Собачья участь

Известие хуже пощечины. Хуже плевка в лицо или скабрезной шутки. Оно ошеломляет до глубины души. - Что? – Молоков смотрит на подчиненного, широко распахнув глаза. – Как такое могло… - Я своими глазами видел, - отвечает плешивый худосочный лейтенант. – Сергиевский вместе с Васси были у английского посольства. Они зашли внутрь. Можно спросить еще десяток раз, но разве суть изменится. Сердце в груди колотится как бешеное. Дыхание сбивается. Нет …Быть того не может. Неужели сбежал?... Холодный пот выступает на загривке, и Молоков порывисто вскакивает со стула, несясь к выходу из гостиницы. Вся подполковничья рать бежит за ним попятам. Утреннее альпийское солнце слепит глаза. Улицы полны болельщиками и горожанами, высыпавшими насладиться началом дня. Все столики забиты публикой. Здание английского посольства утопает в тени огромных дубов. У ворот стоят несколько охранников. При виде советской делегации они замирают, готовые действовать. Молоков показывает удостоверение и на сносном английском требует видеть посла. И тот вскоре появляется. Правда, за спинами охраны на белокаменном крыльце здания, увитого диким виноградом. Кгбшникам здесь явно не рады. - Пропустите меня, - с нажимом требует Александр Владимирович, пряча дрожащую ладонь с удостоверением в карман пиджака. - Я официальный представитель Советского Союза. Мне доложили, что на вашей территории находится действующий чемпион мира, Анатолий Сергиевский. Он гражданин Советского Союза. Не знаю, что сказал вам этот человек, но он неминуемо ввел вас в заблуждение... - Господин Молокоф, - коверкает фамилию английский посол, - к моему сожалению, мы не можем вам позволить этого. Мое правительство одобрило прошение господина Сергиевского об убежище в Великобритании. Теперь он под защитой международного права. Вы не можете требовать его выдачи. Прошение… Грудь тянет жгучей болью подступающего приступа. Александру Владимировичу нельзя волноваться. Так ему настоятельно рекомендовал комитетский врач. Но услышанное бьет под дых. Толя подал прошение о предоставлении убежища. Когда он успел? И как Молоков мог не заметить?... - Это преступление! – рявкает он. - Вы потакаете диссиденту! Это будет скандал на уровне наших посольств. Хотите дипломатической войны?! - Безусловно, не хотим, - смотрят на него с торжествующим спокойствием. - Но предоставление убежища не считается преступлением. Им считается удерживание гражданина против его желания. Надеюсь, вопрос исчерпан, господин подполковник. В окне второго этажа мелькает знакомая высокая тень, и Молоков воспаленным взглядом впивается в нее. Он узнает Толю где угодно. - Анатолий Евгеньевич, вы трус и предатель своей родины! - восклицает он, уверенный, что его слышат. - Вы продали ее успех! Вы продали себя чужой стране ради ваших жалких амбиций!... Створка с грохотом захлопывается, и он остается стоять под закрытыми окнами в чужой враждебной ему стране. Позади Молокова обескураженно топчутся его помощники. Щенки ждут приказа. Они готовы броситься вперед и проложить дорогу к проклятому шахматисту кулаками и даже кровью. Но подполковник КГБ не может нарушить дипломатическую неприкосновенность. Бессмысленным насилием нельзя добиться возвращения Сергиевского. Тот потерян уже безвозвратно. Судорожно Александр Владимирович вдыхает свежий горный воздух, пропитанный запахами трав. Это вызывает тошноту, и желчь подкатывает к горлу. Руки начинают нервно трястись, и Молоков складывает их груди, лишь бы ни одна живая душа не заметила. "Ты всех нас предал, Толя... Ты меня предал. Ты меня уничтожил..." . Все его чаяния, все надежды и наполеоновские планы рушатся как карточный домик под стенами английского посольства. Подполковник бросает взгляд на закрытое окно, и ему чудится, что за стеклом стоит Анатолий. Предатель… Сколько лет он отдал этому ублюдку, потакая таланту. Сколько лет Молоков его вел к победе. И вот, она, благодарность. Вчера советский чемпион выиграл, как того хотел его секундант и весь Союз. А сегодня он прячется в посольстве капиталистической страны, идейного противника СССР, поправший все, что было. Молоков чувствует себя одураченным. Обманутым как маленький мальчик. Сколько это продолжалось? Неделю, месяц, год? Сколько Толя планировал побег? Никто не ответит на этот вопрос. Да и не надо. Дело уже не в личном предательстве Анатолия. Они были друг другу никем. Дело есть лишь до ротозея-секунданта, упустившего не рядового диссидента, а человека уровня Солженицына. Сергиевский - беглец, а руководитель советской делегации Молоков А.В. - бездарный дурак, позволивший ему это сделать. Никто даже разбираться не будет… Как и щадить подполковника. Страх наполняет его, стоит ему выйти на оживленную улицу, ведущую к гостинице. Ведь у главы советской делегации и бывшего секунданта чемпиона мира нет ничего, кроме службы. Нет ни семьи, ни увлечений, у него ничего нет. Только служебная квартира на ВДНХ, престарелые родители в Коломне и пустота. Лощеный подполковник, лучший в своем отделе, его бы приставили к награждению знаком «Почетного сотрудника госбезопасности», вернись он в Союз триумфатором. Но такого уже не будет. Он потеряет все, чем дорожил и за что так судорожно держался все годы работы в Комитете. Мысли об этом заставляют вздрогнуть. У него ничего нет. И никогда не было. Правда, понимает он это слишком поздно. Оставив своих людей в гостинице, Молоков идёт плутать по оживленным улицам Мерано. Огни и праздность не трогают его сейчас. Собственная шкура заботит куда больше. Последняя надежда гонит вперед. Нет сомнений, в Москве уже знают о провале. И ему даже не надо звонить и убито мямлить в трубку свой доклад. Все сделано за него. Советская машина отлажена до идеала. Как же подполковник ненавидит это сейчас. На углу он сталкивается с мальчишкой, и по одному взгляду понимает, что паренек тут забыл. Призывное движение бедрами должно возбуждать интерес, но Александр только бесцветно смотрит и проходит дальше. Мысли о близости с Толей, разделенной накануне первого матча, невыносимы. Как и о самом шахматисте. «Отчего ты так удивлен, Александр Владимирович?» - вкрадчиво осведомляется внутренний голос. – «Столько лет ты шантажом и угрозами принуждал его играть ради своей страны. Разве был у него шанс не сбежать? Что он в своей стране видел-то? Клушку-жену? Серую двушку на Сиреневом бульваре? А тут несколько раз в год Европа, все такие с виду благополучные, так еще и он сам чемпион и видная шишка. Вкусил, так сказать, заграничной жизни, соблазнился. Так еще и бабу встретил. Зря ты, Сашка, смеялся над ней. Умная стерва оказалась. Мало, что крутила Трампером во все стороны и трахалась с ним, а теперь с новым чемпионом укатила. Сука… Проклятая рыжая сука. Так бы и сломал ее тонкую шейку. Да руки коротки…». Злоба наполняет его до краев. Кулаки сжимаются. Попадись она сейчас, Молоков с удовольствием вмазал бы по надменному личику мисс Васси. Довел шлюху до слез и заставил вернуть ублюдка назад. Любыми способами и мольбами. Он приложил бы все усилия, чтобы она поняла, что совершила ошибку. Только вот улица полна множеством женщин, но ни одна из них и отдаленно не похожа на Флоренс. Рыжая бестия в английском посольстве, в одной комнате со своим новоявленным любовником. Распятая им на простынях. Разорванная в клочья от его напора и страсти. Или же с ней Толя нежен и бережен?... Молоков усмехается одними губами. Нет, это не ревность. Лишь ненависть, от которой он готов завыть. Телефонный автомат найти просто. Закрыв стеклянную дверь, Александр Владимирович упорно набирает номер, пока не звучат первые гудки. - Андрей, - тяжело выдыхает он в трубку. – Это Молоков. - Саня? – пыхтит старый товарищ, полковник КГБ Знаменский. – Ты же в Италии, на чемпионате мира. Скучно стало, что ли? – густо усмехается Андрей Федорович. - Так найди себе бабенку. - Андрей, Сергиевский попросил убежища в Англии. Трубка отзывается тишиной. - И получил его два часа назад. Он недосягаем для меня, Андрей. Он сбежал… Ты слышишь? - Ты серьезно? – голос Знаменского дрожит от напряжения. - Сука… Ты же понимаешь, что теперь вас ждет. Москва знает? - Уверен, что да. Я возвращаюсь завтра. И хочу… - Ты звонишь с автомата, я надеюсь? Тебя не прослушивают? – рычит Андрей Федорович. - Я не идиот, - сухо отвечает Молоков. – Послушай меня. Я не питаю иллюзий насчет дальнейших событий. Поэтому звоню тебе, пока могу. Поговори со всеми, с кем можешь. Неужели я мало сделал для Комитета? Эта гнида подставил меня. Все должны это понимать! Рыжая сука, секундантка Трампера, соблазнила Сергиевского, и он как кобель побежал вслед за ней. Он безвольная тряпка! Андрей, мне нужно сохранить место. Во что бы то ни стало… - Ты крышей поехал? – рявкает Знаменский, перебивая. – Сам знаешь, это невозможно. Никто и слушать не станет. Это твой провал! И генералам будет плевать, когда Сергиевский придумал это и с твоей ли помощью. Ты должен был его остановить. Любым способом. Даже убив. Молоков судорожно вздрагивает. У него еще остается надежда. - Пожалуйста, Андрей, – говорит он тише. - Я один во всем отделе разбираюсь в шахматных хитросплетениях настолько хорошо. Я выплыву, подготовлю почву для следующего чемпионата. Мне только нужна помощь сейчас. Я должен сохранить службу… - Зачем это им? Александр Владимирович тяжело сглатывает. - Я на все готов. Гордость и лоск слезают с него клочьями, оставляя человека. Испуганного, беззащитного перед собственным государством. В те звенящие от напряжения мгновения он действительно готов вывернуться наизнанку и дать Комитету все, что угодно, лишь бы сохранить свою прежнюю жизнь. - Услышал тебя, Саня, - обрывает его полковник. – Возвращайся обратно в Союз. Эти слова внушают слабую, но все же надежду. Разве мало Молоков сделал для Знаменского? Они все же товарищи, какие-никакие друзья, вместе заканчивали Высшую Школу КГБ. На оперативной работе первые несколько лет были, спины друг другу прикрывали. Подполковник цепляется за эти воспоминания как за соломинку. Если не Андрей Федорович, то никто ему уже не поможет. Как только шасси маленького самолета касаются посадочной полосы, все внутри Молокова каменеет. Опять Москва. Очередное возвращение из проклятой капиталистической Европы окрашенно багряно-красными цветами флага Советского Союза. Он в своей стране, которая встречает его безоблачным голубым небом. Александр Владимирович оттягивает воротничок рубашки и невидящим взглядом уставляется в иллюминатор. Он отлично помнит, как они улетали неделю назад. Как тих и сумрачен был Сергиевский, как сидел и читал бесполезные книжки своих учителей и чемпионов прошлого. Кресло его пустует. Толя, с которым подполковник как с писаной торбой носился все эти годы, всадил своему секунданту и любовнику нож в спину, отлично зная, куда целится. Если бы только знать, что тем утром они виделись в последний раз, Александр Владимирович бы выхватил спрятанный в кобуре под пиджаком ПСМ и сделал предупредительный выстрел над плечом ублюдка. А если бы тот не остановился, то разрядил бы всю обойму. В спину. В голову. Так чтобы кровь залила эти проклятые темные кудри, и Толя никуда бы и никогда не сбежал. Он бы, вздрогнув, упал на каменные плиты гостиничного дворика и замер навсегда. Быть может, тогда Молоков, сидя над трупом, перебирал бы шелковистые, влажные пряди, и шептал неразумному Толеньке, зачем тот пошел на это… В заскорузлом сердце Александра Владимировича остались бы печаль и отголосок вины. Но никак не безотчетный страх и ненависть. Подполковник шумно втягивает свежий воздух Подмосковья, выходя из самолета. Но это влечет за собой очередной приступ дурноты. У трапа уже стоят несколько знакомых машин и людей из пятого управления КГБ, товарищей, для которых он в мгновение ока стал пустым местом. Он застывает перед ними, всматривается в каменные лица и садится в автомобиль. И пока за окном несется буйная августовская зелень с первым крапом осеннего золота, Молоков только и думает о том, смог ли Знаменский убедить генералов. Только от их решения зависит дальнейшая его судьба. Раньше он никогда не оступался, исправно выполняя каждый приказ. Разве этого мало? Он же действительно хорош в своей работе. Разве не сумеет Александр Владимирович своим изворотливым умом и махинациями вернуть Сергиевского и выставить против него нового чемпиона. Мальчишка… Виганд. Тщедушное очкастое существо, упрямо высиживающее за доской долгие часы. Чем он, твою мать, хуже Анатолия? Первый после чемпиона. И станет им на следующий год. Нужно просто дать подполковник шанс все исправить. Лихорадочно он барабанит пальцами по бедру, стараясь сосредоточиться. Столько идей, столько возможностей… Кто кроме него, работавшего в этом секторе семь лет подряд, сумеет сделать лучше? И он выложит все, как на духу, на первой же встрече с кем-то из генералов. Он должен заинтересовать их, показать, насколько ценен для работы Комитета. Молоков твердит это скороговоркой про себя. Молоков до последнего верит в то, что нужен этой беспощадной системе. Его привозят в следственный изолятор и ведут по знакомым длинным коридорам, вниз к вереницам одинаковых камер. Тяжелая железная дверь скрипит, Александр Владимирович делает шаг, и добрые пять сантиметров чугуна отрезают его от мира. Тускло светит лампочка на потолке, освещая панцирную койку с грубым шерстяным одеялом, парашу и стол с двумя стульями. Это всего лишь спектакль. Метод устрашения, который он и сам практиковал над своими арестантами. Его выпустят отсюда. Обязательно выпустят. Угрюмо озираясь, Молоков садится на край кровати и пялится в стену. У него хватит терпения выдержать допросы и дождаться. Андрей не может бросить его на произвол судьбы. Это единственное, за что он держится сейчас. Время тянется до ужаса медленно. Между тем перед мысленным взором непрошено летят последние месяцы. Подготовка к Мерано, подбор кадров для делегации, день рождения Знаменского, на котором старый товарищ по большому секрету говорит о том, что в случае победы СССР Молокова приставят к почетной награде Комитета. А еще встречи с Сергиевским. В клубе, где он постоянно играл, в комитете, где Александр Владимирович инструктировал его перед поездкой, в квартире на ВДНХ… Но не будет уже ни ночей, ни светлых глаз шахматиста, ни мягких темных волос под пальцами. Нет его роскошного толстого члена, на котором Молоков с таким ражем и жадностью кончал. Ничего нет. Серые стены изолятора и неизвестность. Вот она, цена, за долгие семь лет. И если бы только она одна… Однако одиночество нарушают. Начинается допрос. Бесконечная круговерть вопросов. Офицеры все время сменяются, и вскоре он не помнит их лиц. Несколько раз Молоков засыпает, уронив голову на грудь, но его тотчас будят ударом. Ощутимым, но не калечащим. Он и сам вел подобную практику, участвуя в допросах, пока жертва, измученная бесконечной пыткой, не сдавалась, рассказывая и соглашаясь на все. А теперь на стуле перед столом сидит он сам, подполковник КГБ, отвечая на одни и те же вопросы. В камере нет окон, отчего время здесь замедляется и теряет всякий смысл. Но он держится. Потому что он ни в чем не виноват. Он не предавал родину. Эта вина целиком летит на Сергиевском. Стоя над парашей и справляя малую нужду, слипающимися глазами Александр Владимирович смотрит в облупленный угол. Ноги едва держат его. Сколько уже длится допрос? Часов двадцать, не меньше…Застегнув брюки, он поворачивается и падает на пол. Это не клоунада и не попытка разжалобить коллег. Сил не остается. Молоков и так их отдал прошлому дню. В нос бьет острый запах нашатырного спирта, и камера возвращает свои очертания. - Очнулся, посадите его на стул, - велит знакомый голос. Александра Владимировича поднимают и действительно заставляют принять вертикальное положение. После нашатыря голова проясняется. Хлопает железная дверь, и он вновь остается наедине с очередным допросчиком. Только теперь черты более чем известны ему. Его давний товарищ, полковник КГБ, Знаменский собственной персоной сидит от него через стол. - Ну, здравствуй, Саша, - говорит тот низко. – Не ждал, что мы вот так с тобой встретимся после Мерано. Расскажи мне, что произошло. - Андрей… - сухими губами шепчет Молоков и, кажется, в сотый раз кратко проговаривает то, что произошло в Италии. Знаменский и виду не подает, что уже знает об этой истории. Он хмурится, смотрит на бумаги с предыдущими показаниями, сверяясь с тем, чтобы ничего не было упущено или добавлено. - Хорошо, Александр Владимирович, я тебя услышал, - произносит он, наконец. – Ситуация, конечно, херовая для тебя. Это провал по всем фронтам. Комитет будет требовать, чтобы тебя разжаловали и перевели на восток страны. Сам понимаешь, твои предыдущие заслуги теперь нахер никому не сдались. - Андрей Федорович… - тяжело выдыхает Молоков, трясущейся рукой убирая засаленные волосы со лба, - пусть Комитет даст мне шанс. Разве я не верой и правдой служил своей стране двадцать лет? Разве это пустой звук? Если сейчас их прослушивают, то он проглотит гордость, унизившись. Сейчас оно необходимо. - Не пустой, конечно, - соглашается Знаменский, укладывая свой квадратный подбородок на сложенные руки. – Этого просто мало, Саня. Ничтожно мало, когда на кону такой человек как Сергиевский. Чемпион, мать его, мира! И где он, Саня? – срывается полковник на рык. - Где он?! Ходит по Лондону, любуется ебаными Тауэром и Биг-Беном?! Куда ты вообще смотрел своими зенками?! Молоков морщится. Резкие звуки чужого голоса бьют по воспаленному бессонными сутками сознанию. Но он готов стерпеть все, лишь бы получить надежду. - Я знал Сергиевского семь лет – медленно произносит подполковник. - Наблюдал за ним, ходил по пятам. Он не производил впечатления человека, который планировал побег. Нет… - Хочешь сказать, что его спровоцировала бывшая секундантка Трампера? - Она умнее, чем нам всем казалось… Флоренс, - усмехается Александр. – Девка сблизилась с Анатолием за последние дни чемпионата. Раньше он не обращал внимания на женщин, считал любое проявление симпатии с их стороны чем-то неинтересным. Видимо, с женой все было хорошо. Но в этот раз венгерка чем-то приглянулась ему. А после скандала с Трампером они, судя по всему, успели уединиться и все обсудить. Сука… - сжимает Молоков кулаки. – Блядская сука, которая вмешалась в наши планы… - Соглашусь, - Андрей Федорович тем временем достает из принесенной папки аккуратно сложенный листок бумаги. - То, что шахматист начал думать не башкой, а хуем, сломало слишком многое… Один из твоей команды написал это уведомление в комитет. Я был первый и единственный, кто перехватил письмо и прочитал. И у меня будет вопрос, - Знаменский впивается взглядом льдистых маленьких глазок в бывшего коллегу. – Какие отношения связывали вас с Сергиевским? Молоков слишком измучен бесконечными допросами, и это оказывается на руку. Он не вздрагивает. Лишь внутренне сжимается, вспоминая Мерано и ночь перед первым матчем. - Он был моей целью семь лет, - отвечает он, равнодушно глядя на Андрея Федоровича. – Не уверен, что это располагало к дружбе. Наши отношения были чисто деловыми и достаточно холодными. Крупные пальцы разворачивают лист. - Здесь написано, что вы состояли в противоестественных сношениях. 121 статья уголовного кодекса, Александр Владимирович, - Знаменский пристально следит за подполковником. – Мужеложство. Кривая ухмылка прорезает серое, изможденное лицо Молокова. Вот же твари.… Только за ним захлопнулась дверь следственного изолятора, один из них, а, может, и несколько принялись строчить донос. Но эти пешки ничего не знают. Он всегда заботился о том, чтобы грамотно разместить своих людей, в том числе, не рядом с номером Анатолия. Он всегда проверял слышимость и толщину стен. Он всегда…не позволял себе говорить или делать что-либо слишком громко. Потому это лишь их домыслы. Желчь и пакость, которую они способны вылить на него теперь. Это уже неправда. После того, как за Толей закрылись двери английского посольства, между ними нет ничего, и никогда не было. - Бред сивой кобылы… - шипит он, расправляя затекшие плечи. – Хотел бы я в глаза посмотреть той падле, которая это написала. Ты сам знаешь, - смотрит он на Знаменского. – Не один год ездили вместе к девочкам. А теперь решил меня в педерасты записать? - Я проверяю это, - хмыкает Андрей Федорович. – Просто ты и так тонешь. Зачем кидаться пустыми обвинениями вдогонку? - Они метят на мое место и всеми своими жалкими силами пытаются выслужиться. У них есть доказательства? Хоть одно? Записи, фотографии, очевидцы? Ха, - выплевывает он. – Так я и думал. Вызови автора этой галиматьи сюда. Допроси его. Пусть расскажет в подробностях, что он видел! А после, - Молоков наклоняется вперед и мелко дрожит от ярости, - я сам сверну ему шею за лжесвидетельство! Знаменский с полуулыбкой пялится на него. Кажется, он верит этому спектакль. Грузно Андрей Фёдорович поднимается из-за стола и, разорвав донос на клочки, бросает в парашу. - Даже если ты не пидорас, Саша, то это не умаляет факта, что ты упустил Сергиевского, - продолжает он, садясь обратно. - Сколько бы ни развертывался его план побега – год, месяц, пара дней или часов, ты должен был это предотвратить. Над Советским Союзом насмехаются все забугорные ублюдки, ведь наш кровный чемпион решил переметнуться на их сторону сразу после победного матча. И в этом виноват ты, Александр Владимирович! Ты один. Потому что должен был схватить этого сучьего сына за шкирку, а вместо этого просто выл под английским посольством в надежде, что это вернет Сергиевского! Что он одумается, - с пренебрежительной ухмылкой выплевывает Андрей Федорович. – Слабо верится, правда? В целом, я услышал все, как надо. Тебя допросят еще несколько раз и оставят в покое. В ближайшие дни дело закроют, а тебя разжалуют. Только не это. Александра бьет озноб. Неужели Знаменский не сумел ничего сделать?... - Нет… - дергается со стула Молоков, впиваясь едва ли не безумным взглядом в старого товарища. – Андрей, послушай меня! Я могу сделать гораздо больше, чем кто-либо! Я верну Сергиевского в Союз. У него остались жена и ребенок. Он не настолько бесстрастен, чтобы наплевать на них. Я работал с ними всеми столько лет. И кто, как не я, может все исправить. Я сделаю нового чемпиона! Виганд… Этот замученный мальчишка с Первенства! Он не менее гениален, он сыграет партию на следующий год и отвоюет титул. Он не чертов слюнтяй, как Сергиевский, он машина. Наша советская машина, Андрей! Он занят только игрой. Ты сам его видел. Я не спущу с него глаз, а если понадобится, то пристрелю, если хоть дернется. Знаменский смотрит на него с жалостью. - Всего лишь слова. Комитету и генералам нужно что-то существеннее, чем бравурные лозунги. Этим нас и так кормит партия. - Я на все готов, Андрей, - смотрит Молоков прямо в глаза полковника, - лишь бы меня оставили в звании. Я себя наизнанку выверну и остальных тоже, но верну эту падлу назад, в Союз. Я тебе клянусь, - Молоков тяжело сглатывает. Полковник качает бритой башкой. - Я-то что, Саша, сделаю? – устало спрашивает он. – Ну, поговорю с парой наших генералов. Ты понимаешь, - смотрит он на Молокова в упор, - с какими. С кем договориться можно. Попрошу их. Сам поунижаюсь еще. А они за одно спасибо тебя наверх не вытянут. Что ты можешь предложить, а? Что будешь делать всю грязную работу? Доносить им, ботинки лизать, быть на побегушках? Как низко ты готов упасть, чтобы сохранить хотя бы место, а даже не звание и сектор? Они же все, блядь, повязаны. И мы вместе с ними. Поэтому куда не дернись, прижмут как суку. И ты ведь знаешь, - он облизывает сухие губы, - твоя исполнительность может понадобиться не только, - выделяет последнее слово, - на службе. Александр Владимирович зажмуривается. Не впервые за последние дни ему становится страшно. В верхушке комитета достаточно личностей, с которыми он не хотел бы иметь дело. Но ему приходилось по долгу службы. Вне ее они еще те ублюдки, козыряющие своими корочками ради любых целей и средств. Стать их шестеркой, еще большим псом, чем он был раньше, кажется безжалостно унизительным. Но разве у него есть выбор? - Я согласен на все. Знаменский смеряет его долгим взглядом. - Никто тебя за язык не тянул. Знаешь, что церемониться не станут. И отказать ты никому не сможешь. Куда пошлют, туда и побежишь. - Мне терять нечего. - Кроме гордости, Саша. - Ты же знаешь, у псов нашего государства никогда ее не было. - Собачья участь… - сплевывает на пол Знаменский. – Ты сам ее выбрал. Уехал бы, разжалованный, но целый, твою мать. Бабенку бы нашел, ребятишек, может, завел. Сдался тебе этот шахматный выблядок… Они смотрят друг на друга, и полковник не выдерживает первым, уводя глаза. - Закончили, - цедит он сквозь зубы. – Я поговорю с Носовым. Он единственный, который возьмется за это. Но не говори мне, что я тебя не предупреждал, Саша. Наконец, Молоков возвращается домой. В свою небольшую пустую квартиру на метро «ВДНХ», встречающую его тишиной и пылью на книжных полках. На трясущихся ногах заходит в прихожую и уставляется в зеркало. Страшно смотреть. Бледное, с синевой под больными, воспаленными глазами лицо. Седина на висках. Эту неделю он запомнит навсегда. Сколько всего пришлось стереть и сделать ради заветного "Товарищ Молоков, вы остаетесь при своем звании, и будете курировать нового претендента на чемпионский титул по шахматам. Леонид Виганд – очень перспективный молодой игрок. Мы искренне советуем вам приглядеться к нему. А также задуматься о том, как мы можем вернуть нашего заблудшего товарища Сергиевского…". Все тело ужасно тянет, и, кажется, каждая мышца и кость вывернуты и раздроблены. Но это досадные мелочи… Гораздо досаднее то, что у него есть всего двенадцать месяцев на план мести и подготовку нового подопечного. Молоков стягивает ботинки и идет на кухню, где жадно пьет затхлую воду из чайника. Дрожь заставляет его подавиться, и вода льется прямо на рубашку. Это влажное прикосновение, кажется, самое нежное и человечное за все это время. Стоила ли игра свеч? Он не знает. Велика ли цена, которую Александр Владимирович заплатил за свои кгбшные погоны? Он не знает наверняка. Это только его трагедия. Не Анатолия, не Знаменского, никого на свете, кроме самого Молокова. Ясно одно: предстоит большая работа. Служба – единственное, что у него есть. Значит, он посвятит себя ей. Целиком и полностью. Александр Владимирович засыпает на диване под бормотание телевизора. Ему снится празднующий окончание чемпионата мира Мерано, гостиницу для иностранных делегаций, скромный номер гроссмейстера. Они двое на свалявшихся мокрых от пота простынях. Теплые руки Толи, которые обнимают его, и темные пушистые пряди щекочут лоб. - Саша, может, черту это все? – шепчет Сергиевский ему в висок. - Давай сбежим после чемпионата? Попросим убежища в Великобритании, Франции, где угодно. Я как действующий чемпион мира, ты как мой секундант? - Толенька, ты такой наивный, - отстраняется Молоков и откидывает голову на подушку. – Нельзя просто взять и убежать, попросить убежище. Тебе одному – может быть. Они только и будут рады захапать себе чемпиона. Ты не политический игрок, ты просто игрок, с которым будет легко договориться. А я…слишком много знаю, – хмурится он, и лоб пересекает складка. – Меня будут допрашивать. А я…не предатель своей родины, чтобы рассказывать все секреты и тайны. Это если бы ты предал свою игру в пользу личного. Я жизнь положил для службы, меня не переделать. - Значит, предлагаешь снова вернуться в Союз? Где я буду играть, давать бесконечные интервью, а ты - рявкать на своих подчиненных и выгибаться перед начальством? Молоков поджимает искусанные губы. - Это наша действительность, Толя. Стабильность и гарант хорошей жизни. Мы пленники системы. И с этим ничего не поделаешь. - Ты просто трус, Саша, - смотрят на него внимательные глаза шахматиста. – Понравилось, небось, руки марать и подставляться до кровавых соплей? Всю жизнь к этому шёл, да? Почётный сотрудник госбезопасности! А, нет, ты не трус. Ты хуже бляди. Куда тебя пошлют, туда и побежишь. Сергиевский садится. Александр же тянет руку и касается теплой широкой спины гроссмейстера. И его тотчас отталкивают. Все на своих местах. Они никогда не были ни друзьями, ни любовниками в настоящем смысле этого слова. Но сейчас отчего-то обиднее всего. - Но ты бы никогда не убежал со мной, да? – спрашивает Молоков тихо. Анатолий кивает и оказывается вдруг, одетый в свой черный костюм в дверях английского посольства Мерано. - Я бы никогда не предложил тебе, - отвечает он холодно. - Потому что ты кгбшная сволочь, не дававшая мне жить все эти годы. Знаешь, с каким удовольствием я бы посмотрел на то, как тебе кости крошат в твоем Комитете? Ты заслужил. За все хорошее, Сашенька, наслаждайся, гнида. С возвращением в свой любимый Советский Союз! И кулак резко врезается в живот, заставляя задохнуться. Молоков просыпается, судорожно дыша. - Ненавижу... Ненавижу, - с подвыванием шепчет он. – Я тебе жизнь сломаю, ублюдок. Клянусь… Сергиевский уничтожил все, что так кропотливо выстраивал Молоков долгие годы. И если бы у подполковника КГБ было настоящее человеческое сердце, то, наверное, разбил бы и его. Но сейчас это дело прошлое. Он забудет. Гораздо важнее, что все, случившееся с Молоковым – вина Сергиевского. И тот откашляет за каждую минуту грядущего года. Он и рыжая сука Васси. Они проклянут тот день, когда решились сбежать. Уж Александр Владимирович постарается.