Лови

      — Хатаке! Что происходит? Ты не берешь никаких миссий вот уже две недели!              Пятая встречает его довольно… мягко. Признаться, Какаши думал, что его уже спишут как ненужный хлам, ну или отправят насильно чистить картошку у местных бабулек. Но нет! Цунаде-сама решила закатить громкий скандал. К счастью, без свидетелей.              Пока что.              Он останавливается в дверях, нерешительно топчась на полинялом пороге. Давно пора заменить сгнившие еще в период Клановых войн доски, но у всех почему-то нет на это времени. У Какаши тоже нет — он занят размышлениями.              Он никак не мог подумать, что уход Саске из деревни способен сломать его любимых учеников: Наруто целыми днями только и делал, что выдавливал фальшивую, насквозь пропитанную ложью улыбку — через силу, через затерявшуюся в прежде ясных голубых глазах боль; Сакура…              Сакура не выходила из дома.              — У меня… язва. Желудка, — врать он совсем уже разучился. Отчего-то становится стыдно, и Какаши, растягивая губы в хитрой усмешке, подмигивает разъяренной Пятой, яростно стучащей по столу своими красными, с облупленным лаком, ногтями. Только притворяясь полным придурком, он еще может держаться.              Ты нужен им, Какаши. Ты нужен этой заплаканной дурехе.              Сакура не кидалась в спасающие от всего объятия, как поступала кучу раз до этого. Она не разговаривала. Не ела — Мебуки-сан страшно злилась и, как сама рассказывала ему, когда они встретились недавно на рынке, буквально кормила Сакуру с ложки.              Правда, Харуно даже не глотала, предпочитая отворачиваться к стене.              Потускневший взгляд. Грязные, засаленные волосы, цвет которых превратился из прекрасного розового в его жалкое подобие. Зато она каждое утро спускалась вниз в гостиную, чтобы подровнять кончики отросших, как ей казалось, прядей.              Видимо, Сакура больше не желала отращивать свои чудные волосы ради Саске-куна.              Какаши каждый божий день вставал на два часа раньше, чтобы только застать её, заспанную, в окошке. «Идет в ванную», — понимал он с облегчением и всё же не мог избавиться от чувства тошноты в горле.              Вдруг аккуратный острый ножичек, проделав уже привычную процедуру, нечаянно соскользнет на хрупкие, обтянутые почти прозрачной кожей руки?.. Вдруг Сакуре понравится жестокий блеск металла, полоснувшего по зеленоватым венам?              Нет. Она не станет.              Довольно слабые уверения, не правда ли? Однако он не мог зацепиться за что-то серьезное и весомое.              Мешки под глазами — ненормальный признак. А что — «нормальный», Хатаке? Что?! Затянувшиеся со временем шрамы на твоих запястьях?              Пальцы, пальцы, пальцы! Он до сих пор не мог отделаться от ощущения чужого сдавленного горла. Всё в крови, и его руки — о, черт — тоже. Он испачкался.              Нет, он захлебывается в крови тех, кого задушил этими вот руками. Руками, которые спасли много, много жизней, утопив взамен надежды других. Быть может, у этих «других» были дети. Быть может, они и сами были детьми — Какаши не помнит. Он ничего уже не помнит. Столько лет прошло…              — Присаживайся, — Пятая, вдруг отложив бумаги, делает глубокий размеренный вдох, и Какаши чувствует, как и сам невольно расслабляется. Впрочем, в пределах допустимого.              Однако, несмотря на секундное успокоение, он продолжает стоять, сцепив дрогнувшие руки за спиной — характерный жест Харуно.              Это всё от нервов. Он просто слишком загнался, слишком устал. А готовую возобновиться депрессию легко угомонить, вновь подсев на сильнодействующие препараты. Не наркотики, нет — на них у него попросту не хватит денег. Да и поставщиков не найти…              — Присаживайся, Хатаке, — в этот раз голос жестче. Грубее.              Он понимает, что проще подчиниться, но какая-то часть его, не растерявшая с годами природную вспыльчивость, оскорбляется этим безапелляционным тоном Пятой Хокаге.              Хатаке Какаши просто научился подавлять собственные желания. Сдерживать рвущуюся наружу тоску. Упускать из виду надежду на большее. Наконец, терять себя в нелепых и жалких попытках уничтожить любое проявление эмоций.              Они вредят. Эмоции мешают. Они не нужны.              Тогда почему ты задираешь голову вверх, ища знакомые пятна плесени на потолке, а на самом деле смаргивая подступившие слезы? Почему, Какаши?!              — Мне жаль… — он неосознанно произносит это вслух, ломая так приятно хрустящие в полной, абсолютной тишине дерганные пальцы.              Он не в состоянии защитить даже одну-единственную девчонку, не в состоянии сказать ей простое-банальное: «Всё будет хорошо». Ему бы кто такое сказал! Слабак.              Цунаде не задает вопросов. Она вообще не говорит — только замирает, как статуя, как измотанное, усталое изваяние, устремляя свой тяжелый понимающий взгляд прямо в его рыдающую душу.              И Какаши вдруг и сам понимает, что сломался.              

***

      

      Скамейка. Саске. Жалеющие, но такие мертвецки ледяные руки.              О чем это она? Сакура истерично, неестественно громко смеётся, топча землю под босыми ногами. Да Саске-кун хоть раз пожалел её по-настоящему?              Ему всегда плевать. Было — потому что сейчас он окончательно разорвал слабые, истертые веревки, которыми она, тоже наплевав на его чувства, думала остановить Учиху. Так по-детски…. Так глупо.              Эгоистка. Ничтожная, трусливая эгоистка, которой вечно не хватает внимания. Жалкая… какая же ты жалкая, Сакура.              Она давит еще не распустившиеся цветы, бутончики, что рвутся на свет, к теплу. К любви. О, у нее была любовь! И к чему та привела? К изорванным в клочья чувствам? К бессоннице, сырой от ночных слез подушке, к тихому голосу в уставшей от собственного бессилия голове:              «Ты никому не нужна. Бесполезная. Просто умри, девочка… Просто умри».              Сакура… это имя впивается в побледневшую с зареванными ночами кожу, вгрызаясь в исхудавшие щеки, заставляя кровоточить обиженные на весь мир губы, позволяя окунуться в пучину самобичевания. Истязать себя, выворачивать нервные пальцы, чтобы потом так же быстро замести все следы от лживо-заботливых глаз матери.              Сакура знает: мама ненавидит её. Нет, ненависть — слишком сильное, слишком глубокое чувство, чтобы описать тот ужас и страх, который испытывает Мебуки перед обществом — соседями, родственниками, знакомыми на какой-то там улице. У Сакуры подобная боязнь осуждения со стороны вызывает только презрительную ухмылку. Ей хочется крикнуть, заорать на всю деревню, в это равнодушно-серое небо, как же её всё достало.              Мама, не смотри на меня таким неодобрительным взглядом. Ты не знаешь, не знаешь, как это больно! Почему ты продолжаешь стесняться меня, моих слез, моих надежд?       Я же тут, мама! В твоем сердце. Так ведь?              Нет, не так. Ты просто неблагодарная дочь, вот и всё.              Лучше бы она высказала это ей прямо в лицо. Может, Сакура бы даже смогла её понять. Может быть… наверное.              Зря она вообще вышла на улицу: ветер слишком холодный. Обдувает своим дыханием голые ступни, с зарождающимся игривым интересом треплет ночную сорочку, запуская вездесущие руки прямо под хлипкую ткань, готовую сорваться со схуднувшей Сакуры по первому его желанию.              Она просто устала — бороться, сражаться с собственной совестью, каждый раз идя на поводу у инфантила-сердца. Устала, вот и бросила это бессмысленное занятие. Правда, её саму бросили раньше. Втоптали в землю, как и она сейчас яростно рвет пробивающиеся из-под желтой, иссохшей и старой травы жаждущие воды росточки.              В пятки безжалостно впиваются дуры-колючки. Ну и пусть! Сакура всё равно сильнее. Вот и давит эту раздражающую зеленую растительность, распаляясь. Да! Она сильная! Сейчас власть полностью принадлежит этим дрожащим рукам. Рукам, что вцепились в схватку с самой природой.              Зачем? Сакура не знает, почему уничтожать живое так… приятно. Должно быть, Саске-кун чувствовал эту пьянящую одурманенность, когда, даже не оборачиваясь, кидал ей равнодушные слова прощания.              Раздражаешь.              Да.              Прощай, Сакура.              Нет! Нет, Саске-кун, не надо! Просто забери меня с собой. Я не буду мешаться, обещаю. Я всё сделаю, всё-всё, Саске-кун! Правда-правда.              Саске не лжец — он просто не даёт лишних обещаний.              Сакура не дура — она просто слишком, чересчур наивна.              «Умри! Сдохни, сдохни, сдохни!» — голова раскалывается, трещит, разваливаясь на части. Сакуре ничего не остаётся, как схватиться за распущенные лохматые волосы и — заплакать?              — Мне… так жаль… — она давится собственными соплями, даже не стараясь собраться, не пытаясь ухватиться за мельтешащую спасительную надежду, не желая банально встать с колен и двинуться дальше.              Она сдаётся — бесповоротно, окончательно, навсегда поверив в свою беспомощность. Заставив себя поверить.              Ничтожество.                     Крыша встречает её шумом в ушах и головокружением от долгого голодания. Но сейчас всё прекратится. Всё, всё — просто в одно очаровательно-прекрасное мгновенье она ринется в пропасть, а потом, разумеется, взлетит, воздушно смеясь.              Встретит небо — голубое, как и глаза Наруто, когда он особенно, по-настоящему счастлив.              Встретит бабушку, которая, наверное, была единственной, кто её когда-то любил — без всяких унизительных и стыдливых условностей.              Избавится, наконец, от железных доспехов на искалеченном проржавевшим металлом сердце.              Унесет обиду далеко-далеко за облака. Раскинется размашистой радугой, покраснеет в последний раз и — распадется печальными капельками греховного дождя.              Постыдный акт самоубийства обернется добровольной жертвой во имя спасения своей разбитой души.              Сакура тоже желает разбиться — вдребезги, всмятку, распластавшись куском крови и развороченного мяса по недавно залитому разгоряченному асфальту. Чтобы мама навсегда запомнила блаженное личико бросившейся с крыши неблагодарной дочери. Чтобы увидела, как ей теперь хорошо…              Она чуть ли не вприпрыжку бежит к парапету, свешиваясь с него и дико гогоча. Ей как никогда весело и, что самое удивительное, свободно. Звенящий в воздухе смех уносится за ворота деревни, приглашая с собой и взволнованную, возбужденную Сакуру.              Она разделяет свою страшную тайну с ночным ветром, который принимает её и такой — с сумасшедшим блеском во вновь оживших зеленых глазах.              Правда, им вскоре предстояло потускнеть и закатиться, стерев пелену безумного ликования уже навсегда.              Саске-кун наверняка не вспомнит её. Что ж, она тоже! Выдыхая и на короткие десять секунд приводя бешеный сердечный ритм в норму, Сакура в неподдельном восторге распахивает глаза, прыгая, прыгая, прыгая и отдаваясь хлесткому порыву неожиданно разозлившегося ветра.              Она летит — и зависает в десятке метров от гладкого, ровного бетона, медленно-неверяще поднимая растрепанную голову наверх.       — Никогда так больше не делай. Поняла. Меня?              Рука сенсея крепкая, твердая, и Сакура часто-часто дышит в попытке избежать дальнейших расспросов. Цепкие мужские пальцы переплетаются с её — потными и влажными. Харуно вырывается, шипит, силясь разорвать эту дурацкую связь… У нее сейчас начнется истерика. Дайте ей умереть! Она хочет умереть.              Хочет ведь, так?              — Не указывайте мне! Отпустите…              Её прожигают разъяренные глаза — невыносимо родные, цвета мокрого асфальта.              Какаши не отпускает — только ругается сквозь зубы, и Сакура вдруг понимает: он боится.              Боится, что не удержит её в своих горячих сильных руках. Боится, что она нечаянно сорвется, показав ему свои обезображенные, вывернутые наружу кишки.              — Мне больно! — его хватка слишком грубая, и Сакура шипит, проклиная свое желание уйти в мир иной. Она попалась! Сенсей теперь ни за что не упустит её из виду, наверняка всё расскажет маме, а та устроит грандиозный скандал!              — А мне не больно?! — голос срывается, но рука держит крепко. Какаши переполнен эмоциями, еще чуть-чуть, один неверный шаг, одно только слово — и он собственноручно убьет Харуно. — Сакура, ты с ума сошла?! Он того не стоит! Саске того не стоит, слышишь?!              — Не стоит. Мне просто надоело, вот и всё, — она и сама удивляется безразличию, затопляющему горло и не дающему нормально дышать.              Какаши скорбно, невыносимо молчит, а потом так же молча перехватывает её руку чуть выше запястья, впрочем, не давая Сакуре и на секунду подумать, что еще есть шанс умереть.              Нет. ОН НЕ ДАСТ ЕЙ УМЕРЕТЬ. НЕ ЕЙ, НЕ ПОСЛЕ ВСЕХ ТЕХ, КТО УЖЕ УШЕЛ ОТ НЕГО, ОСТАВИВ ЗАДЫХАТЬСЯ ОТ ДАВЯЩЕГО ЧУВСТВА ВИНЫ.              Он не позволит.              — Я отведу тебя к себе, а завтра ты вернешься к родителям. — Он замечает страх, шевельнувшийся на дне этих бездонных зрачков, и спешит успокоить:              — Не переживай, я ничего не скажу. Не скажу, ладно?              Сакура смотрит на него загнанно, всё еще пугливо, и Какаши еле различает тихий шепот на встречном ветру:              — Скажите, сенсей… скажите это. Пожалуйста…              У Сакуры дрожат губы, и её тщедушное, слабое тельце тоже дрожит. Озноб передается и ему — впрочем, Какаши находит в себе силы, чтобы обнадеживающе улыбнуться запутавшейся ученице:              — Всё будет хорошо, Сакура. Всё будет хорошо.              

***

             Через неделю Харуно, дрожа уже от нетерпения, стояла на пороге кабинета Пятой Хокаге, держа расслабленные руки за идеально прямой спиной. И, когда Цунаде-сама наконец-таки отвлеклась от бумаг, чтобы уже накричать на поборника дисциплины, Сакура с гордо поднятой головой произнесла то единственное, ради чего — она осознала — ей по-настоящему, искренне, до стертых мозолей вместо порезов, хотелось жить:              — У меня к вам большая просьба. Пожалуйста, возьмите меня к себе в ученицы.