Упырь

В конце сентября, в сырое и промозглое время молодой человек выбрался из комнатки под крышей, которую снимал у жильцов в С-м переулке, и направился к К-му мосту. По пути он посмотрел на будку сторожа, глянул по сторонам, зашёл туда и тут же вышел, держа руки в карманах поношенного пальто. Пасмурное небо было готово разразиться дождём. Приближался уже вечер, и прохожие, спещащие по домам, не обращали на юношу почти никакого внимания. Между тем, иди он в другое время, на него поминутно обращались бы взгляды. Очень высокий, но ссутулившийся, он имел какой-то болезненный вид. Кожа была до странности бледной, щеки впали, скулы заострились, а губы приоткрывались. На вытянувшемся лице, казалось, жили одни блестящие глаза – выпуклые, бегающие и постоянно оглядывающиеся. Одежда во многих местах была порвана, на голову нахлобучено что-то, что когда-то было, вероятно, шляпой-цилиндром. По возрасту и общему состоянию можно было подумать, что мы видим придавленного нуждой студента. И правда, по тому, как он облизывался и постоянно сглатывал слюну, смотря в сторону харчевен, можно было судить, что молодой человек был, пожалуй, голоден. Но, что странно, его поведение было противоположно внешности, словно бы юноше голод был непривычен, тогда как истощенное лицо его прямо говорило об обратном. Молодой человек шёл прямиком к дому, в котором жила вдова Анна Афанасьевна, известная процентщица. Он размышлял о том, что даже и со стороны морали будет хорошо, если он сделает это. Ведь Анна Афанасьевна всю свою жизнь только и делала, что отбирала последнее у нуждающихся, складируя их добро где-то у себя в квартире и совершенно его не используя. Вдова одевалась в старые, видевшие еще, казалось, Отечественную Войну вещи, ела скудно и так же скудно кормила своих сестру и дочь. Сейчас, вечером, они все втроём должны были быть у нее в квартире. Главное – сделать всё быстро, чтоб и пикнуть никто не успел. Во-вторых, думал он, эти деньги позволят жить на них годы. В-третьих – так молодой человек должен был доказать, что он может, а из этого несомненно следует, что и имеет право жить, как Аркадий. А в-четвертых… Он даже в мыслях не решался облечь в слова то, о чём говорил ему Аркадий. Но чувство голода и бессловесное желание всё же тянули его вперед. Но по мере приближения к дому мысли молодого человека все больше занимали посторонние предметы: погода, устройство каналов и фонтанов, новости… Словом, несмотря на то, что ноги несли его к дому Анны Афанасьевны, молодой человек, однако, старался не думать о том, куда и зачем идет. Словно бы он просто прогуливался. Но вот, однако, и дом – огромный, угловой, словно пятящийся от перекрестка, и уродливый: в одном месте в четыре этажа, в другом в пять, в третьем в шесть. В переулке оставалась ещё лужа от недавнего дождя, а на лестнице внутри дома кучками лежал разнообразный мусор. Молодой человек остановился на четвертом этаже перед дверью, потрогав через пальто ручку топора, подвешенного в петле с внутренней его стороны. Несмотря на темноту, он сориентировался и несколько даже неуверенно постучал в дверь Анны Афанасьевны. По ту сторону послышались шаркающие шаги и ворчание. После чего щёлкнул засов, звякнула цепочка, и дверь чуть отворилась вовнутрь. В щель выглянул огромный острый нос старухи. Также можно было увидеть её впадающие волосы, глубоко утопленные глаза и тощую, закутанную в шаль шею. - Чего тебе, Маслеников? Да во время-то такое, что-ж ты пришёл? Неужели принёс наконец? - Да… - и молодой человек достал из кармана дощечку с примотанным железным бруском, завернутую в платок, из-за чего ее можно было спутать с чем-то имевшим реальную ценность, - Шкатулка фамильная… - Посмотрим-посмотрим, - сказала старуха, отперев дверь и взяв дощечку в руки. Молодой человек проследовал за ней внутрь скудно обставленной квартиры с серыми выцветшими дешевыми обоями, имевшими, вероятно, когда-то желтый цвет. Во второй комнате, находившейся слева, тихо сидели забитые сестра и двадцатилетняя дочь процентщицы. Там был накрыт стол, и они готовились есть суп, судя по запаху щи, на ужин… На ужин… Голодный быстро облизнулся, и последовал за старухой, которая шла к окну, выходившему на канал, чтобы рассмотреть данную ей шкатулку (Анна Афанасьевна не зажигала свет, ведь ещё не совсем стемнело). Наконец, она стала разворачивать хитро завязанный платок. Этот, находящийся у окна, участок комнаты не был виден из второй. Молодой человек осознавал, что с каждой секундой шанс, возможность, уходит, и первый шаг надо сделать самому, а потом уже, а потом уже… Он трясущейся рукой достал из-за пазухи топор, занес его. Но… Но Аркадий уже обратил его. Пути назад нет, и можно остановиться у порога, а можно перейти его. И опустил. Топор скорее прорезал кожу, чем прорубил. Старуха обернулась, и молодой человек нанес ещё удар. Брызнула кровь, и этого хватило. Один запах этой жидкости уничтожил все мысли новообращённого упыря, кроме мысли о скором утолении голода. Мышцы наполнились невиданной силой, и он рубанул ещё дважды. Затем упырь рванул в другую комнату и вонзил окровавленный топор в голову сестры процентщицы, Алёны Афанасьевны. Та даже не успела ничего понять. Дочь попыталась встать и отойти, хоть как-то избежать того, чего не осознала. У неё едва вырвался крик – и он тут же был прекращен зубами упыря, вгрызшегося в горло. Ему уже было всё равно и на перепачканную кровью одежду, и на разлитые по полу щи. Упыря сводил с ума запах человеческой крови и вкус, этот неповторимый вкус ещё живой плоти… Если бы в нём оставалась хоть капля рассудка, он бы понял, что Аркадий был прав и никакой упырь не может противостоять такому искушению. За окном, смывая следы и запахи, уже вовсю лил дождь. Чудовище начинало своё пиршество… …………………………………….. Упырь оглянулся только когда в дверь начали ломиться. Он подумал, что ещё люди – это ещё больше еды, и кровавый пир только-только начался. Он готов был отворить, и начать грызть, и кромсать всех тех, кто там находился. И только тогда в уме его всплыло единственное предупреждение Аркадия. «Бойся охотников». В воспаленном сознании, опьяненном кровью, возникла мысль о том, что дверь пытаются выбить именно охотники. А тогда… Упырь выбил окно, оттолкнулся от покрытой осколками рамы, прорезав притом себе ноги, и взлетел вверх. Ступни успели зажить, но лохмотья, оставшиеся от ботинок, мешали лезть дальше. Добравшись до крыши, упырь сорвал их и сбросил вниз. После чего побежал, чуть не поскользнувшись, в сторону от Екатерининского канала. Упырь нёсся по крышам ночного Петербурга. Дождь лил как из ведра, но чудовище это не волновало. Чувства были напряжены до предела: он видел каждое горящее окошко и слышал, как падала чуть не каждая капля дождя. Тот, кто ещё недавно был человеком, был в состоянии эйфории от своих сил. Одним прыжком он перелетел через широкую улицу, по которой ехала какая-то запоздавшая карета. Несмотря на то, что на нем не было ни шляпы, ни пальто, упырю не было холодно. И его не волновало ни то, где он оставил верхнюю одежду, ни то, что он не взял денег. Всё это меркло по сравнению с бегом по крышам и радостью поедания. На пути упыря попался дом с очень крутой крышей. Он вонзил когти в нее, и затормозил, после чего изготовился прыгать дальше… Но тут возбуждённые чувства и животная интуиция его остановили. Потому что через два дома на крыше стоял силуэт. Ночь и дождь не позволяли его разглядеть, но на крыше точно находился еще кто-то. Это вселяло в упыря непонятный ужас. Через запах сырости было почти не пронюхать, но оттуда уж точно не пахло другим упырем. Смутный силуэт стал тоньше, будто повернулся боком. Он поднял руку, в которой что-то блеснуло. Молодой упырь рванулся вверх, но преодоление скользкой отвесной крыши оказалось слишком сложным даже для его нечеловеческих сил. Тем более, что на половине пути упыря сбил прогрохотавший громом револьверный выстрел. Пуля вошла в его спину, причинив жуткую боль. Вторая влетела в голову, разбив затылок и выйдя через лоб. Упырь ужаснулся и сильнее заработал руками по скользкой крыше, скосив взгляд к крови, капающей из дыры промеж глаз. Третья влетела в ногу, упырь утратил опору, и покатился по крыше вниз. Казак отработанным, быстрым и плавным движением заткнул револьвер за пояс, аккуратно слез с крыши на балкон, пробежал через комнату и полетел по лестнице так быстро, как только мог. Егорыч и Заплюйсвеча не поспеют – они заходили на цель с двух других сторон. Теперь уничтожение чудовища зависело только от него – от казака Немченко, охотника на нечисть. Молодой упырь полетел вниз с высоты пятого этажа и, как ни старался перекатиться, впечатался в мостовую. Из горла вырвался сдавленный вопль. Но он только что съел троих людей, и силы были на пике. А потому переломанные кости быстро срастались, а лопнувшее легкое приходило в норму. Упырь уже почти встал – и тут же упал вновь, ведь ногу пробила ещё одна пуля. Где-то рядом раздался крик и затворялось покрепче окно. Чудовище, ещё недавно бывшее человеком, заревело и на подгибающейся, срастающейся на глазах ноге, кинулось в сторону стрелявшего силуэта. Казак уже стоял в подворотне. В левой руке был поднятый револьвер, а правая держала обнажённую шашку. Одет он был в папаху, плотный чёрный бешмет и тяжелые сапоги. На его загорелом, грубом лице было заметно множество шрамов, нанесенных когтями. Упырь заострил свои ногти и бросился вперёд, пытаясь достать до лица. Казак исчез с его пути, уйдя вправо, и когти чуть лишь задели его, даже не пропоров бешмет. Шашка рубанула сверху вслед и врубилась в плечо. Рану будто прижгло огнём. Кончик зацепил всклокоченные волосы. Упырь перекатился и развернулся. При этом он вспомнил предостережение Аркадия целиком: «Бойся охотников и их шашек алтайской стали. Только они, да солнце, да ещё глициния упыря погубить могут». Револьвер грохотнул в пятый раз и ударившая в грудь пуля на миг остановила бег чудовища, ринувшегося было в последнюю отчаянную атаку. Бежать, бежать как можно дальше от этого казака. Но броситься назад упырь не успел – шашка подскочившего охотника разрубила его левую ногу. С оборота на одной ноге чудовище ударило когтями, но лишь чуть зацепило лоб казака. Тот, пользуясь инерцией и потерей противником равновесия, перебросил упыря через себя. Молодой человек не думал, что смерть придёт за ним настолько быстро. Шашка уже отсекла его голову, и упырь, еще минуту назад чувствовавший себя царем над всем живым, теперь быстро обращался в пепел, словно вылетевший из костра осенний лист. Казак вытер шашку, перекрестился и поцеловал нательную икону. «Упокой, Господи, его душу» - сказал он, когда упырь окончательно исчез. Эта чудовищная зараза с востока нынче начала проникать в крупные города. А в Петербурге, вечно пасмурном, они могут ходить, не выделяясь, даже днём. Сколько таких скрывалось среди студентов, и среди чиновников низких и высоких по рангу?..