Подвох

— Очки, — буднично и невозмутимо напомнил Олежа, закрепляя ремень безопасности. Антон вскинул брови, но к пассажиру не повернулся — всё ещё разглядывал в зеркало заднего вида выезд с парковки. — Что, прости? — переспросил спокойно. Фразу Антон расслышал прекрасно — но решил дать Олеже шанс не говорить её. Пустить всё на самотёк. — Очки, — повторил Олежа чуть осуждающе. Решил подыграть — сам к Антону не развернулся, уставился вперёд себя, рассматривая маячивший впереди дорожный знак. — Те, которые цветные. Антон попытался проигнорировать этот выпад, но не успел: Олежа уже вскрыл бардачок. Выудил оттуда чехол — кожаный, блестящий, новый. Спокойно открыл — тот щёлкнул тугими пружинами (явно давно не пользовались) — и выплюнул два цветных стёклышка в платиновой проволоке. Олежа провёл по ним тряпочкой — шёлковой, дорогой и приятной наощупь, — и повернулся к Антону, держа очки за тонкие дужки. Пылинки танцевали в лучах света, а всё происходящее казалось таким будничным, будто бы случалось уже сотню раз до этого. И Олежины движения были строгими и отточенными. Антон вздохнул устало. Разговор действительно происходил не в первый раз, и у Олежи уже была возможность натренироваться. Он делал это каждый раз, садясь в машину, и не давал поблажек; Антон иногда даже жалел, что рассказал Олеже про дальтонизм. — Олеж, ну зачем… — Надень. Чтобы видеть знаки и светофоры. Пожалуйста, — Олежа вытянул руки чуть вперёд, пытаясь задеть дужками виски Антона; тот уклонился лёгким движением. Олежа свёл брови сильнее. — Антон, это не шутки. В его голосе прозвучало искренне беспокойство, а ещё — заботливая строгость. Он напирал мягко и нежно, и не испуганно-аккуратно: для Олежи подобное было привычно. Он ждал, что в конце концов Антон сдастся. — Да я вообще машину водить не должен с таким зрением, — пожал Антон плечами в ответ. Провёл руками по шершавой коже руля. Попытался рассмеяться: — И вот, всё же… — Поэтому я и прошу тебя: хотя бы очки, — голос Олежи в этот момент легонько дрогнул, и в образовавшиеся в нём трещины просочилась вся горечь мира. Антон глубоко вздохнул. Скользнул взглядом по Олеже: тот выглядел… приятно. Антон знал, что видит неправильные цвета и что Олежа на самом деле другой — но такой Олежа ему нравился. Нравилась палитра, нравились оттенки, нравилось то, как он улыбался и нравилось, каким он выглядел. Каких-то оттенков недоставало, и Антон не видел лёгкий румянец на щеках, не видел пурпур синяка на запястье, и каплю крови, выступившую на прикушенной губе, улавливал только дрожащим очертанием. Олежа свёл брови сильнее, приблизил очки к лицу Антона, обеспокоенный и суровый. Где-то на лице задержалась синеватая тень — Антон не видел её тоже. — Ладно, — Антон быстро надел очки на нос, не в силах выдержать суровый взгляд. И мир вокруг изменился. Антон несколько раз моргнул, мотнув головой: всё в сознании кричало, что мир стал неправильным. Изменились цвета, добавились оттенки, стало светлее и холоднее. Стало некомфортно. Светофор на дальнем конце улицы моргнул неестественным салатным — Антона учили, что так он называется и так выглядит. Где-то блеснул алый — яркий, сочный, разъедающий глаза. Антон знал: чтобы привыкнуть к очкам, нужно минимум полчаса. Но этого не знал Олежа. Олежа, который улыбнулся ему снисходительно, который довольно убрал футляр обратно в бардачок и пристегнулся, устраиваясь удобнее в пассажирском кресле. — Вытри губу, — не глядя кинул ему Антон. — Пристегнись, — парировал Олежа. Добавил чуть мягче: — Пожалуйста. Машина двинулась также плавно. Антон не любил резких движений и тряски, которые сопровождали дешёвые машины, старые вагоны метро и разваливающиеся трамваи. Олежа прикрыл глаза и расслабленно откинулся на спинку сидения. Мир вокруг мерцал тревожным, а Олежа улёгся в его центре, расслабляя плечи, руки и спину. Зажмурился, отключил зрение и задремал, стоило им влиться в медленную, тягучую, гудящую пробку. Антон незаметно снял очки, положив на панель перед собой. Краем глаза следил: когда Олежа проснётся, он снова наденет их, снова притворится, что видит мир «так, как надо». А пока — без обмана и без подвоха. Таким, какой мир был на самом деле.

***

Очки завалялись в бардачке. Антон не хотел их доставать. Потому что ему должно было быть больно. Но ему не было. Потому что в груди тянуло пустотой. Холодной и некомфортной, страшной, гудящей — внутри вело и тлело. Антон чувствовал, что должен был плакать — плакать не получалось. Ему говорили, что все эмоции держать нужно внутри, но держать было нечего — внутри было пусто. Замок бардачка заел пару дней назад — или, может быть, раньше. Антон дёргал безразлично — руки болезненно тряслись, а сил выдернуть замок с корнем попросту не хватало. Антон дёрнул ещё несколько раз — подумал: «Не очень-то и хотелось», и отпустил ручку. Запасные очки лежали в тумбочке у кровати, где-то в квартире. Он не светил диагнозом на публику, не светил перед полицией и знакомыми — о секрете знали только в семье, в кабинете окулиста и… и ещё Олежа. «Не бойтесь открыть глаза и увидеть правду!» — говорил Дипломатор, заталкивая очечник глубже в бардачок. Олежа знал, что это — чистая формальность. Или так казалось Антону. Может, он был об Олеже лучшего мнения. Может быть, наоборот. Антон клал рубашку рядом с собой на кровать. Смотрел на неё в темноте — на ней, кажется, были полоски: они сливались с тканью и прятались от его взора. Из окна падали небольшие полоски света, разрезая рубашку на миллион частей. Надо было положить её в шкаф, спрятать подальше, чтобы не теребила рану — Антон смотрел на неё, не моргая, пытаясь рану расковырять. Нервные окончания отмерли, чувства — вместе с ними. Антон ощущал, что желудок сводит голодом — а глаза разъедает бессонницей. И вместе с тем не чувствовал ничего. Антон надевает очки в сентябре — смотрит на поблескивающую розовым посуду, на отливающий жёлтым стол, омытый закатным светом: затем быстро срывает. Потому что внутри становится больнее. А потом — ещё хуже и пуще. Правда — уродливая, правда режет глаза. Поэтому Антон прячет очки подальше. И надеется, что бардачок никогда не откроется — иначе правду придётся принять. Вместе с той лавиной откровений, которую она за собой повлечёт. И Антон всеми силами пытался оттянуть этот момент.