Метель

В Подземном городе все было иначе, время там будто замерло и остановилось: дни не сменяли ночи, за весной не приходило лето, все было одинаково промозглым, затхлым и серым. А зима означала лишь одно — голод, хотя и он был привычен большинству отребья, вышвырнутого на обочину жизни, просто в эти дни становилось еще труднее. И этот, первый год на поверхности был для Леви настоящим чудом: с замиранием сердца он наблюдал за угасающей природой, как дни становятся короче, ночи холоднее, а деревья сбрасывают листву. Он был так заворожен первым снегопадом, что даже не заметил подошедшего со спины Эрвина, который стоял рядом, созерцая белые мухи, дрожащие в воздухе. — Красиво, — выдохнул он, заставив Леви вздрогнуть. — Они холодные и исчезают, — пробормотал Леви, демонстрируя пойманные снежинки, что успели обернуться каплями на его ладонях. — Это снег. Боюсь, он значит для нас одно — прошлая вылазка была последней. Теперь мы заперты в стенах до весны. — Почему? — Его будет все больше, в лесах, по пояс лошадям, мы не сможем уйти от титанов, а если зима будет такой же холодной, как пару лет назад, то даже УПМ начнёт отказывать — газ просто замерзает при таких температурах. Эрвин терпеливо объяснял, рассказывал очевидные для него вещи, но в его тоне не было ни намека на высокомерие или снисходительность, и это подкупало. Такой же капитан, как Ханджи или Майк, Эрвин почему-то выделялся. А может, это Леви его выделял. — Ты не замёрз? — осторожно спросил Эрвин, накидывая ему на плечи свой шарф, — Хочешь, поднимемся ко мне? Угощу тебя чаем. Мой друг служит в королевской полиции, и иногда мне перепадает немного столичных харчей. Там, в прошлой жизни, чай был невозможной роскошью, и дело было даже не в цене, добыть его было невероятно трудно, а отложить на будущее и вовсе нельзя: влага и плесень уничтожали драгоценный напиток. И потому сейчас Леви отчаянно боролся с собой — ему хотелось принять предложение Эрвина, и в то же время что-то останавливало его. — Брось, уверен, такой ты ещё не пробовал. Найл сказал, что его собирали в королевских заказниках. Ну, а если не любишь чай, могу предложить немного вишневой наливки, она тоже здорово помогает согреться. — Чай. Чай подойдет. На втором этаже разведкорпуса располагались покои командора и комнаты капитанов, уединение — роскошь доступная лишь высшим по званию. Леви же спал в казармах с остальными солдатами, и прежде ему не доводилось бывать наверху. Жилище Эрвина поразило его своим аскетизмом: узкая, вытянутая, точно пенал, каморка, дощатая кровать у стены, письменный стол, заваленный документами, и книги, которыми был забит шкаф во всю стену, книги были повсюду: грудились на подоконнике, стопками стояли на полу, валялись на стуле… — Располагайся, — кивнул Эрвин, освобождая пространство на кровати, — И прости за этот бардак. Он убрал бумаги, выудил откуда-то из-под стола газовую горелку и алюминиевый побитый чайник, явно побывавший не на одной вылазке. Леви как-то совершенно на автомате стянул сапоги и забился в дальний угол этой неудобной дощатой лежанки, угрюмо поглядывая на Эрвина и задавая себе один и тот же вопрос — какого черта он тут делает? — Вот, уже почти, — бормотал Эрвин, раскладывая заварку по двум видавшим виды кружкам со сколотыми краями и заливая ее крутым кипятком. Если жизнь чему-то и научила Леви, так это тому, что ничего не бывает просто так и теперь его изводило это ожидание, когда Эрвин наконец перестанет темнить и перейдет к делу. — Что тебе на самом деле нужно? — не выдержал Леви. — Я… я просто хотел угостить тебя чаем, — Эрвин выглядел искренне растерянным. — Просто? — Ты почти полгода в разведке, и у тебя совсем нет друзей, — тихо отозвался Эрвин, протягивая ему кружку с чаем и устраиваясь на противоположном крае кровати, — Иногда нужно… ну знаешь, поговорить с кем-нибудь по душам. — Мои друзья погибли. — Знаю. Но ты — жив. Сколько еще ты будешь отгораживаться от мира, в котором живешь? Этот вопрос застал Леви врасплох, потому что он делал это всю свою жизнь. И не важно, были ли рядом Фарлан и Изабель, не важно, в какую темную дыру забрасывала его судьба, он всегда вел себя так, словно то, что происходит вокруг, не имеет к нему никакого отношения. — Ты можешь мне довериться, — вкрадчиво произнес Эрвин, — Пей свой чай. Леви сидел, по привычке обхватив край чашки всеми пальцами и судорожно размышлял — в какую ловушку его пытаются заманить, но в то же время в груди разливалось странное чувство покоя — ему было так тепло и уютно в этой убогой, заваленной книгами комнатенке. За окном уже разыгралась настоящая вьюга и хлипкие окна позвякивали под ударами ветра, а он сидел тут, с горячим чаем, что дурманил своим горько-сладким, терпким ароматом, а напротив был Эрвин, такой расслабленный и мягкий, каким никогда он не видел его прежде. Рациональное выло и кричало, велело бросить все немедленно и вернуться в казармы, туда, где ему самое место, но что-то другое тормозило его, заземляло на этой чертовой капитанской кровати. — Значит ты просто так позвал меня сегодня? — голос предательски дрогнул. — Просто так, клянусь, — Эрвин поднял обе руки в пораженческом жесте, — Хотел поговорить, как с другом. — Я тебе не друг. — Но я хочу, чтоб ты им стал. Человеку нужен человек, и тебе тоже. — Мне — нет. — Тогда давай думать, что это нужно мне. Повисла неловкая пауза. Двое мужчин сидели на кровати, напротив друг друга, и молчали. Леви думал о том, что ему вовсе и не хочется говорить, но почему-то хочется слушать. Голос Эрвина, глубокий и ровный успокаивал, и словно… дарил незнакомое прежде ощущение дома, чего-то своего, настоящего. — Я читал, что разговоры на интимные темы сближают, помогают разрушить границы, — начал Эрвин. — О чем обычно говорят мужчины? — внезапно даже для себя спросил Леви. — О женщинах, о сексе, о своих победах. — Тчц… Уверен, я просижу тут до рассвета, если ты начнешь. Эрвин рассмеялся каким-то тихим, мягким, обволакивающим смехом и вдруг, посерьезнев, глядя в стену, тихо сказал: — Ты будешь удивлен, но у меня была всего одна женщина. — С твоей-то рожей? Да ни в жисть не поверю! Я видел, как на тебя заглядывались юные кадетки, а про твои выходы в столицу молва идет такая… даже я за полгода прознал столько! — тут Леви прикусил язык, уткнувшись в кружку. — Расскажи, как у тебя это было в первый раз? — попытался сменить тему Эрвин. — Да что рассказывать? Про потного жирного мужика, провонявшего солониной и перегаром, что жопу мне чуть надвое не порвал? Слова сами собой слетели с губ, ужаснув самого Леви. Зачем он это сказал? Он хоронил в себе эти воспоминания так глубоко, так долго, и вот теперь они сорвались так... неожиданно и неуместно. В скупом свете огарков было почти ничего не разобрать, но он отчаянно вглядывался в лицо капитана, ожидая увидеть там отвращение, брезгливость и уже ждал, что за это откровение его выставят вон. Но вместо этого он нашел в нем боль, сожаление, и… какое-то чувство вины. — А ведь знаешь, — отозвался Эрвин, — Мой первый раз тоже был с мужчиной. Точнее — с мальчиком. — Тчц… — прошипел Леви, пытаясь спрятать свою оплошность за цинизмом, — Ну трахнул ты сослуживца в палатке на сборах, с кем не бывает? В Подземном городе другие правила игры, и твое тело — всего лишь товар, который можно выгодно продать или обменять, было б предложение получше. Что ты вообще можешь знать об этом? — Так забавно, — Эрвин покрутил в руках почти пустую кружку, игнорируя издевку — Мой первый раз был в Подземном городе. — Брешешь, — выдохнул Леви, чувствуя, как холодеет под ребрами. — Нет. Я был совсем юным дураком. Перед самым распределением, наш кадетский отряд прибыл в столицу. Я был лучшим, все думали, что я пойду в королевскую полицию, а у них знаешь, дурная затея была — спускаться в Подземный город, на спор. Отказаться — все равно, что расписаться в собственной трусости. Все ведь знают, чем на самом деле полицаи в Сине промышляют. Ну вот и меня, взяли на слабо. И я, как идиот поддался, хоть и в гробу я видел всех этих королевских лизоблюдов! Пятнадцать лет прошло, а помню, как сейчас. Леви отвернулся, уставившись куда-то в стену, ему не хотелось думать о том, что было с ним пятнадцать лет назад, когда Кенни просто исчез, а его выкинули на улицу, словно никому не нужного, нашкодившего щенка. Воспоминания возвращались тугой голодной судорогой в районе желудка и терпким унижением, которое приходилось терпеть, чтобы выжить. Тогда единственным шансом на спасение был убогий бордель у главной лестницы, у кормушки, куда еще захаживали люди сверху, те, у кого водились деньги и еда. — Я помню, как поразил меня ваш город, такой контраст с поверхностью… Унылые лачуги и люди, бледные, словно тени, а еще тишина. Там в полумраке, глаза привыкают не сразу, но когда привыкнут, сердце жмется от того, что кто-то вынужден жить вот так… Я бродил по этим улочкам и ощущал себя чужаком. Я знал про банды, про разбойников, но видимо родился под счастливой звездой и меня никто не тронул. Но я не мог вернуться на поверхность без истории. Не знаю, зачем я это сделал, но если честно — не жалею. Уже у самой лестницы меня поймала местная деваха, заманивая в дом удовольствий. Все что у меня было — три серебряка, и я отдал их не раздумывая, уже представляя, как буду хвастаться сослуживцам о том, что не просто променадил в трущобах, но и вкусил там запретный плод любви. — А дальше? — Леви придвинулся ближе, чувствуя, как пересохло во рту. — Там было так темно… И… да черт его знает, все было не так как я ожидал, меня спровадили в какую-то маленькую комнатку с топчаном, где-то там, наверху чадила лампадка, но, клянусь, я собственных рук не смог бы разглядеть. А потом… потом все как в тумане. Я столько раз себе это воображал, но получилось совсем иначе. Я думал, что придет девчонка, и будет так, как рассказывали солдаты постарше — мягкие груди, волосы водопадом, запах цветов… Но пахло там сыростью и елейным маслом, и был со мной мальчишка, гибкий, как ковыль на ветру, умелый и наглый. Молчал всю дорогу, только сопел. Но это лучшее, что было в моей жизни. Стоит мне закрыть глаза, как вспоминаю его поцелуи — жгучие, звериные, как он ласкал мое тело так, будто знал его наизусть, как направлял меня, неумеху, задавал темп, и как было горячо, неистово и упоительно… Сколько лет прошло, а прекраснее той ночи ничего так и не случилось. Эрвин чувствовал, что зря рассказал свою историю, ему было не по себе от собственной откровенности, но смотрел он почему-то на руки Леви, такие же аккуратные, с узкими ладонями и тонкими аристократичными пальцами, как у мальчишки в его воспоминаниях. Леви поймал его взгляд и почувствовал, как бежит по спине холодок. Невыносимые три месяца в борделе, черная клякса его прошлого, о которой он предпочел бы забыть навсегда. Вечно пьяные гарнизонные солдафоны, что брали грубо, жестко и без затей, развращенные торгаши с поверхности, которые искали новых ощущений, уставшие от своих уютных и дородных жен, но хуже всех были аристократы, пахнущие дорогим парфюмом и сытостью, изощренные садисты, которые упивались его болью и унижением. Три месяца в аду. Три месяца, чтобы пережить первую зиму в одиночестве. Единственным светлым лучиком в этой тьме был один-единственный клиент — совсем мальчишка, робкий и нежный, доверчиво разрешавший делать с собой все, словно телок на поводе, идущий туда, куда позовут. Конечно, Леви не помнил его лица, да и разве можно было разглядеть его в этой тьмище? Помнил ощущения — тепла и нежности, помнил запах — свежей мускусной юности, помнил горькое послевкусие, что больше так как с ним — не будет никогда. Первый снег оборачивался настоящей метелью, что выла за окнами, закручивая поземки, а в маленькой комнатке, на втором этаже разведкорпуса, сидели двое мужчин и каждый из них вспоминал свое прошлое, что тяжким грузом опускалось на плечи. — Знаешь, — тихо сказал Эрвин, — Мне бы хотелось знать, что случилось с тем мальчишкой. Выбрался ли он на поверхность или до сих пор прозябает во тьме? Что с ним сейчас? Да и жив ли он вовсе? Леви чувствовал, что в груди будто рвались струны — одна за другой, прошивая все тело невыносимой болью, ему так хотелось сказать: "Он жив, тот мальчик. Он тоже тебя помнит", но не смог, промолчал, не выдержав этого пристального и печального взгляда напротив. Вместо этого только протянул руку с пустой кружкой и просто спросил: — Нальешь мне еще чая?