Заклеймен и привязан

Словно завороженный Хома с ужасом смотрел на свои руки, на них словно уродливые ожоги, застыла кровь. Он потряс седой головой, тяжко вздохнув, как будто камень тяжкий водрузили ему на плечи. Ничего не мог в толк взять, что за чертовщина?! Хотя на этом хуторе она везде...прет из всех щелей. Вроде смотришь на люда, обычный, живой человек, дышит, ходит, делами быта занят, а моргнешь рога вылазюют, хвост из под рубахи торчит, да оскал страшный. Козаки - любители стали попугать ново примкнувшего к ним, против своей воли, Хому. Сидят, сидят да как перекинутся, черти окоянные. Хому аж так и передергивает всего, что валится от испуга прям наземь. А эти то гогочут, заливаются, чуть ли не пополам складываясь. Судорожными движениями он попытался оттереть с рук страшные пятна, наивно полагая, что сейчас они слетят с его рук и упадут на траву обогряя. Ведь все три ночи, что Хома читал по ведьме неупокоенной не было их, ей богу не было! А тут очухался в церкви и на кулаках, кровавые пятна, кожа холодна и така сухотка в горле, что звука не выдавить. Валялся на полу хрипля и извиваясь как червь, со всепоглощающим испугом. – Сидишь, небожек? – над ним нависла тяжелая, казалось плотная тень. А от до боли опротивишего голоса, пошел нешуточный холод по спине. Хома вжал плечи в голову, посмотрев исподлобья со злобой, но настороженностью на ухмыляющегося сотника. Он решил промолчать и только натянул на кулаки рукава, чтобы скрыть шрамы. И осмелился чуть оскалится, показать клыки, маленькие правда, но как успели наговорить ему козаки, у него много чаво еще вырастет побольше. Сотник ухмыльнулся в усы, такой то ли смелости, то ли безрассудству. На хозяина скалится собака посмела. – Глянь на мои руки, глянь, Хома. – сотник растопырил пятерни в перстнях, смотря строго и давая понять, что прекословия он не терпит. Хома нехотя медленно посмотрел на мозолистые, затертые от шашки, синими венками на выступающих костяшках руки, прижав свои к груди. Темные брови нахмурились не понимая, для чего этот. – Видишь на них что-нибудь? Видишь ожоги от крови горючей?! – вжав шею, Брут покачал седой головой. – Потому что не было на этих руках невинной крови. Ублюдки да осквернители чести, веры, были. Те кто нарушили закон и совершили непоправимое были. Были руки мои испачканы в крови это грязной, гнилой. Невинной не было. – сотник замолчал, буравя темным, серьёзным взглядом на Хому давая обдумать. Тот сидел съежившись и поглядывая то на свои, то на панские руки. – А теперь посуди, ты то кого жизни лишил? Врага какого? Дитя, игравшее. – пан искривил губы, на страдающее перекосившееся лицо Хомы. Ходит это дитя как ни в чем не бывало по хутору, вновь очами черными парубков завораживает, как будто и не умирала, как будто не ее три ночи он отпевал. – Я-я защитится хотел… – еле слышно прошелестел, но замолк, поняв что безуспешно отца пережившего горе переубеждать. – Почему у меня лишь они заметны?.. – Дурак невнимательный. – презрительно фыркнул, опасно понизив голос. – Смотреть глазами надо! А не свою душу оплакивать, не ныть как баба. Мой ты и все, душа твоя, жизнь твоя в моей власти все. – сотник навис над ним, показалось что воздух сгустился аж. – На руки остальных глянь, – продолжил уже спокойнее. – руки - это же отражение наших дел. У всех на этом хуторе они запятнаны, видно плохо. Со временем шрамы затираются, но никогда не исчезают. Один Явтух чего стоит, псина - запятнался кровью возлюбленной, так сколько лет назад уж произошло, сколько лет он отмаливает, да никак не отмолит? И отмолит ли уж когда-нибудь? Хома слушал внимательно, нервно сглатывая и делая выводы. Значит не только его такое “счастье” постигло, все заклейменные тут. – А ты ж, молоденький, только обратился, вот они и яркие. – совсем по-доброму объяснил сотник, резко переменившись, как мальчонке какому не сообразительному. Да еще по голове ладонью прошелся, залысины погладил и прихватил за короткие вихры, не больно, но чтоб чувствовал власть. – Время затрет их, побледнеют, но не сойдут. Ведь кровь ее на кулаках не вытрешь не никогда… Хома вздрогнул, ясно почуяв жестокий укор на совершенное им. Опустил глаза, словно нашкодивший щенок и сотник, слава богу, не стал развивать эту тему. Уместно ли ему теперь бога поминать? Кто знает? Ведь и что говорить об этом, раз жива Панночка, краше чем прежде ж стала. Он поднял на сотника боязливый взгляд, разглядывая седые усы, серьгу в ухе, тонкие линие шрамов на шее, настоящий козак, но устрашающий взгляд хозяина этих мест, выдавал и потаенную сторону. – Пойдем, чертенок. – стало окончательно понятно, что Хоме не один век придется здесь служить, станет таким же старым как дядька Явтух, черт старый. Прибыло в сотниковой своре на одну псину больше, да видать большим снисхождением он пользуется, что необычно ж. Сотник прихватил его за плечо, подталкивая вверх, словно Хома сам встать не мог и повел. И без того задерганный бывший бурсак дернулся, на проклятом хуторе совсем сил не было и шпыняют все, не знает куда приткнутся, а тут еще сам хозяин повел куда-то. Все дела не было да не было, а тут вспомнил. Куда повели Брут и знать не хотел, все равно ж волю панскую придется исполнить, чтоб не приказали, куда денется. Да и впринципе страшно, жутко на хуторе, боязно что не простят ему не отмоленный грех, да видать тут у всех такое дело. Но может и не так тут плохо придется, пан вон как себя с ним… – Пойдем, пойдем. – сотник прихватил его уже за шею, довольно и лукаво ухмыльнувшись в усы, смотря на сутулого новоиспеченного упыренка, клыки неумело скаля. Верный будет упыренок, ой, верный.