — улыбаюсь как можно шире. — Я хотел спросить у тебя, что такое боль? — Это очень неожиданный вопрос, — он смотрит на меня слегка удивленно, а я только и могу, что глупо улыбаться. — Только не надо всех этих общих слов! — спешно машу руками. — Просто твой личный пример. — Хм… — он погружается в свои мысли, и ветер лениво играет с его волосами, так что я невольно начинаю любоваться этой картиной — в этом же нет ничего такого? Кику и правда очень красивый. — Альфред… — он смотрит грустно, внимательно, а на губах играет полуулыбка, и я понимаю, о чем он сейчас начнет говорить. — Хиросима и Нагасаки — это было больно. — Кику, я… — и я почти понимаю, что такое боль, потому что смотреть на него после этого было действительно страшно, но еще страшнее: осознавать, что виной тому — я. — Ты достаточно извинялся, — он смотрит ясно, светло. — Я принял это, как должное, как месть за Перл Харбор, как будто тебе не хватило других налетов. Я знаю, как эта бухта была тебе важна… Но это было больно. — Спасибо, Кику, — улыбаюсь, чтобы не расплакаться — вот уж не думал, что когда-то смогу прочувствовать это с новой для меня стороны боли. — Кажется, я понимаю, что это. Спасибо. Быстро машу на прощание рукой, решительно ухожу, чтобы не видеть его лица, его улыбки. Как я мог? Как он мог? Что мы делали вообще? Зачем? Неужели, жажда мести настолько могла меня ослепить? Черт. Япония, никогда не забуду твое выражение лица в тот момент, когда взорвался «Малыш». Стремление оказаться подальше от Кику с его болью привело меня к весьма неожиданному дому. Никогда бы не подумал, что этот невинный парень, больше похожий на девчонку, может знать о боли что-то действительно полезное. Такое, чтобы я пришел к нему с этим вопросом. Ну, раз уж я здесь, возможно, стоит зайти? Разрываю громким стуком приятную тишину, царящую вокруг, надеясь, что он не откроет. Но дверь приоткрывается, а на пороге стоит Ван Яо собственной персоной. — Америка, ару? — он удивлен, если не шокирован — я не частый гость в его доме, так что неудивительно. — Ты чего-то хотел, ару? — Да, — киваю, улыбаясь своей фирменной. — Один вопрос, — интересно, какими словами он сейчас называет меня, пока, спокойно кивнув, пропускает в дом? — Яо, что для тебя боль? — он замирает, глядя на меня своими выразительными глазами. — Странный вопрос, Америка, ару, — он чуть наклоняет голову. — Тебе ли не знать? Ты многим ее причинил, ару. — Я этого не хотел! — выкрикиваю прежде, чем соображаю, что не должен перед ним оправдываться. — Я делаю так, как всем будет лучше, — он хмыкает, уверенно глядя мне в глаза: я еще не отошел от предыдущего разговора, а он принимает это за свою победу. — Тебе не понять, что такое боль потери, ару, — он горько ухмыляется, а потом скидывает кофту, демонстрируя широкий шрам, которого так и хочется коснуться. — Это память о том, что Япония когда-то был со мной, ару. А так же вечная ноющая боль, потому что ничего нельзя вернуть и изменить, ару. Он одевается, а я молча киваю и ухожу. Яо не пытается меня задерживать. С недавних пор он держится гораздо увереннее, в нем чувствуется прилив сил. Да, Китай сильно поднялся в последнее время, нужно быть очень внимательным по отношению к нему, предельно внимательным. Правда, приходится признать его правоту кое в чем — я никого не терял так, как он Японию. И мне никогда не понять, что это за боль. Есть тут неподалеку еще один тип, которого я страсть как не хочу видеть, но понимаю, что уж он-то все знает о боли. Идти становится тяжелее, то ли от мыслей, то ли от того, что снова пошел снег, снова ветер в лицо, только уже холоднее, с каждым шагом холоднее. Плотнее кутаюсь в куртку, стараясь укрыться от пронизывающего холода. Да уж, я иду именно к нему, видно сразу. Серые кирпичи, старая дверь, в звонок которой долго звоню, пока не понимаю, что он не работает. Сильно пинаю многострадальную дверь, едва сдерживаясь, чтобы не обругать проклятого русского. Я и так замерз, а он не торопится. Наконец, вижу в проеме его ненавистное улыбающееся лицо. Такая аура, что будь на моем месте кто-то из прибалтов — сразу бы коньки отбросил. Хотя очевидно, что он рад меня видеть, как ни крути, а его тянет ко мне, несмотря на взаимную неприязнь. Открывает дверь шире, впуская внутрь, а я тут же несусь к печке — вот за что люблю русского, так за это чудо — горяченная, сразу таять начинаю. — Ты погреться пожаловал? — улыбается Иван, извлекая откуда-то бутылку водки и недвусмысленно ее встряхивая. — Нет, — отлепляюсь от маленького рая в этом дремучем царстве, чтобы серьезно посмотреть на давнего соперника. — Вань, скажи, а что для тебя было самой сильной болью? — от его улыбки у меня мороз по коже. Вместо ответа Брагинский быстро сокращает расстояние между нами, а я только бессильно вжимаюсь в раскаленную печь спиной. Его рука тянется ко мне, так что от страха становится трудно дышать. Пытаюсь отмахнуться, а руки почему-то не слушаются. Чертов русский! Когда его ледяные, что чувствуется даже через кофту, пальцы, касаются моей груди в районе сердца, оно буквально останавливается, пораженное его морозом. — Вашингтон, — безумно улыбаясь, шепчет русский, а второй рукой касается своей груди. — Москва… Больно было смотреть, как она горит, подожженная по прихоти моего генерала. Но тебе не понять, ведь Вашингтон всегда был твоим. Нет, Америка, есть что-то, о чем ты забыл, — мне действительно до одури интересно, какая у нас с ним может быть общая боль, интересно и страшно. — Гражданская война, — эти два слова красным пульсируют в голове, с каждым ударом сердца все сильнее хочется, как говорил Канада, сжаться и закричать. Когда рука Ивана отпускает меня, чувствую небольшой прилив сил. Его холод действовал на меня болезненно, вызывая неприязнь, отторжение самого себя. Брагинский может быть жутко, ужасно, кошмарно проницательным. Возможно, ему было больнее отдавать Москву, отпускать семью Союза, продавать мне Аляску, но, чтобы я понял, он говорит об этом ужасном событии, в результате которого я чуть не потерял самого себя. Выбегаю от него, как ошпаренный, но чувствую, как за мной следят два пронзительных аметистовых глаза. Он еще на шаг приблизил меня к пониманию боли. Теперь я хочу отправиться к тем, кто страдал под ним. Союзные республики… Но кого же посетить? Ведь особой разницы между их рассказами не будет. Точно! Литва! Какое-то время он жил и работал у меня, так что мы неплохо ладим. Вполне логично будет обратиться с этим к нему. Ускоряюсь, стремясь поскорее покинуть территорию русского, и в скором времени уже вижу уютный дом давнего знакомого. Стучусь решительно, потому что чувствую себя рядом с ним гораздо увереннее. Дверь открывается, но перед моими глазами предстает совсем не Торис. — Польша? — удивленно пялюсь на мальчишку, с наглой ухмылкой смотрящего на меня. — Я, наверное, домом ошибся, — хочу уже развернуться и уйти, но он останавливает меня. — Ты, типа, к Литу, да? — поправляет выбившуюся прядку, все еще ухмыляясь, дожидается моего сдержанного кивка. — Торис! — кричит так, что у меня чуть перепонки на ушах не лопаются. — Тут, типа, к тебе гости, ага, — добавляет это уже тише, видимо, сам хозяин дома появился на горизонте. — Америка! — вижу, Литва рад моему визиту, чего нельзя сказать о его друге. — Ты, типа, не задерживайся, — с удивлением замечаю, как Торис, чуть касаясь губами щеки Польши, отправляет его в комнату. — Я могу чем-то помочь? — проследив, что дверь за тем закрылась, он вежливо обращается ко мне. — Я хотел спросить у тебя кое-что, — улыбаюсь непринужденно, наконец, понимая всю нынешнюю ситуацию в доме Литвы до конца. — Что для тебя было настоящей болью в жизни? — Разделы Речи Посполитой, — бросив на меня странный взгляд, смысл которого я пока не могу понять, не задумываясь ни на секунду, отвечает он. — Поиграть не только свою свободу, но и чужую, да еще так, что нас разлучили на долгое время… Не знаю, как я позволил этому случиться, но это то, чему я точно не дам повториться. — Так сразу, — чуть удивленно, но понимающе улыбаюсь: я все-таки знаю, что такое терять близкого человека по своей вине. — Спасибо. Береги его, — простые слова, простая улыбка в ответ и утвердительный кивок. Ухожу от Ториса с твердой уверенностью, что у него теперь все-все будет хорошо. И я рад за него. Его пример не вызвал болезненных ассоциаций, но почему-то стало как-то особенно тоскливо и пусто. Это не было болезненнее слов Японии или России, но в сердце отчего-то заныло, надсадно так, обиженно. Вдохнул полной грудью, но чувство от этого только усилилось, заставляя со всей силой зажмурить глаза. Не хватало мне, Герою, слез зависти. Дальнейший путь мой шел прямиком к самому пафосному и выделяющемуся дому из всех. Я миновал Германию, Италию и многих других, потому что примерно представлял их слова. Да и не были они мне близки, ни как друзья, ни как враги, хотя, конечно, и воевали когда-то. Ну, вот я и здесь. Как ни прискорбно. Кнопочка звонка нажимается плавно, раздается легкая приятная мелодия, а затем на пороге возникает он — как всегда прекрасный и чуточку пьяный. — Альфи, здравствуй, — слащаво тянет он, приторно улыбаясь. — Франциск, что было в твоей жизни самым болезненным? — с места в карьер — только так и можно заставить его сменить манеру поведения, простых человеческих намеков он предпочитает не замечать. Его глаза заволакивает какой-то туман, сквозь которые просвечивают нотки чего-то действительно чистого. Невольно посещают странные мысли, от которых почему-то хочется набить его наглую винную морду. Но, глядя на его изменившееся выражение лица, понимаю, что с таким выражением о таком не думает даже Франция. Прикрываю глаза, чтобы успокоиться. И с чего я вообще подумал об этом?.. — Жанна, — он произносит ее имя шепотом, но я все равно все прекрасно слышу. — Мой ангел, мой свет, моя надежда… Которой я лишился… Моя любимая Жанна. Ее утрата — самая страшная боль. Гнить под Германией было не так плохо, как видеть последний полет ее души. — Неужели ты действительно любил ее? — не могу удержаться от этого вопроса, хотя ответ очевиден. Франциск кивает, а я, понимая его в какой-то мере, ухожу. Через несколько шагов я оборачиваюсь и замечаю, что Франциск смотрит в небо. Его губы слабо шевелятся, а по щекам текут слезы. Эта картина надолго отпечатывается в моей памяти, как и все то, что я сегодня увидел и услышал. Дальше я иду на юг, где живет одна замечательная улыбчивая страна. Почему-то мне кажется, что в его жизни тоже была мучительная боль, которой он может со мной поделиться. После долгих скитаний, мне удается разыскать его в поле, с довольной улыбкой любующегося небом. Антонио Каррьедо, заслышав шаги, вскочил на ноги, чтобы меня поприветствовать. — Давно не виделись, Альфред, — он заразительно смеется, приветственно хлопая меня по плечу. — Да уж, — я улыбаюсь в ответ и сразу же перехожу к делу. — Антонио, ответь мне на один вопрос, хорошо? — он легко согласно кивает, и я перехожу к сути. — Какая боль в твоей жизни была самой страшной? — Боль? — он на секунду задумывается, а потом сияет. — Давай, я лучше покажу? — я, не волнуясь, соглашаюсь и следую за ним в дом, где мы спускаемся в подвал. Темно, сыро, холодно, не очень приятно пахнет. Испания выглядит задумчивым, но мне слишком интересно узнать, что за боль он прячет в таком месте. Ох, лучше бы я не видел этого! Когда он открыл передо мной обитую железом дверь, предлагая войти, я замер прямо на пороге. В одной маленькой комнате стояло больше сотни приспособлений для пыток! Первой в глаза бросилась Нюрнбергская Дева, она стояла напротив двери. Затем — дыба, ее, стоящую в углу, тоже трудно было не заметить. Как и колесо. Как и трон. Как и клетку. — Испания, это… — я поворачиваюсь к нему и вижу полную сожаления улыбку на губах. — Ну, Испанская Инквизиция прославилась тогда на весь мир, — как бы пояснил он. — Убивать себя было страшно и мучительно больно. Мои жители тысячами горели на кострах ни за что. В пыточных камерах сгнивали и сходили с ума еще больше. Можешь представить, что такое самому отрезать от себя куски плоти? — я морщусь, как будто задыхаясь от когда-то пролитой здесь крови. — Про ожоги и говорить нечего, — он вздыхает. — Как хорошо, что это закончилось, — его лицо снова светлеет, он берет меня за руку и почти насильно выводит из подвала, настолько заворожила меня представшая перед глазами картина. — Спасибо, Испания, — я улыбаюсь, хотя воздуха все еще не хватает, чтобы восстановить дыхание. — Заходи как-нибудь. — И ты не болей, — он машет на прощание, а я иду к тому, о боли которого меньше всего хочу слышать. Не потому что знаю, что он мне скажет, если вообще скажет, не потому что ненавижу его, не потому что боюсь… Хотя нет. Именно потому, что боюсь. Я боюсь его слов, я знаю, знаю, о чем он будет рассказывать, чем он будет меня убеждать. И я знаю, что не выдержу. Именно этого и боюсь — сломаться перед ним, боюсь, что он увидит мои чувства, что он не примет их. Этого — больше всего. Знакомый дом впереди. Я хорошо его помню, с тех пор, как был в последний раз, тут мало что изменилось. Вроде, цветы другие раньше были. Вроде, как-то гостеприимнее окна смотрели. Вроде, не так хотелось сбежать. С другой стороны, разве не ради этого я вообще затеял всю эту беготню? Да, боль, то, сё, но… Резку стучусь и слышу, как внутри кто-то начинает возиться. Вот знакомые шаги приближаются к двери, ключ поворачивается в замке. Сквозь небольшую щель на меня смотрит удивленный таким неожиданным визитом Артур, а потом открывает дверь, пропуская меня, основательно промерзшего, внутрь. Не говоря ни слова, отворачивается и скрывается в одной из комнат. Знаю, там кухня, Артур пошел за кофе для меня и чаем для себя, мне же нужно повернуть чуть раньше, в уютную гостиную с мягким диваном и камином в углу. Пока сижу здесь, успеваю передумать кучу вариантов начала разговора, каждый из которых кажется мне неправильным и глупым. Постепенно согреваюсь, а первый глоток горячего напитка, принесенного Англией, и вовсе обжигает меня, подталкивая к началу разговора. Странно, что Артур тоже молчит, но, видимо, мое состояние заставляет его делать это. Все еще заботится и все так же понимает. Я же так изменился… Почему с ним все как будто возвращается в те времена? — Артур, — голос хриплый от волнения, приходится прокашляться. — У меня к тебе всего один вопрос, — смотрю ему в глаза — недоволен, хмурится, — Ответь на него, пожалуйста, только честно, — сдержанно кивает, все так же не произнося ни звука. — Какое событие было самым болезненным в твоей жизни? Я боюсь на него смотреть, так и чувствую, как два изумруда глаз, сначала удивленно приоткрывшись, сверлят во мне дыру. Уже жалею, что зашел к нему, хотя чего жалеть — не сделай я этого, все было бы напрасно. Слышу странный звук и сразу же поднимаю глаза на Артура. Он, как-то изменившись в лице, начинает мелко трястись от смеха. Успокоившись, смотрит на меня как-то особенно выразительно. И я понимаю: да, все так, как я и предполагал. Сейчас он скажет то самое… — Когда ты ушел, Америка, — он, фыркнув, утыкается взглядом в пол. — Разве не понятно? Я сдержанно киваю, борясь одновременно с желанием стиснуть его в объятьях и с желанием разрыдаться. Нельзя допустить ни того, ни другого. Так будет лучше. Я сам все решил, сам все поставил именно так. Это я его тогда потерял. Отказался, решив, что мне так будет лучше. Но сидеть сейчас и смотреть на него — это больно. Кусать губы, изнывающие от непонятного желания — больно. Унимать дрожь, охватившую руки — больно. Сглатывать комок в горле — это больно. Сидеть с открытыми глазами, чтобы не допустить слез — больно. Видеть его улыбку — это больно. Чувствовать прикосновение его ладони к моей щеке — тоже больно. Вдыхать исходящий от него тонкий аромат чая, тумана и старых книг — больно. Не быть способным навсегда остановить время в тот миг, когда его теплые губы мягко и успокаивающе, как в детстве, касаются макушки — мучительно больно. А уходить потом — это невыносимо больно. Я до сих пор не могу сказать, что такое для меня боль. Я не могу дать ей определения и расфасовать все события по этому критерию. Не могу я согласиться и с определениями из разных книжных источников. Я даже не все примеры моих знакомых могу осознать. Но кое-что я понял после сегодняшнего дня. Не быть с ним — это действительно больно.