Никто не идеален

      Это старая история: с тех событий прошло лет тринадцать…       Это был небогатый детский приют, который, на удивление, занимал большую территорию. Властям страны не нравился такой расклад, поэтому в какой-то момент поступил указ о закрытии приюта. Директору же поставили условие: за год всех детей должны усыновить, удочерить.       Детей было немного, на самом деле, но найти для каждого хорошую семью, в которой ребёнок не будет лишним грузом, оказалось непросто. По большей части из-за меня.       Я не уверен, как это получилось. Однажды ночью мне сильно захотелось в туалет. Я встал и на цыпочках вышел из комнаты, стараясь никого не разбудить. Воспитатели очень злились, если дети ходили по ночам, даже если ты ходил по нужде.       У нас сильно скрипели полы, особенно в коридоре — прямо на пути к туалету для мальчиков. Я буквально шёл на носочках, довольно медленно, но, к несчастью, у писсуаров мою левую стопу свело судорогой. Я чуть не взвизгнул от боли. Опёршись рукой на старую деревянную раму, в которой висело огромное зеркало, я рефлекторно встал на здоровую ногу и неосознанно надавил на раму. Она не выдержала: от моей ладони пошла трещина, и рама развалилась надвое, а зеркало упало на пол и разбилось. Меня не задело, но я так испугался, что позабыл о боли. Я отскочил.       На шум прибежали воспитатели, разбуженные ребята… Они увидели меня, стоящим прямо рядом с грудой осколков зеркала.       Тогда я ещё не понимал, чем это чревато. Моё сердце бешено колотилось в груди: я так сильно испугался, что и не заметил, когда судорога прошла.       Последствия от случившегося начались уже утром. В нашем приюте работали четыре нянечки, сменяя друг друга каждые два дня. В тот раз была очередь той няни, которая готовила невероятно некрасивые и невкусные каши. Кукурузная каша всегда получалась с комочками и какими-то чёрными штуками, напоминавшими человеческие зубы, очень пересолённая и с неприятным запахом. Когда всем раздали порции на завтрак, один из старших ребят, парень по имени Рик, окликнул меня:       — Эй, чудище!       Я только повернулся, как мне в лицо плеснули этой кашей. Её противный запах ударил прямо в нос, и я скривился, зажмурился, надеясь, что каша не попадёт в глаза. А все остальные смеялись. Все.       — Это твоя родственная душа! — со злобным хохотом добавил Рик, и смех вокруг стал лишь громче.       Его даже не отчитали за это.       А я, расплакавшись, убежал в душ и ещё долго пытался вымыть кашу из волос.       С тех пор надо мной начали издеваться. То и дело в игровой были разговоры: «Такое чудище! Он настолько страшный, что даже зеркала трескаются, когда он смотрит в них!» Из-за того, что чёртова рама была очень старой, я стал для всех уродом. В меня тыкали пальцем, обзывали, унижали, рвали мою одежду и портили мои вещи — надо мной издевались… Я всегда был один, с самого своего появления в приюте, но после того инцидента стал абсолютным изгоем.       Однажды старшие ребята во главе с Риком зажали меня за углом приюта. Рик достал перочинный нож и приставил к моему лицу.       — Ну и рожа у тебя! — усмехнулся он. — Как тебе нестыдно на люди-то показываться? Меня вот каждый раз тянет блевать.       После этого он сильно ударил меня кулаком в живот. Было больно, и, кажется, в тот момент Рик выбил весь воздух из моего тела. Я закашлялся и упал на колени, сгибаясь пополам.       — Тебе должно быть стыдно, — с насмешкой добавил Рик, и я буквально чувствовал, как он ухмылялся. — Тебе должно быть стыдно, что ты родился таким уродом!       Он схватил меня за волосы и бросил на землю. Я тихо всхлипнул.       — Уроды никому не нужны!       Они пинали меня и швыряли. Из всех бывших до того момента издевательств и унижений это оказалось самым худшим. Они избили меня, обзывая страшным.       Мне хотелось, чтобы это поскорее закончилось.       Всё время прогулки, что нам отвели до ужина, они измывались надо мной. Когда удары прекратились, меня всего трясло, но внутренне я благодарил того, кого люди называют Богом, что мои мучения закончились… пока не услышал лязг стекла.       Боязливо приоткрыв глаза, я с трудом приподнял трясущуюся от страха голову и увидел в руке Рика пустую стеклянную бутылку. Мои зрачки сузились, и измученное тело сковало от ужаса. Рик присел передо мной на корточки и взял за волосы, поднимая почти ж то на колени.       — Какая разница? — с довольным оскалом проговорил он. — Тебе всё равно уже ничего не поможет.       Он бросил меня.       Встал с корточек.       И замахнулся бутылкой…       Я истошно кричал. Сил не было, но я старался отбиваться, боясь, что такими темпами меня просто убьют. Плакать не получалось, а лицо жгло от боли вонзающихся в кожу осколков. Кто-то из этих подонков прижимал меня к стене, пока Рик избивал бутылкой. Я ощущал на своих руках и шее тепло текущей ручьём крови, и даже моя футболка намокла и противно прилипла к груди.       В какой-то момент я перестал бояться. Уже было плевать, если меня убьют, и плевать, что моё лицо изрезано и истекает кровью; что я не могу открыть глаз, потому что их залило; что моё тело было изломано, избито и изувечено; что я уже не мог кричать, потому что захлёбывался кровью и горло жгло и сдавливало от боли… Мне было страшно лишь от факта того, что я оставался в сознании до самого конца этой пытки.       Потом им надоело, ведь я уже не сопротивлялся и напоминал старую тряпичную куклу, поэтому они бросили меня. Я остался прямо там, один, в луже собственной кровь, дёргающийся в припадке. Не знаю, как именно, но у меня получилось открыть глаза. Окрашенный в ядовитый алый мир вокруг расплывался и оглушающе звенел, сводя с ума.       В какой-то миг я перестал чувствовать боль и поднялся на ноги.       Я вышел к воспитателям.       Приехала скорая. Меня увезли. В больнице никто не навещал.       Я никому не был нужен.       Врачи говорили, что у меня чудом не случилось сотрясение мозга. Я не рассказал им, что именно произошло, но они отмечали, что мои раны ужасны, что их «наносили с нечеловеческой ненавистью, не жалея сил». Пускай я видел лишь тьму из-за толстых слоёв бинтов, но слышал каждое слово. Боль пронзала моё сердце с такой же ненавистью, с какой меня избивали Рик и его упыри, и то и дело я содрогался всем телом, пугая ухаживавших за мной медсестёр.       Пугал, будто я настоящее чудовище.       Пугал, но не боялся сам.       И совсем не плакал.       Однажды в больницу приехали директор приюта и одна из воспитательниц. Они говорили с врачом. Требовалась операция по восстановлению лица. «Это, конечно, дорогостоящая процедура, но без неё мальчик останется инвалидом на всю жизнь», — говорил врач. По голосу он был хорошим человеком. Он общался со мной каждый раз, когда приходил проверять моё состояние. Он аккуратно проводил перевязки и умело делал уколы. Наверное, я бы улыбался ему, если мог.       В тот день он долго уговаривал директора и воспитательницу согласиться на операцию и от имени приюта заплатить. Но они отказались. Из-за этого моё лечение затянулось. Когда меня выписывали, мой врач сказал, что у меня возможны проблемы со зрением и дыханием, мигрени, проблемы с вестибулярным аппаратом, с сердцем, невралгии, трудности с глотанием, иногда может пропадать голос (если когда-нибудь не исчезнет вовсе).       Бессонница и нервные тики.       Панические атаки.       Искажение реальности, галлюцинации, голоса…       С сухими глазами я пообещал, что буду аккуратен.       Я вернулся в приют. Насмешки участились, стали более жёсткими, но теперь воспитатели следили за тем, чтобы никто не мог мне навредить, потому что им пригрозили сверху.       С момента выписки я не говорил даже с воспитателями и нянечками. Я увлёкся рисованием. У нас в игровой был шкаф, где всегда лежали чистые листы, стояли стаканы с карандашами и мелками и коробки с красками. Я очень любил рисовать именно красками. Нянечки разрешали мне пользоваться старым пластиковым стаканчиком, куда было удобно набирать воду. А потом вместе с коробкой с гуашью я садился за стол и рисовал.       Рисунки детей из приютов всегда одни и те же — про семью. Каждый ребёнок хочет, чтобы у него были родители, которые будут любить его и заботиться о нём. Для тех, у кого не было родителей, быть усыновлённым — главная мечта. И я тоже рисовал семью. На моих рисунках мама всегда была милой и миниатюрной блондинкой, а папа — высоким и сильным шатеном. Мы втроём стояли у большого дома, держались за руки и улыбались.       Я хотел быть любимым.       И однажды в коридоре я увидел пару. Они были точь-в-точь, как на моих рисунках, словно только что сошли с листа: милая миниатюрная девушка с длинными блондинистыми волосами и высокий мужчина-шатен с сильными руками. Мне так понравилась эта пара, и я очень захотел, чтобы они забрали меня.       Пара ещё долго приходила в приют — где-то на протяжении четырёх месяцев. Каждый день я сидел в коридоре, ожидая их. К сожалению, они не замечали меня из-за других детей, которые всегда окружали их, привлекая всё внимание на себя. Пара улыбалась им, и я очень завидовал, получше натягивая на голову капюшон уже потрёпанной толстовки. Потом девушка и мужчина уходили в кабинет директора, а дети требовательно толпились у двери, хотя воспитатели и нянечки пытались их разогнать.       Со временем пара стала приходить всё реже и реже. Некоторые даже шутили, что их отпугивает моё лицо. Было обидно, ведь именно такой я видел свою семью.       В одно утро в мою комнату зашла воспитательница. Она неловко улыбнулась и попросила спуститься с ней в кабинет директора. Моей первой мыслью стало, что я «что-то натворил» — кто-то из других ребят снова обвинил меня в своих проказах. Но я не мог отказаться и покорно проследовал за воспитательницей. Каково же было моё удивление, когда я увидел эту пару.       Директор улыбнулась, как только мы пришли.       — А вот и наш Виви, — приветливо представила меня воспитательница.       Сидевшая спиной к двери пара повернулась, устремив свои взгляды на меня. Хотя я был растерян, мои глаза с надеждой заблестели. Вся эта ситуация означала только одно: они хотели усыновить меня. Я чувствовал, что на сердце стало теплеть, как не было уже почти год. Я даже боялся, что заплачу.       И я бы точно заплакал, но не от счастья.       Лицо девушки скривилось от отвращения, а мужчина в негодовании нахмурил брови.       — Что это? — разочарованно спросил он, посмотрев на директора.       — О чём вы? — та была растеряна.       — Что за нечисть вы привели сюда? — продолжал негодовать мужчина.       Далее уже вступила девушка:       — Вы обманули нас! На фото был такой красивый мальчик, а этот — какой-то уродец! Вы что, хотите опозорить нашу семью, пытаясь всучить нам в качестве сына это чудовище?!       Начались разборки, но какое было до них дело? Моё сердце разбилось. Оно даже не ухнуло вниз, а просто треснуло и разбилось. Как рама и то чёртово зеркало.       В тот момент внутри меня совсем ничего не осталось, и я лишь невидящим взглядом совершенно сухих глаз смотрел куда-то, пока в ушах становился всё громче и громче раздражающий звон. Ещё я слышал смех: насмешки и упрёки. Слова этой пары крутились в моей голове, бесчеловечно сжигая осколки моего сердца.       Я просто молча вышел из кабинета под ор разочарования. Этот мир разочарован в уродце, и все вокруг подтверждали это.       Последующие месяцы я пытался стереть эту сцену из своей памяти, довольствуясь лишь своими картинками, что рисовал и бережно хранил в альбоме. После того дня я перестал рисовать людей, так что изображал всё, что вижу: цветы, игрушки, статуэтки, трещины на потолке… Всё, что угодно, но не людей. Дни напролёт. Это была моя отдушина.       Я молился, чтобы хотя бы это у меня не отняли.       В тот раз баночки с красками стояли в хаотичном порядке вокруг моего листка. В какой-то момент в одну из баночек прилетел теннисный мяч. Я чуть вздрогнул от неожиданности, а потом неуверенно поднял голову. Рик и его компания смеялись, стоя в углу, и тыкали в меня пальцем.       — Внимание-внимание! Уродец обнаружен! Повторяю: уродец обнаружен! — смеясь, говорил Рик в свою ладонь, будто это была рация. Разумеется, все вокруг подхватили и тоже начали смеяться.       Я молча опустил глаза обратно на рисунок. Красная гуашь, сильно разбавленная водой, растеклась по листку, словно кровавая лужа. В такой же я лежал после избиения.       Тогда Рику тоже было весело.       Я отложил кисточку и поднялся с места. Порывшись в одном из стаканчиков, я взял в руку маленькие ножнички. Ни Рик, ни его гогочущая компашка не заметили, как я подошёл. Когда Рик немного успокоился, то уже посмотрел на меня.       — Чего тебе? Советую уйти подальше, а не то окажешься в моей рвоте — настолько отвратительно ты выглядишь! — с маниакальной улыбкой он усмехнулся мне прямо в лицо. — Урод!       Вся компания снова залилась смехом. Я поджал губы и пихнул Рика в живот. Конечно, для него это было мало ощутимо, учитывая нашу разницу в силе, но мне снова удалось привлечь его внимание.       — Чё? — негодовал он. — Ты чё делаешь?       Рик свирепо оскалился. Забыв о запретах воспитателей, он схватил меня за ворот толстовки и грубо притянул к себе.       — Слышь, упырь, какого чёрта ты меня трогаешь?       Вся его компания тоже переменилась в лице, будто по команде. Но Рик неожиданно ухмыльнулся.       — Не тыкай в меня, придурок: я не хочу заразиться уродством! — он усмехнулся и плюнул мне в лицо. Я поморщился. — Лучше вернись в болото, из которого ты вылез.       И он рассмеялся. И компания тоже. И все вокруг. Дикие и безобразные гиены.       Снова.       — Никто не идеален… — еле слышно прошипел я. Никто не услышал.       Глаза Рика были открыты — широко распахнуты, — и он смотрел прямо на меня: он хотел, чтобы я знал, что он смеётся мне в лицо, потому что он может себе это позволить. Ведь я ничтожество. И его глаза были большими и круглыми, поэтому, с не меньшим презрением, мне не составило труда воткнуть в один из них тупые детские ножницы.       Лицо Рика перекосило моментально. Он швырнул меня, отскочил, схватился за ножницы, взревев от адской боли, пока кровь ручьём струилась по его мерзкой роже.       Все бросились к Рику. Я остался в стороне, глядя на этот цирк. Им насрать, что я здесь, а мне насрать на них. Я развернулся и ушёл, забрав свой альбом и тот испорченный рисунок с собой.       Было также насрать, куда идти, но я не собирался оставаться в том притоне.       И годы шли. Я скитался по улицам, бродяжничал, тщетно пытаясь найти работу и ночуя, где придётся. У меня не было денег. Иногда еду удавалось стащить из небольших магазинчиков, иногда я находил объедки в мусорных баках, иногда забирал куски у бомжей, иногда голодал по несколько дней…       И так вплоть до совершеннолетия.       За это время я сильно исхудал, был грязный, и моя одежда выглядела совершенно небрежно. Именно в таком виде однажды я забрёл в небольшое кафе. Там было очень пустынно и тихо, а у стойки стоял грустный бармен, который совершенно не обратил внимание на мой внешний вид. Тогда я решился спросить, почему здесь никого нет, заранее готовый, что меня пошлют оттуда к чёртовой матери. Однако бармен лишь грустно вздохнул, явно не желая говорить об этом. Тем не менее, немного поколебавшись, он начал свой рассказ. Когда-то в этом кафе было очень уютно, посетителям нравилось сюда приходить, но потом владелец кому-то крупно задолжал: вроде как, он связался с не самой надёжной рекламной компанией, и именно эти люди разорили его бизнес. Владелец кафе пропал без вести; официанты и повара, которым не выплачивали зарплату, стали уходить. Остался здесь лишь он, бармен, который глупо надеялся, что когда-нибудь владелец вернётся.       — Почему вы не бросите это кафе и не найдёте другую работу? — дослушав историю, тихо спросил я.       — До этого я и так слишком долго искал работу. На самом деле, мне некуда идти…       Я увидел в нём родственную душу. У этого бармена ничего и никого не было, как и у меня, и он тоже был никому не нужен.       Я выдержал паузу, прежде чем предложить ему помощь с восстановлением кафе. Он сначала удивился, но потом улыбнулся мне. Наверное, он тоже понял, что у меня нет своего места в этом мире.       С того дня мы начали работать вместе. Бармен, чьё имя оказалось Люк, позволил на тот момент пожить у него. Как только мы приехали к нему в квартиру, я впервые за два с половиной года помылся. Он отдал мне свою старую одежду, чтобы мне было нестыдно выходить на улицу.       Мы восстанавливали кафе по чуть-чуть. Теснясь в небольшой квартирке-студии на окраине города, пока Люк подрабатывал в другом кафе официантом, мы постепенно привели наше заведение в порядок. Было трудно, долго, муторно, у нас не всегда хватало денег на ремонт и рекламу. Я в деталях запомнил день, когда спустя столь долгое время, к нам зашёл наш первый посетитель. Со временем их становилось всё больше и больше. Люк сказал, что я «обратил время вспять».       Конечно, вскоре появились и новые работники. Поначалу Люк работал барменом и поваром, а я занимал должность официанта, но как только у нас стало больше денег, мы наняли дополнительных сотрудников.       Ещё чуть позже мы построили в нашем кафе второй этаж, на котором расположилась наша нынешняя квартира. Мы с Люком решили жить вместе, да и жильё прямо над местом работы — очень удобно.       Всё выглядело, несомненно, радужно. Хотя между мной и Люком установились прекрасные отношения, он понимал, что я урод. Он не говорил мне об этом прямо, но носить маски официантам было его идеей.       И я не возражал.       Как и говорил тот врач, моё лицо изувечено навсегда. Я никогда не выходил на улицу без капюшона, а на работу — без маски.       Наш с Люком маленький бизнес процветал. Постепенно мне удалось накопить денег на учёбу. Конечно, я отучился в школе последние два года, пусть и с подачи Люка. Потом сдал итоговые экзамены и поступил в университет. Я выбрал творческий факультет и пошёл на художественную специальность: тот рисунок, испорченный Риком, напоминал мне о моей маленькой победе, так что я сохранил его до сих пор.       Мне нравилось учиться. По большей части из-за того, что меня окружали уже взрослые люди, которые не судят людей по их внешности. Поэтому меня никто не задевал и не расспрашивал. Но я всё равно ни с кем не контактировать, даже по вопросам учёбы. Я как был один, так один и остался. Всегда садился за последнюю парту, на каждой паре. Но, в любом случае, в универе было лучше, чем в школе.       Гораздо лучше, чем в приюте.       Моим любимым предметом была история искусства. Приятный преподаватель с красивым тембром голоса, интересный слог, захватывающие истории про великих художников, скульпторов, дизайнеров и модельеров и, пожалуй, факт того, что этот предмет всегда шёл у нас последней парой — все три дня в неделю. После университета я возвращался на работу в кафе, где чувствовал себя комфортно, проводя время, обслуживая посетителей и слушая от них тоже разные истории.       Но в один день я задержался.       Выходя из здания, я остановился. Впереди на скамейке сидел молодой парень. Кажется, он был с моего потока. Русо-рыжие волосы, уложенные в модной стрижке, и широкие плечи. Парень сидел, закинув ногу на ногу, и читал книгу в красной обложке. Свои густые русо-рыжие брови он свёл к переносице, сосредоточившись на чтении.       Почему-то, при виде него я занервничал. Мысли спутались, и голоса затараторили в моей голове, перебивая друг друга.       «Что за книгу он читает? Это роман?»       «У него такой хороший вкус в одежде, и он просто мастерски сочетает цвета».       «Его цвет волос очень красиво переливается на солнце».       «У него тату. Это демон? Ого, он увлекается мистикой?»       «Кто он? Какой он человек?»       «Как его зовут?»       — Как его зовут?.. — тихо прошептал я себе под нос.       Я испытывал странное волнение, глядя на него, и мне хотелось подойти и заговорить с ним, но в то же время мне хотелось продолжать стоять и просто смотреть на него…       Подул лёгкий ветерок, едва касаясь волос парня. Страницы его книги дрогнули, и парень, вздохнув, закрыл её и убрал в свою сумку. После он поднял глаза. Я вздрогнул, поняв, что он заметил меня. Его брови поднялись в недоумении.       Когда я почувствовал, что покраснел, то поспешно ушёл прочь…       Весь оставшийся день этот парень не выходил из моей головы. После закрытия кафе, я сразу поднялся в свою комнату и сел рисовать. Я запомнил черты его лица, его прямой нос, чёткие скулы, светлый цвет кожи… Я запомнил его, но не его глаза. Из-за Рика я плохо вижу. Сжав в руке карандаш, я мысленно проклял этого ублюдка.       Надеюсь, ему хорошо с одним глазом.       Но потом мои мысли прервал Люк, постучавшийся в комнату.       — Ви, можно?       Дождавшись моего кивка, он прошёл и встал у стены. Я отложил свои дела, чтобы поговорить с ним.       — Что с тобой? Ты вёл себя очень рассеянно на работе. Мне чудом удалось уговорить ту пару не писать гневный отзыв о нашем кафе в Твиттер.       Я неловко поджал губы и потупил взгляд.       — В универе нагрузили просто… — тихо пробормотал я, понимая, что с мыслями о том парне совсем забылся.       — Хорошо, — спокойно произнёс Люк. — Я всё понимаю, поэтому не буду отвлекать тебя. Но, прошу, постарайся быть более собранным на работе, ладно?       Я кивнул. Люк улыбнулся и удалился из комнаты, прикрыв дверь. Я опустил взгляд обратно на рисунок.       Мне было необходимо увидеть его снова.       Последующие дни я следил за этим парнем. Каково же было моё удивление, когда я узнал, что он мой одногруппник. Я так сильно замкнулся в себе, что совсем не замечал, с кем учусь.       Его звали Верн, и он оказался весьма преуспевающим студентом не только в учёбе, но и в отношениях. Девушки и не только с нашего факультета одна за другой вешались ему на шею, предлагая встречаться. Видя это, каждый раз внутри меня что-то сжималось, к горлу подступала тошнота, и мне искренне хотелось отвернуться и выблевать всё до последней капли.       Презрение и отвращение — я испытывал это к каждой девчонке, которая ошивалась вокруг него.       Каждую хотелось схватить, скрутить и утащить туда, где их никто не услышит и не найдёт.       Их хотелось избить.       Измучить.       Изнасиловать.       Уничтожить всех до единой и выпотрошить их тела.       Хотелось сделать всё, что угодно, лишь бы ни одна сука к нему не приближалась и на метр.       Моя работоспособность стала заметно снижаться, и в какой-то момент Люк отправил меня в своеобразный отпуск, напоследок сказав: «Пока не придёшь в себя, форму я тебе не верну». Постепенно своих денег у меня не осталось, еду в универ я брал из кафе, а Люк сам начал оплачивать моё обучение, так что я стал ему должен. В общем, нужно было побыстрее вернуть себя в прежнее состояние.       Но сначала я был обязан заполучить Верна, пока не превратился в следующего Джека Потрошителя из-за тех шлюх, крутящихся вокруг него.       Время подошло к сессии. Я не смог получить зачёт по всем предметам, погружённый в мысли о Верне, и долгов стало больше.       Немного подавленный из-за этого я с нетерпением ждал 14 февраля, Дня Всех Влюблённых, надеясь, что именно тогда у меня получится.       Так у меня прибавился ещё один долг.       С самого начала Люк не знал о том, что я собирался сделать сегодня. Его лицо было спокойным, когда я попросил немного карманных, чтобы купить всё необходимое для создания валентинки. Люк лишь вскинул свои чёрные брови, но денег мне одолжил. Да, я не обманывал его, но и не рассказал ему всё. На его лице царила добродушная улыбка, а в моих руках оказалось двадцать долларов — вполне достаточно, чтобы купить картон, клей и маркеры.       Я пообещал, что отдам все деньги — и за учёбу, и за Верна.       Я помню, что потратил два вечера на создание открытки-валентинки. Я впервые писал стихи, посчитав, что портрета будет недостаточно. А ночью перед самым праздником я почти не спал от сладкого волнения.       Праздник наступил.       С самого утра я высматривал среди других студентов Верна. Я хотел вручить ему свой подарок, хотел сказать ему, как сильно хочу быть с ним.       Как сильно он нужен мне.       Но в тот день мы не пересеклись. Я был разбит. Снова. Я вспомнил приют, издевательства и унижение, плевок в лицо от той пары. Выходя из здания универа, я чувствовал странное лёгкое жжение в глазах. Они заплыли, картинка стала затуманиваться, и я не заметил как врезался в кого-то, выронив валентинку из рук.       — Хэй, осторожнее: тут ведь скользко.       Обладатель приятного голоса придержал меня за плечи, чтобы я не упал. Я же старался держать голову опущенной и не показывать своего лица.       — Хэй, всё нормально?       Чужие руки отпустили меня, и я увидел, как некто присел и поднял открытку. Мои щёки мгновенно запылали, и я дёрнулся, чтобы забрать валентинку, но замер:       — Это я? — послышался удивлённый голос. — Ого… Ещё никто не рисовал меня, причём так красиво.       Я растерянно поднял голову, придерживая край капюшона.       Я не ошибся.       Это он.       Верн улыбался, глядя в открытку. Его глаза были устремлены на следующую страницу, на которой я написал стихи.       — Это так мило, — произнёс он и повернул голову на меня. — Спасибо за подарок. Мне очень приятно.       Мне казалось, что я сплю.       — Можно спросить? — он снова посмотрел в открытку. — Почему ты не раскрасил глаза?       Я на секунду растерялся. Мне было неловко от всей ситуации в целом, но улыбка Верна так… сияла. Он всем своим видом излучал добро. Мне хотелось довериться ему.       Я хотел довериться кому-то.       Впервые за столько времени…       — Я…       Мой голос звучал сипло и тихо. Совсем не такой приятный, как у Верна.       — Я не смог увидеть цвет твоих глаз из-за плохого зрения, — неловко почти прошептал я, — а подойти очень… с-стеснялся…       — Вот оно что.       Я боялся посмотреть на него. Его голос звучал всё так же, и я видел, с какой нежностью он держит в руках мою открытку в форме сердечка.       — Ну и ладно, — Верн дружелюбно усмехнулся. — Мне всё равно очень приятно.       Я плохо помню, что произошло дальше. Точнее, я не понимал, что именно это было, и не понимаю до сих пор. Я видел, как выражение лица Верна с радостного сменилось на беспокойное. Он присел передо мной, спрашивая, что случилось. В какой-то момент он совсем расплылся в моих глазах, а по щекам потекло.       Я снова вспомнил всё. Голоса заверещали.       Пейзаж за спиной Верна окрасился в ядовитый алый, и город начал утопать в крови.       Взгляд сухих глаз сам опустился на ладони. Они дрожали. Когда на кожу стали падать багровые капли, я еле сдержался, чтобы не расцарапать сжечь собственные руки, лишь бы не видеть это.       У меня шла кровь.       Наверное, перед встречей с Верном я где-то ударился. Но почему лицом? Почему я не помню этого? Получается, это были последствия от удара: кровь и потеря памяти?       Почему тогда на руках Верна не было крови?..       — Эй, всё хорошо…       Верн обнял меня, как-то по-особенному бережно прижимая к груди, и стал успокаивающе гладить по спине.       Голоса истошно вопили. Глаза жгло: кровь разъедала их, словно кислота.       — Не п- #@чь… «Он не услышал тебя».       — Мне очень понравилось, правда, — Верн шептал мне на ухо, продолжая гладить по спине.       Я зажмурился. Я так устал от этого безумия.       Я не знаю, Верн, что это было, честное слово.       Но я надеялся, что ты со временем ответишь на мои вопросы.       Надеялся, потому что со временем мы стали общаться. Точнее, мы стали общаться после того, как я увидел его, ждущим меня около здания университета. Верн предложил пройтись. Это был последний рабочий день перед началом выходных. Погода на улице стояла довольно тёплая для середины февраля. Мы шли по аллее. Верн пытался говорить со мной, но я лишь изредка кивал, чувствуя себя очень неловко и непривычно в компании с ним. Он вёл себя так дружелюбно, и это согревало моё сердце. Он не хотел отпускать мою руку после того, как я поскользнулся на льду и чуть не упал. Благодаря ему, конечно. Именно тогда я почувствовал себя… кем-то.       Он не игнорировал.       Он не обзывал.       Он был вежлив и нежен.       Какое странное чувство…       Ближе к вечеру мы решили зайти в небольшую кофейню. Люк бы расстроился, узнай, что я ел у наших конкурентов, но тогда я был с Верном и не хотел отказывать ему. Пусть у меня и не было денег…       — Заказывай, что хочешь. Я заплачу.       Я не стал обременять его и просто попросил чашку чая.       Мы просидели до позднего вечера. Почему-то, в кофейне я почувствовал себя немного увереннее и стал поддерживать разговор. Даже голоса не встревали. Но весь наш диалог меня не покидали мысли, что Верн всё-таки очень добрый и… классный. Он сказал, что ему нравится спорт, но его также привлекает творчество вроде живописи и декоративно-прикладного искусства. Именно поэтому он поступил в этот университет и на этот факультет. Как Верн объяснил мне, спортом можно заниматься в любом месте, даже дома, а правильно научить рисовать способен только профессионал.       У Верна была семья. Отец умер, поэтому ему пришлось быстро повзрослеть. Он уделял особенно много времени своей маленькой сестре, которая в этом году перешла в третий класс в младшей школе. Верн рассказывал, что сестра всегда подражала ему, поэтому, когда она вырастет, хочет стать художником, как и её «любимый старший братик».       Мне было тошно слушать про эту девчонку. «Он не услышал тебя».       Я не мог рассказать Верну так же много, как и он мне. По большей части потому, что не хотел вспоминать пережитое в приюте.       И Верн и не настаивал:       — Ничего страшного. Возможно, когда-нибудь, когда посчитаешь нужным, ты сам откроешься, — и улыбнулся.       После позвонил Люк, так что мне пришлось уйти. Может, я и был пока отстранён от работы, но мы всё ещё жили вместе, и Люк переживал за меня.       Верн предложил проводить меня, но я отказался, всё ещё чувствуя себя немного неловко.       Даже после того, как мы разошлись, я не мог перестать думать о нём. Хотел поскорее встретиться снова. Не мог терпеть.       И вот в конце следующей недели Верн пригласил меня посмотреть на салют:       — Мои соседи — весёлые люди, настолько, что в конце каждого месяца запускают фейерверки. Тебе точно понравится это искромётное шоу!       Мы забрались на крышу многоэтажного дома, в котором жил Верн. Он расстелил плед, который прихватил из квартиры, и сел. Я же замешкался, заметно нервничая, ведь тут было слишком высоко. Тогда Верн поднялся обратно. Он протянул мне ладонь, приободряюще улыбаясь.       — Просто не смотри вниз, — негромко проговорил Верн.       Это прозвучало сомнительно в тот момент и звучит так до сих пор, но я хотел довериться ему. Сдержанно кивнул и неловко взял за руку. Верн приобнял меня за плечи. Так мы сели на плед. Он не стал усаживать меня прямо-таки у самого края — пускай сам даже свесил ноги — и продолжать приобнимать, нежно поглаживая, чтобы я чувствовал себя спокойнее.       Скоро начался салют. Тёмное небо замерцало от многообразия ярких цветов. Я был восхищён. Мне казалось, что я в жизни не видел ничего прекраснее. Всё плохие мысли ушли на второй план: в тот вечер я и правда позволил себе немного расслабиться.       Впрочем, салют не был долгим и постепенно закончился.       — Вау… — тихо выдохнул я, поражённый увиденным.       — Понравилось? — по-доброму усмехнулся Верн.       — Очень.       Я позволил себе посмотреть на него. Его глаза были зелёные — прекрасные, как драгоценный малахит. Его взгляд был добрым, без какой-либо злобы или ненависти ко мне, как смотрели до этого на меня другие. Я не чувствовал себя чужим.       Наверное, именно поэтому я позволил ему приблизиться и поцеловать меня, так аккуратно и нежно. Я не отталкивал его. Мои щёки горели, но мне было приятно.       Верн неспешно отстранился, заглядывая в мои глаза.       — Значит, я не ошибся, — он улыбнулся. — В тот день, пока я читал книгу у фонтана, именно ты был тем парнем, смотрящим на меня.       Верн взял мою ладонь и погладил её своим большим пальцем.       — Я хотел поговорить с тобой, но ты так быстро убежал.       Он не ругал меня.       И я понял, что обязан улыбнуться ему в ответ.       Наверное, это и называют счастьем. Время, проведённое с близким человеком, а также желание защищать этого человека и заботиться о нём, стремление удивлять его, дарить ему своё внимание, тепло, свои улыбки — просто возможность быть с этим человеком и радоваться вместе мелочам…       Мне этого так не хватало.       Космические поцелуи под дождём, крепкие объятия, лёгкие касания рук, томные взгляды…       Рядом с Верном я почувствовал себя кем-то. Он внушал только доверие и безопасность, и у меня не было нужды прятаться, когда он находился рядом. Даже в момент, когда я лежал под ним абсолютно голый, мне не было страшно. Пусть холод, проникающий через приоткрытое окно, заставлял меня вздрогнуть, я всё равно проснулся в горячих объятиях Верна.       Стоило Верну появиться в моей жизни — и дела пошли на лад. Я смог взять себя в руки, и Люк вернул мне мою рабочую форму. Постепенно я отдал ему весь долг, и за учёбу, и за открытку. Потом закрыл прошлую сессию, успешно сдал вторую и перешёл на следующий курс. А Верн всё это время поддерживал меня. Он позволял мне оставаться у него дома, когда мы задерживались на прогулках допоздна, приносил свои конспекты, когда я готовился к экзаменам, и покупал мой любимый шоколад, когда я грустил.       Это определённо настоящее счастье.       Моё персональное счастье.       Я был счастлив. «Он не услышал тебя».       И Верн даже не спрашивал меня о моём прошлом, хотя я часто замечал, как он смотрит на меня.       Однажды вечером, когда я вновь остался в его квартире, Верн зашёл в комнату и присел рядом. В его руках была красиво упакованная коробка.       — Ты только вскользь упоминал о своём дне рождении, но я всё-таки запомнил, — с улыбкой проговорил он. Видя моё растерянное лицо, он чмокнул меня в висок, после чего протянул коробку. — С днём рождения, Ви.       Я покрутил подарок в руках, чувствуя в груди лёгкое и приятное жжение. Аккуратно потянув за бантик, я открыл коробку. Внутри лежали мои любимые шоколадки и конфеты, упаковка печенья, бутылочка любимого сока и странный буклет. Именно его Верн взял в руки и развернул.       — Я заметил, что ты никогда не смотришься в зеркало, да и в твоей комнате не видел зеркал.       Я растерянно смотрел на него.       — Мне показалось, что дело в этих многочисленных шрамах, — он улыбнулся. — Тогда я позвонил своей маме и попросил её связаться с одним хорошим пластическим хирургом, — Верн смотрел на меня; его глаза были такими же добрыми. — Он сказал, что это легко поправимо. «Он не услышал тебя».       Нет, я не злился. Возможно, этого мне тоже не хватало. По ночам мне нередко снились кошмары с участием Рика и его компании. Однажды я нашёл бутылку, которая была точь-в-точь похожа на ту самую. Сначала я зарисовал её целиком, потом разбил и зарисовал розочку в окружении осколков. Но это выглядело красиво только на бумаге.       Я обнял Верна, благодаря его за подарок, хотя и не был уверен, что моё «спасибо» прозвучало от чистого сердца.       Я вернулся домой тем же вечером, бережно неся коробку в руках. Уже в комнате я запаковал её обратно — так же аккуратно, как она выглядела в тот момент, когда Верн вручил её мне.       Все вкусности остались внутри, а буклет был убран в стол. Сама коробка расположилась на одной из свободных полок и своим видом радовала мой глаз вплоть до выпускного курса.       Я смотрел на неё каждое утро перед выходом.       День за днём.       Прямо так же, как моя учёба в универе подходила к концу. За оставшиеся два курса Верн помог мне наладить общение с другими нашими одногруппниками, поэтому свой двадцать шестой день рождения я праздновал уже в небольшой компании.       Сессии между двумя полугодиями не было — почти всем поставили автоматы и сказали готовиться к защите диплома. Я оказался в числе счастливчиков, а Верну пришлось готовиться к зачётам. Тогда я решил, что сделаю ему подарок. Придя домой, я достал из ящика прикроватной тумбочки тот самый буклет клиники пластической хирургии. Внутри был вклеен купон, за предъявление которого полагалась скидка на операцию.       Я с самого начала был уверен, что Верну не нравятся мои шрамы.       Я хочу, чтобы он всегда смотрел на меня.       Я рассказал Люку о своём плане, отметив, что у меня хватает денег на операцию. Люк был против этой затеи, считая, что нужно любить себя таким, какой я есть, пока я стоял перед ним в маске. Тем не менее, он поддержал меня:       — Мы прошли через столько всего. Я всегда буду на твоей стороне, Ви.       Люк пожелал мне удачи. В этот же вечер я уехал поехал по указанному в буклете адресу.       Огромная больница, расположенная в центре города, выделялась на фоне остальных зданий. Она выглядела, как гигантское белое пятно на тёмно-сером фоне. Стоя перед входом, я не был уверен, что именно ждёт меня там, что ждёт меня после операции, но я точно могу сказать, что тогда был готов ко всему. Перед отправкой я взял с собой минимум вещей и заручился от Люка обещанием, что он будет навещать меня, а Верну не станет рассказывать подробности.       Глубоко вдохнув, я зашёл в клинику.       После регистрации в течение двух или более часов со мной говорила медсестра. Она успокаивала меня, заверяла, что всё будет хорошо. Позже подошёл анестезиолог. С ним состоялся стандартный разговор: есть ли аллергии на какие-нибудь препараты, впервые ли я соглашаюсь на подобную операцию, были ли в моей жизни до этого другие операции…       В конце концов подошёл и сам врач.       И мы вместе удалились в операционную.       Я не помню деталей. После того, как на меня надели кислородную маску, — сплошная темнота. Помню, как открыл глаза, вокруг всё ещё был мрак, и было ощущение, что у меня нет лица — оно просто отсутствует. Затем плавно возникающая боль, которая постепенно становилась всё более острой. После кто-то сжал мою руку. Женский голос говорил со мной на протяжении, кажется, несколько часов, не давая заснуть.       Со временем боль прошла.       Уже к вечеру с моих глаз сняли бинты.       Я провёл в больнице около недели, пока меня не выписали и не предоставили на время комнату в специальном общежитии, являющемся собственностью клиники. В течение последующих полутора месяцев я приходил к своему лечащему врачу на осмотр. Когда все швы сняли, меня отпустили домой.       Однако я не смог пойти в университет сразу по приезде домой. От операции остались гематомы, и мне было необходимо дождаться, пока они не сойдут.       И вот спустя два месяца я впервые за тринадцать лет снова посмотрел на себя в зеркало…       Напротив стоял совершенно другой человек. Я думал так поначалу. Затем мои мысли сменились: это всё дело рук того врача-хирурга, или я бы, действительно, выглядел так в свои двадцать шесть, если бы в тот день ничего не случилось?       Я смотрел на своё отражение, неловко касаясь своего… нового лица подушечками пальцев. Я проводил ими по щекам, оглаживая их, и медленно опускался к подбородку. Закрыл сначала левый глаз, потом правый, провёл пальцем по каждой брови, приложил ладонь к ровному лбу…       За тринадцать лет я успел позабыть, каким было моё лицо когда-то. В последний раз я видел себя перед выпиской из детской больницы, когда врач спустя столько дней разрешил мне взглянуть на себя в зеркало, однако у меня не было сил заплакать.       Поэтому я заплакал в этот раз.       Наверное, это всё сон. Страшный сон со счастливым концом.       Я видел, как моё лицо покраснело, а по щекам потекли слёзы. Ощущение было точно такое же, как и в День Святого Валентина. Может быть, в тот раз я не ударялся, и это была вовсе не кровь.       Но какая кому теперь разница?       Как только из коридора послышался уставший вздох, я вышел из комнаты. Люк застыл в изумлении. Он то щурился, то широко раскрывал глаза, рассматривая меня.       — Ви…? — Люк, действительно, не верил тому, что видел.       Я улыбнулся ему.       — Я могу вернуться на работу, Люк, и уже с завтрашнего дня.       Моя жизнь изменилась, как и я сам. На следующее утро я не надел капюшон толстовки и от переизбытка счастья даже улыбался незнакомцам, идущим мне навстречу.       Счастье и правда выглядит так.       Я не мог дождаться реакции Верна. Наверняка он будет рад увидеть моё новое лицо. Я купил ему его любимые конфеты в благодарность за купон.       Но Верна в тот день не было ни на одной паре.       Тем не менее, ближе к окончанию своей смены в кафе я получил от него сообщение с приглашением приехать к нему на квартиру — он приготовил мне «особенный подарок»:       «Привет, милый.       Я так долго ничего не слышал о тебе. Ты уехал, даже не предупредив меня. Только потом я узнал от Люка, что тебя забрали в центральную больницу. Когда я спросил у него адрес, он сказал, что не уверен, куда именно ехать.       Несколько месяцев я был в неведении, я сильно переживал за тебя: ты не только не отвечал на мои звонки, но и не заходил в сеть. Я не знал, что и думать.       Но сегодня я, наконец, увидел тебя онлайн и поэтому пишу тебе это. Я знаю, что сейчас ты работаешь и до закрытия кафе чуть более двух часов, поэтому приезжай по окончании ко мне. Я буду ждать тебя, как и твой особенный подарок.       В этом мире никто неидеален. Никто, кроме тебя. :)       Люблю тебя всем сердцем». «Он не услышал тебя».       Мои руки задрожали от приятного волнения.       Я был действительно рад, когда Люк позволил мне в тот вечер закончить пораньше. Прихватив купленную утром коробку конфет, я поехал к дому Верна. По дороге не посчитал лишним зайти за вином.       Тот самый многоэтажный дом, на крыше которого Верн впервые поцеловал меня…       Верн рассказывал, что это была квартира его бабушки по папиной линии. Как только он поступил в ВУЗ, они с бабушкой, так сказать, «поменялись местами». Бабушка была не против, чтобы её внук жил ближе к университету, а Верн радовался, что у него появилась собственная квартира, пусть и на время.       По его словам, после переезда он ничего не менял. Лишь прикрепил кнопками пару плакатов и любимых рисунков над кроватью — «просто для уюта».       Я вышел из лифта и на мгновение замер перед дверью квартиры. Я волновался. Сложно было представить его реакцию…       Глубоко вздохнув, я сделал шаг, когда мою стопу пронзило судорогой.       «Дежавю».       Я рефлекторно поднял ногу и опёрся рукой на ручку двери, отчего та открылась.       «Не заперто?»       Терзаемый сомнениями я осторожно зашёл в квартиру, стараясь не наступать на больную ногу.       — Верн?..       Мой голос всегда был тихим, а сейчас ещё и от страха в горле образовался комок. Он не мог не закрыть дверь.       Что-то случилось…       «Особенный подарок?»       Я снял с плеч рюкзак и поставил его рядом с тумбочкой в коридоре. Кроссовки Верна стояли на месте, и его джинсовая куртка мирно висела на крючке. Не включая свет, осторожно, хотя и прямо в кедах, я направился к комнате Верна, готовый в случае чего защищаться.       Дверь-купе в комнату была закрыта. Чем ближе я подходил, тем чётче слышал странные скрипы и звук, похожий на шлепки.       «Насколько этот подарок особенный…?»       Я осторожно приоткрыл дверь и заглянул в комнату. Единственным работающим источником света была небольшая лампа, расположенная на прикроватной тумбочке. Мне этого хватило, чтобы увидеть одну из наших однокурсниц, стоящую на четвереньках прямо под Верном.       Он сжимал её бёдра, иногда ударяя по ним, и, кажется, только наращивал темп.       — Никто не идеален, кроме тебя, детка, — томно прошептал он ей на ухо, после чего покрепче обхватил её фигуристое тело.       Я молча прикрыл дверь обратно.       Во всей квартире не было света, кроме той лампы у кровати. Включив фонарик на своём телефоне, я подошёл к щитку на кухне и аккуратно открыл дверцу.       У Верна был большой долг за газ.       Я опустил глаза на стоящую прямо рядом плиту. Недолго думая, включил, выкрутив все конфорки на максимум, после — и вентиль в щитке.       На подоконнике, на своём законном месте, стояла пепельница, в которой лежали не докуренные сигареты — дым от двух из них всё ещё поднимался вверх. Я переставил её ближе к плите и щитку. После зажёг две свечки, которые также стояли на подоконнике.       У меня было около получаса, чтобы выбраться из дома. Я лишь мельком взглянул на себя в зеркало, пригладил рукой волосы, после чего снял с гвоздика ключи и вышел в подъезд, заперев дверь квартиры.       По пути к выходу я выкинул связку в мусоропровод. «Он не услышал тебя».       Я наблюдал взрыв из окон квартиры Верна с крыши дома напротив, Я слышал крики.       На моём лице расцвела добродушная улыбка.       Все вокруг подняли тревогу. Я поднялся с места и пошёл обратно к лестнице. Где-то на пролёте между двенадцатым и одиннадцатым этажами я достал телефон и приложил его к уху, набрав нужный номер.       — Оператор 911. Скажите своё местоположение.       — Здравствуйте, — тихо, не переставая улыбаться, проговорил я в ответ девушке, чей мелодичный голос прозвучал на другом конце провода. — Я нахожусь на Блоссом Стрит, дом №415. Буду ждать у третьего подъезда.       — Хорошо. Помощь уже в пути. Расскажите пока, что у Вас случилось. Вы ранены?       — Нет, со мной всё хорошо.       Я миновал седьмой этаж.       — Просто очень близкий мне человек сильно обидел меня.       — Что он Вам сделал?       Продолжая спускаться ниже, постепенно я приближался к четвёртому этажу.       — Он сказал, что я неидеален.       Оператор на секунду замолчала. Я не убирал трубку от уха и покорно ждал, пока она ответит.       Тем временем перед глазами мелькнуло крупное изображение цифры два на стене, обозначающее номер этажа.       — Прошу прощения, но я не очень понимаю. Он ударил Вас? — голос девушки звучал немного растерянным.       — Нет.       Я вышел из подъезда. Моё лицо обдало приятным прохладным ветерком, и я не смог удержаться и блаженно втянул носом свежий вечерний воздух, предварительно на это время убрав телефон от уха.       — Он сказал, что я неидеален, поэтому я открыл на полную газ в его квартире и заранее зажёг парочку свечек за упокой.       Я поднял глаза на дым, идущий большими чёрными клубами из окна десятого этажа.       Девушка снова замолчала. В этот раз я не стал дожидаться какой-либо её реакции и, хихикнув, проговорил:       — Будьте добры, вызовите скорую и попросите, чтобы они поторопились.       Вслед послышались только гудки. «Он не услышал тебя».       Я взглянул на экран телефона, чтобы точно убедиться, что вызов завершён. После, выключив смартфон, я развернулся и швырнул его в стену со всей дури. «Он не услышал тебя». «Он не услышал тебя».       Нужно дождаться полиции и «скорой». «Он не услышал тебя». «Он не услышал тебя».       Я снова посмотрел на дым, не в силах сдерживать улыбку. «Он не услышал тебя». «Он не услышал тебя». «Он не услышал тебя».       Вокруг стоял ор. Кто-то в панике бежал прочь от горящего здания, которое так и норовило обрушиться на всех, кто тут есть, а кто-то толпился рядом, желая запечатлеть происходящее на телефон. Голоса заглушали тупые вопли и помогали мне не оглохнуть.       Впрочем, я не в силах отрицать, как забавно это выглядело со стороны.       Вновь вдохнув приятную прохладу ночного воздуха, я поднял взор на луну. Её заслонили тяжёлые тучи, и вместо света, обагряющего этот чёртов мир, на землю полил сильный дождь. Я вытянул руку и взглянул на ладонь: алые капли очищались, становясь совсем прозрачными, стоило им коснуться моей белой кожи. А люди вокруг, и так с головы до ног облитые им, тонули в этом алом яде — в кровавом безумии, что некто, именуемый себя Богом, уже был не в силах переварить и решил за раз выблевать всё.       Выблевать всё так же, как долгие тринадцать лет хотел я. «Он не усл- #@&л…»       Мои губы растянулись счастливой улыбке.       Ты был прав, Верн: никто не идеален.       Никто, кроме меня.