Искусство

Он только смотрит. Никогда не касается. Петербург тонет в крови, захлебывается в чаше ладоней с птичьими пальцами. Это начало. Это зарево пламенного заката — это пальцы, сжимающие черную обивку дивана по обе стороны громовских плеч. Но никогда не прикосновение к ним. Люди и лица превращаются в тени, тени смываются багряными разводами, отзвуки жизни затянуты в багровый водоворот — кровь смывает пороки и порождает мир новый и чистый. Новый и чистый. По крайней мере он так говорит. Даже здание, объятое огнём пламенеет не так ярко, как умирающее на ночь солнце, прокравшееся в волосы Разумовского. Он — ожившее преклонение ценителей искусства. Он — Дориан Грей, но в отличии от того, его злосчастное изображение не заперто на холсте. И это видно. Видно по голубым глазам, вмиг сменяющимся на растекшееся золото. Самые ужасные его пороки никогда не оставляют Сергея наверняка. Потому-то с ними невозможно бороться или пытаться от них избавиться. Они, воплащенные в старого друга, всегда бродят рядом, желают сменить управление. Они шепчут нечто неразборчивое, поистине ужасное, цепляют ворот куртки и подтягивают к себе. Когда Игорь старается перехватить руку вновь обезумевшего Разумовского, его отбрасывают. К искусству нельзя прикасаться. Гром должен помочь, но не может. Разумовский в сознании кажется не таким плохим, уютным что ли, похожим на рыжего мурлычущего кота. Больше не забивается в угол и не смотрит затравленно, он рассуждает об исторических деятелях и шедеврах искусства, ухмыляется жёстко и вновь, и вновь обращается к уцелевшей картине. Сейчас она предстает чем-то украденным, опороченным этим местом — как ещё невинная дева, впервые попавшая в бордель, как Раскольников, только мечтающий об убийстве. Игорь старается достучаться. Он бредет во мгле чужих спутанных мыслей, хватается за кусочки, но выхватывает лишь пустоту. Взывает к совести, морали и состраданию. Ужасному детству и женщинам, старикам, детям, что тонут, ни в чем неповинные, в липкой крови. — Всякое искусство совершенно бесполезно. — Заканчивает мысль Разумовский, не желая более бороться с самим собой. — Ну тогда давай. Сожги Лувр. Разрушь Эрмитаж. Сотри то, что до тебя человечество порождало и сохраняло веками, — Гром помнит, как создатель социальной сети защищал историческое наследие, выступал за реконструкции, восторгался идеалами, жил догмами морали и выглядел затравленным подростком. Сейчас все это смутно напоминает осколок чужой, вырванной из идеального мира жизни. Жизни, где справедливость действительно живёт в судах. — Единственный повод для создания вещи по истине столь бесполезной — страстная любовь автора к своему созданию, — Разумовский кончиками пальцев дотрагивается до масляного полотна. — Оттого мне и непонятно. — А мне не понятно, почему у меня ощущение, будто я говорю со стеной, — возможно, всему виной осознание собственных грехов? Позволив тайным желаниям вырваться на волю, вкусив всю сладость порока, Разумовский, как и любой другой смертный, пал? Он более не тот социофоб, с которым познакомился майор в начале расследования. — Не понятно, как можно любить так сильно. — Ну видимо всё-таки можно, если произведений искусства так много. — Либо же творцы вкладывали ложную любовь. Творили ради денег, признания, славы. Рукоплесканий и похвалы, критики и поклонения. И нет возможности отличить что есть что: бесполезность, пропитанная чувством, или меркантильность, закрашенная пастелью. Поэтому я и хочу создать новое, совершенное. Искреннее и чистое. Светлое и ясное. Понимаешь, Игорь? Гром молчит, впиваясь в Разумовского взглядом. Зрачки расширены, взгляд потемнел — на смену Серёже пришла Птица. Иногда Игорю кажется, что он видит крылья, раскрывающиеся у Разумовского за спиной. Полуночные, мглистые, сумрачные. С острыми как лезвие перьями, оплетающими мышцы и сухожилия. Гром тут же смаргивает двадцатисекундный микросон, вакуум вокруг него испаряется: возвращаются слух и ориентация в пространстве. Он бы и рад помечтать о настоящем сне. Но не может, вглядываясь в бронзовую радужку глаз. Это легче всего — делить Разумовского на Сергея и Птицу. На Птицу удобно сваливать грехи, оставляя Сережу безобидным воробушком, не знающим, что делать и как жить. С Птицей лучше встречаться когда он не в костюме. В идеале — вообще никогда с ним не говорить. Но Разумовский не снимает костюма. И Птица такая же равноправная часть Разумовского, что и Сергей. — В какой момент ты решил, что огонь и есть спасение? — Я всегда это знал. — А Олег? Он-то хотя бы знал? — Олег сам выбрал пламя войны. Он тоже познал эту силу. — Дети в приюте? Твоя воспитательница? Те, кто были добры к тебе? — Они и останутся. Огонь жрёт лишь грязь, Игорь. То, что способно гореть. — Плоть невинных тоже способна гореть. Сергей молчит, окидывая взглядом разрушенный город: балки стонут, крепления не выдерживают, — здания складываются как карточные домики. Игорь следует глазами за ним. Санкт-Петербург растилается перед ними древними костями прошлого страны. Всё великое когда-то зарождалось здесь, всё великолепное тут и угаснет. Чтобы воспарить новым. Чистым и совершенным. Позвоночники мостов ещё целы. Памятники сброшены с пьедесталов, — разрушенному городу более не перед кем преклоняться. Игорь чувствует вкус пепла во рту. Ранее тёмная, всех презирающая Нева теперь отражает яркое марево заката. Она сгорает, позволяя алым отблескам себя пожрать. — Невинные всегда страдали. Их морил голод, удушали болезни. Война обвивалась вокруг их горла змеей. В мирное время массам позволяли верить, что они в безопасности. Что они не станут такими же невинными в новой войне. Что никто не принесёт их в благочестивую жертву в угоду своим желаниям. Им давали надежду на то, что они действительно ценны. Но все это один большой большой обман. — А человечество — главный лжец, — заканчивает Игорь. Голова начинает болеть от запаха дыма. — Вот видишь, — шёпот возле уха заставляет вцепиться в оконную раму. — Я знал, что ты понимаешь. — Не понимаю. И не хочу этого делать. Я пытаюсь уговорить тебя прекратить. Питер мёртв. Страна ещё нет. — Это только начало, — доверительно сообщает Разумовский. Игорь разворачивается, отступая на полшага, не желая оказаться к его второй личности спиной. Глаза Сергея поразительно темнеют: набирают глубины и застывают, гипнотизируя Грома золотыми песчинками на дне радужки. — Боишься? — Кривит разбитые губы в ухмылке он и делает шаг. Загоняя майора в тупик между телом и разбитым окном. — Предосторожность никогда не повредит. — А что же все эти невинные, Игорь? — Напирает Чумной Доктор. — Что же ты выберешь: умереть вместе с ними или остаться со мной? — Предложение обретает вид очередного бреда Разумовского, пока тот не делает ещё один шаг к Грому. Игорь выставляет руки вперёд, упираясь в костюм Чумного Доктора, зная, что это его отпугнет, и Сергей отступит назад, но он остаётся на месте, позволяя ладоням майора ощущать жесткость брони. — К искусству нельзя прикасаться, — напоминает Серёже как маленькому ребёнку Игорь. Даже чужие правила можно вывернуть в свою пользу. — Я не касаюсь. Касаешься ты. Кулак Игоря прилетает Разумовскому в подбородок — он отступает назад и Гром вырывается в безопасное от падений пространство комнаты. — Отвечая на вопрос: я выберу тебя посадить. Птица встряхивает головой, как птенец, которому на голову угодила капля, оглашает: — Такого варианта не было. — В моём понимании был. — Скажи: тебе правда нравится так думать? Правда нравится быть служителем закона, который в наше время более ничего не значит? — Я был верным псом закона. Им и останусь. Разумовский неслышно фыркает. — Почему именно я? — Непонятый обществом. С моей помощью так вообще отвереженный им. Искусство, к которому нельзя прикасаться. — Петербург состоял из искусства, но это не помешало тебе его разрушить, — сплевывая вязкую слюну, проговаривает Гром. Ему вспомнилась родная квартира с уже кажущимся небольшим окном, вечно царившим полумраком и одиноко свисающей с потолка паутинкой, — привычная берлога тоже исчезла в исцеляющем пламени. — Любое искусство поддаётся разрушению. Тогда его можно взять в руки, сжать горстку пепла меж пальцев и вновь добраться до сути. На любом пепелище можно создать райский сад. — Хочешь почувствовать себя Богом? А нет, ты уже. На самом деле всю жизнь хотелось узнать: правда ли, что нет ничего интимнее, чем выдавливание жизни из человека? — Для самого себя — да. — Разве? Сергей Разумовский, основавший социальную сеть «Вместе» так не считал. — Не считал. Но нас всегда было двое. Серёжа не умеет воспринимать реальность всерьёз. Я же реальность исправляю. Я борюсь с заразой, поглатившей планету. — Пиздец. А губа у тебя не дура - замахиваться на планету. Сергей улыбается, наклоняет голову к плечу и наблюдает. Молчит и внимательно вцепляется взглядом. Невидимые тиски сжимают шею, горячие пальцы проникают под кожу, вплавляются тело майора — пару секунд Игорь не смеет вдохнуть. Затем его отпускает. — Мне нравился Петербург, Игорь. Теперь я могу его понять, — усмешка продолжает играть на его губах. — Теперь я сколько угодно могу до него дотрагиваться. Ты знаешь, моё главное правило. И потому мне придётся разрушить тебя.