der schlachthof

в варшаве внезапно похолодало. может быть холод принесли немцы, угловатые тела которых перевешивали стальные автоматы с новенькими ремнями, может быть в этом доме по трубам пускали кровь убитых и вздернутых, чтобы заполнить пустое эхо пространства ледникового периода, может быть перед високосным годом всегда холодает, словно воздух это ладони трусливого мальчишки вроде каспбрака перед тем, как разбежаться и прыгнуть с пристани в рокочащую вислу, может быть так и должно было быть осенью сорокового года. билл задерживает дыхание, прижимаясь спиной к багровой шершавой стенке здания некогда жилого корпуса, он представляет себя одним из сотни потрескавшихся красных кирпичей, он представляет, как его тело забивает цемент, как щебенка заполнят каждую вмятинку, как по нему ползут мелкие паучки, перебирая мерзкими скрипящими лапками. билл денбро должен был спать дома, мерзло поджимая ноги к груди, а не держать буханку хлеба у гулко бьющегося сердца. целую буханку, мамочки, сара опять расплачется. целую буханку свежего, отдающего ноющей глухой толикой тепла последней партийной выпечки. нужно скорее возвращаться за стену. прятаться за ней, словно в клетке, словно ты болен тем, что твоя мать - еврейка, выносившая тебя в своем алом чреве, выносившая братика, выносившая того, кто родился третьим мёртвым, как видно, чей-то господь просто не любит троицу. билл не знал своего, но пел когда-то в синагоге и носил звезду на плече, словно язвенницу от черной оспы, которую не отодрать, которой не коснуться без воющейся и кричащей боли. и боль была. была причинима мощеными ботинками с ребристой подошвой, ледяным прикладом автомата, руками, обличенными в кожаные перчатки, которые внезапно стали сильнее всех чужих, но не держали ничего тяжелее вилки до этого. кто-то решил, что “да будет так”, и тебе теперь будет постоянно больно. билл денбро вслушивается в гул своего сердца. еще секунда и оно порвет грудную клетку, брусчатую дорогу выстлет безобразное кентервильское кровавое пятно, поверх которого должно быть тело. но не было. - эй, что ты... становится стартовым сигналом, чтобы начать спринт, длинной в километр, чтобы бежать быстрее ветра, чтобы быть быстрее джесси оуэна в тридцать пятом. жаль, что кассеты с ним пришлось продать за пару злотых, которые в своем принципиальном равны пустоте, ничему, отсутствию покупательской способности. этого не хватит на лекарство джорджи. хватит ли тебе времени прийти домой вовремя, пока он жив? пока тошнотворная болезнь не выела его брюхо? желтуха иногда случается, а возможность визита врача - нет. сердце ошалело бьется в грудной клетке. билл денбро уже не тот мальчишка, который пробежит хорошенькую дистанцию. но ноги несут, чтобы жить. приходится петлять. обернуться - страшно. обернуться - сродни проиграть. ты не знаешь, выстрелит ли этот малый, что гонится за тобой петляющим, поймает ли он тебя ошалелым зверем. он был зверем, как и каждое тело в этой мутной форме грязного оттенка, как и каждое тело, которое могло позволить себе хоть десять таких буханок хлеба, а лучше - кусок мяса. такому хорошенькому солдатскому ничего не стоит схватить тебя за шкирку, выстрел в брюхо раз, выстрел в брюхо два. дуло бы прижималось к теплому чреву, приглушая рваные хлопки. сангиновая липкая жидкость вместо человеческой чистой крови вытекала бы из еврейского тела. ничего страшного. иногда такое случается. иногда. билл денбро бежит, срываясь по ступенькам, дистанция становится все короче. они выцарапали лаз в этой проклятой стене, растащив грязные терракотовые кирпичики по углам. в билли еле пятьдесят человеческих килограммов, ему хватит пролезть, вопрос лишь в том, хватит ли сил добежать. зверь был больше, зверь был сильнее. косой выстрел сверкнул у бока, заставляя увеличить скорость. после этого билли не сможет ходить еще несколько дней. ноги гудят. зверь тебя нагоняет. руки онемело протягивают тело за стенку. обернешься - увидишь лицо монстра. оборачиваешься и видишь хорошенький вымощенный оскал рваной пасти. тот самый второй выстрел задевает смазано голень. было больно. был молоденький. еще не набил руки стрелять по бегущим деткам. было слышно: - сраный еврей. его голос остается за стеной, его взгляд остаётся за стеной, его тело остаётся за стеной. а липкий оскал - нет. ты бежишь и чувствуешь, как острые зубы сжимают твою холку и грызут-грызут-грызут, выедая пресную плоть тонкой кожи и острых костей. ты бежишь и знаешь, что внутри стены тебя тоже могут поймать. билл денбро тихо перебирает босыми ступнями по ступенькам, прижимая к сердцу хлеб и снятые изношенные туфли. подошва слишком громко цокала о межэтажные плиты. громче, чем дрожали лёгкие во вздохе, который не позволял насытиться кислородом сполна. три стука. пробел. два. вот и билл. вот он стоит на лестничной клетке три минуты, липко перебирая массивность своих страхов. вчера в соседнем доме убили одного мальчишку. они пели в одном хоре. а теперь никогда не смогут. голень ужасно ныла. тонкие капли крови за тобой - словно хлебные крошки гензеля, чтобы вернуться по их следам домой. но ты не знал, способны ли орлы чуять кровь. у отца взгляд загнанный и впалый. билл смотрит в его глаза и каждый день улавливает это: “господи, почему я женился на еврейке, господи, почему я не остался в бирмингеме, почему я не бросил ее с пятнадцать лет назад, когда она залетела, почему я здесь?”. и говорить с ним становится все тяжелее и бессмысленнее. дверь тихо закрывается за ним. на лестничном пролете вновь бесчеловеческая мертвая тишина. денбро проходит вглубь. вглубь - из узкого коридора в единственную мерзлую комнатку на четверых и вырванную страницу из религиозной книжки с давидовым ликом. пожухшая и выцветшая. мать крючится на коленях, упирается лбом в мягкий впалый живот джорджи. надави еще немного - почувствуешь позвоночник сквозь кишки. у матери хлипко дрожат плечи: она всегда беззвучно плакала и не умела жаловаться, тяжело было всем, а ее плач и вой не был нужен кому-то еще, помимо нее самой, за этой стеной, оплетающей кусок варшавы. хлеб кажется мертвецки холодным, словно он держит чью-то плоть. но джорджи оказывается холоднее, когда билл опускается на колени рядом с матерью и касается тыльной стороны ладони своего младшего брата. - теперь нам не нужно искать деньги на лекарства и кормить еще один рот, - безразлично говорит отец. отец, носивший этого мальчишку на плечах, когда они купались летом в висле, потому что джорджи не умел плавать. отец, стрелявший с этим мальчишкой в голубей скомканными обрывками из газет месячной давности, им не были нужны мертвые птицы, гниющие под окнами дома, где они живут, как это было сейчас. отец, научивший читать его на английском сказки алана милна. сара дергается, неровно поднимаясь с пола, сжимает иссохшиеся пальцы в кулак, кидается к нему, уставше опирающемуся о стену, ударяет дрожащими руками в грудь, пытается схватиться за воротник неснимаемой старой куртки. - что ты такое говоришь? это же наш ребенок! - сара шепчет, сипит гласные. они научились ругаться тихо, зная, стены этого дома тонкие, измученные, не сохраняющие тепло и слова. им было страшно, что их кто-то услышит. билл закрывает глаза, вытряхивает скомканный платок из кармана джорджи, чтобы перевязать ногу. ему повезло,что крови было не так много, а выстрел был слепым. джорджи больше не понадобится платок, чтобы вытирать им слезы, вызванные грызущей его болезнью, а биллу понадобится. со временем учишься переставать жалеть мертвецов. их сердце больше не сжимается, а легкие не раскрываются от вдоха. но джорджи было все-таки жалко. они многое не успели сделать, например, выполнить обещание из “уехать отсюда к чертовой матери” или сделать кораблик из неровных брусьев, которые их бывший сосед, господин зильбер, никогда бы не использовал в своей мастерской для изготовки музыкальных инструментов. и не сможет использовать больше никогда. господин зильбер был евреем, которого теперь оказывается можно было схватить за шкирку и сладостно ударять его лицом о каменный фасад здания, словно игрушку, а не тело из горячей плоти и крови. билл не видел его уже больше месяца. а если ты не видишь за варшавской стеной кого-то больше месяца, то слепо надеяться на что-то хорошее - хлипкий абсурд. сбежать отсюда становится мечтой лучше, чем веяния о классном велосипеде с цветной рамой или новых чернилах, быстро высыхающих на бумаге, чтобы можно было писать короткие рассказы и тексты песен из синагоги по памяти. отец кладёт грубую сухую ладонь поверх кисти сары. и ладонь эта кажется такой чужой и холодной. ему нечего сказать. они не похоронят сына, как это подобало. их сын упокоится сожженным или в груде чужих изуродованных ломких тел. они не смогут отпеть его и приходить к нему каждый год, чтобы утешить его детскую душу. денбро устало поднимает голову к потолку. штукатурка желтая, потрескавшаяся, неестественная. мать водила его в синагогу, и на ее потолках не было лика господа - лишь синяя краска с искусственными звездами. зимой над варшавой снова засияют такие. скоро. на их потолке не появляются звезды, чувство ужаса и жалости начинает давить горло. джорджи холоднее рождественского снега, мать закрыла ему глаза, а может быть, он просто не проснулся: спал и видел сны, в которых не было варшавской стены, в которых им не надо было пытаться заработать пару злотых, вытянув руку с жестяной банкой - держи ее крепче, мой мальчик, иначе выдернут - и лепетать песни, выученные по некогда скрипящему дешевенькому радио. в синагоге их научили петь, а варшавская стена научила не неметь их голос на мерзлой улице без капли воды. и благо, если прольется грязный дождь к концу вечера, который смочит ваши горла. денбро шумно дышит носом, ощущая горячие слезы. он никогда не узнает, к какой могиле под сырой землёй ему приклониться, чтобы помолиться за брата и поплакать. вера в господа таяла, а джорджи не становился теплее. единственное, что сделает его горячее - острые языки огня, которыми обдавали каждого мертвого рано или поздно. сара беззвучно плакала в мужскую грудь уже чужого ей человека. часом позже они молчаливо разделят четверть холодного серого хлеба уже на троих. и есть будет ещё тяжелее. он продолжает стоять рядом с торговым кварталом. с каждым днем все холоднее и холоднее. держит пустую банку. нужно открыть рот и простоять несколько часов, выдавая старые песни, раздававшиеся из хрипящих динамиков радио, когда еще не была возведена стена, когда еще не был принесен чужеродный военный холод. сил не оказывается. мать не позволяла ему - им, когда джорджи был еще кровью и плотью, а не пеплом - заниматься тяжелой и черной работой, как и подобало любой матери. но он мог больше, чем принести пару несчастных злотых в неделю и совершать редкие вылазки за стену. пару недель назад мальчишку, решившегося бежать с ним, расстреляли на месте. денбро просто повезло быть быстрее и отчаяннее. наверняка его тоже сожгли, обратив в горсть пепла, который разнесет свистящий ветер. денбро сжимает холодную жесть банки и хочет взвыть. желание сбежать взрывалось и угасало с непредсказуемой периодичностью: от веры в восстание и победу до чувства кусающей смерти за холку. отвратительно и липко. говорят, есть земли, до которых война еще не добралась, но не говорят, что можно сбежать и добраться до них живым. грязь прилипала к подошве ботинок. пошел первый снег. через несколько дней он надевает отцовскую куртку. мужчина спал под боком сары. они - чужие люди, жавшиеся друг к другу гнетом холода и голода на нескольких квадратных метрах, обесточенных на ближайшие несколько дней, денег не хватало ни на что. желудок сжимается в мерзкий сморщенный комок. ещё немного и они отправятся вслед за джорджи. и какую бы денбро не испытывал трепетную любовь к младшему брату, умирать вот так ему не хотелось. пока есть хоть какие-то силы. выйти сейчас на улицу - сродни самоубийству. он знал, где можно найти бесплатную еду - они знали -, везло редко, но некоторые люди за стеной помогали, покуда их самих не отлавливали, но куда больше был шанс быть пойманным еврею. и быть убитым. несколько пуль и ты мертвец. а бесконечная фортуна - слишком смешно и иронично в его случае. голод заставлял идти на риск. снег медленно таял, смешиваясь с грязью. вопрос лишь в свежих следах. денбро выглядывает из окна. мертвая тишина давит на черепную коробку даже спустя столько времени. ночь через ночь слышны крики и глухие выстрелы. ночная селекция - хороший способ внушить страх, если не убирать тела, если позволять остальным смотреть из окон, комнаты внутри которых поглощены тьмой. снег протоптанный, шагов и голосов не было слышно. билл выскальзывает на улицу. за стеной грязно и безобразно. дома становятся похожими больше на клетки, напичканные зверьем, покуда не кончится пространство. единственное, что даст вздохнуть свободнее одному - смерть другого. говорят, скоро их начнут вывозить из-за стены. говорят. ты никогда не знаешь, кому действительно можно доверять, кроме самого себя. в городе говорятговорятговорят. и голоса рано или поздно становятся мертвыми. на углах улиц встречаются служащие. денбро затаивает дыхание, ощущая себя грязной крысой, шныряющей по городу внутри города. это была необходимость. прячется. до стены ещё немного. несколько улиц и лаз. ему повезёт. глупо верить в фортуну. нога до сих пор болела, но прожить на день больше, не умерев от голода, было куда слаще и лучше. билл выскальзывает на узкую улочку между стеной и домами. на эту сторону без окон, если он умрёт здесь, то как быстро заметят его тело? гадать не хотелось. ещё немного. побольше воздуха в грудь, это твой шанс. главное не забыть содрать повязку на плече. денбро чувствует, словно кидается голой грудью на пики. - эй. сердце осаждается, резво дергаясь. билл импульсивно оборачивается. он попался. зверь вынырнул за ним, словно шел по пятам, но скрывался умелее каждой крысы в этом городе внутри города. беззвучно грозными шагами наступает на него. денбро сжимается, дергается к стене, успеет ли пролезть? успеет? нелепо падает на землю, выстланную камнем, грязью и тающим снегом. выстрелит же, ему ничего не стоит. каждый день такие как он стреляли, словно по игрушечным мишеням, а не живым людям, словно умирать это весело. сердце сбито загоняется в ритме, легкие начинает колоть. не успел. - мелкий грязный мальчишка. шипит и пинает в живот. безобразный кашель саднит горло. такие будут твои последние пятнадцать секунд? тебе нравится? что скажет мать, когда ты не вернешься ни завтра, ни через неделю, потому что был выжжен и сожжен? боль сковала тело. денбро пытается увернуться. увернуться от смерти сложно и неизбежно. особенно если эта смерть будет от прямой пули в черепную коробку. уродливый кусок металла осядет внутри твоих мягких мозгов или пройдет насквозь. вряд ли ты успеешь осознать момент, когда останется меньше, чем полсекунды. ожидание было страшным. денбро жалко сипло шепчет: - пож-жалуйст-та, х-хват-тит, я сд-делаю всё, ч-что уг-годно. он тебя за человека и не считал, чтобы слушать. делает паузу, словно раздумывает над твоим несвязным блеянием, а потом ударяет со всей дури в бочину. удача когда-то заканчивается, билли. дважды не везет, особенно, если ты узнаешь, что слышал этот голос за стеной. либо голод, либо пуля, разве был особый выбор внутри стены? склоняется к тебе, смотрит с оскалом. ты - уродливое тощее тело, обмотанное в отцовскую куртку. ты унаследовал от этого отца больше, чем от матери-еврейки, но это все равно не могло спасти тебя. ты все равно оказался за стеной, ты все равно считался отродьем-отребьем, ты все равно обречен на голод, воровство и мучения из грязи, холода и жизни в скотобойне. думаешь он пожалеет тебя? достает вальтера, хорошенький такой пистолет, наверняка, он метился в тебя им же, наверняка, пули, вылетевшие из него схоронили не один десяток человек. ты пойдешь вслед за ними? щелчок затвора. - ты так хочешь жить, грязная жидовская крыса? денбро мотает головой. соглашается, шея ноет, а сердце кажется раздерет сейчас грудную клетку сбитым загнанным ритмом. словно внутри мечется подстреленная птица. сколько из пятнадцати секунд ему осталось до того, чтобы встретиться со своим братиком? денбро со страхом смотрит в светлые глаза. - д-да, п-пожал-луйста. блеешь блеешь блеешь блеешь. жалкий маленький агнец, которого не успели забить во жертвоприношение господу. его сожрет зверь ?. хватает рукой в чистой перчатке за шкирку, дергает лицом к собственным ногам. у тебя не хватит сил противостоять ему. только бежать. но он держит тебя, сжимая шею у основания, что чувствует поперечные отростки позвонков. еще немного - сломает, вывернет. дурацкая шутка, затянувшаяся в ночной темноте комендантского часа. лицом как драного котенка прибивает к ногам. - вылизывай. как забава, милое развлечение. денбро видел, как людей заставляли валяться в грязи, как им ломали конечности, как убивали случайных прохожих. город внутри города был хуже скотобойни - ты никогда не знал, когда забьют тебя. и кто это сделает. у него, между прочим, с собой неплохой пистолет. а тебе вроде как хотелось жить. денбро вяло опирается ладонями о ледяную землю. это было мерзко и унизительно, но если ты хочешь жить еще несколько секунд, то был ли у тебя выбор? билл открывает рот. выходит белесый бледный пар. холод выедал голодное истощавшее тело. вытягивает язык. ты помнишь, как щелкнул затвор. будь хорошим мальчиком - прими свою долю унижений. тошнота зудит в горле. кожа сапог грязная и холодная. крошка грязи оседает на языке. попробуй только двинь головой - было невыносимо страшно. желудок, сжатый в сморщенный комок, ноет. вместо куска хлеба, ты получаешь дерьмо. приятного аппетита, детка. небо саднит и исцарапывается. язык словно выворачивает наружу. спрячь все свои плачущие белесые язвы. кто знает, сколько трупов людей, умерших от тифа или туберкулеза оказалось под подошвой его тяжелых сапог. унизительно. уздечка языка кажется покрывается микротрещинами. чего стоит несколько секунд жизни в городе внутри города? хочется выблевать отсутствие вчерашнего завтрака в чужие ноги. не хочется получить осажденную свинцовую пулю между мягких извилин жалкого мозга. невозможно смешно. измывается над тобой. денбро кажется, что прошла вечность. в кожу ладоней въедается выкладка каменной плитки, мелкие камушки. снегопад начинается вновь. варшава бесконечно вымерзнет. силы постепенно истощаются. билл уставше опускает голову, утыкаясь лбом в землю, шумно и сбито дышит. - я разве сказал тебе прекратить? пинает безбожно, ударяет ногой по лицу. кровь плевком вырывается из пасти. денбро закашливается и несуразно вяжет сбитые слова из “из-звинит-те, я п-продол-лжу, пож-жал-луйста, н-не н-надо”, повторяет их в безобразном искаженном порядке, сил зарыдать у него просто нет. мужчина оседает на корточки. хватает на воротник куртки, дергает вверх, заставляет смотреть в глаза. багряная жидкость пачкала губы, капала на землю, застилаемую новым снегом, принесенным с севера. наверняка там нет войны, там нет клеток и города внутри города с бесчеловечным зверьем. он подносит пистолет к твоему виску. крупные сосуды взбухают от напряжения, червями просвечивая сквозь тонкую больную кожу. - собаке собачья смерть. нажимает на курок. денбро жмурит глаза. добро пожаловать в обитель господа, он сегодня успеет еще приласкать, отогрегреть и накормить одного ребенка, или часы его работы уже закончились? осечка. упс. господь не рад тебе в своей обители. он теряется, не ожидая подобного. секунды замешательства хватает денбро, чтобы дернуться, удариться со всей дури коленками о выстланные камни. останутся вечные синяки. скользко помчаться по мертвой улице. секунды замешательства хватает, чтобы быть впереди. нескольких секунд ему хватает сменить патрон. нескольких секунд хватает биллу денбро скрыться в темноте узких грязных улиц. ты крыса в этом городе внутри города, но кто как не крыса знала это место от и до. у господа просто закончились рабочие часы. он не был готов принять тебя сегодня. несколько секунд растягивается в неделю. у матери не остается сил плакать, когда она смотрит на тебя. денбро залегает на дно. не выходит из их маленькой клетки. за стеной тысячи людей. он может его забыть. это была ночь. билл как и все - грязный, тощий, больной. но безбожно заикающийся. совершенно дурацкий факт. отец тогда ударяет по хребту. словно мало ему было. твой сын такой же изможденный и голодный, а ты злишься за его отчаянное желание жить. сильнее и сытее он от этого не станет. но кажется все возвращается в стабильность. денбро смотрит в потолок и взвешивает, что было бы, если бы не случилась осечка, если бы его поймали или если бы он смог принести хлеб. лаз в стене после этого наверняка заделали. а перекидывать еду из-за стены стали все реже и реже. по крайней мере матери удалось украсть немного картошки. после каждой кражи она молилась и позволяла несколько слез, чтобы быть точно искупленной и чистой. потолок до сих пор облицован потрескавшейся штукатуркой. на нем не сияют искусственные звезды из синагоги. мертвую тишину ночи нарушает шорох колес автомобиля об камни, устланные тонким слоем снега. хоть бы это миновало их. мотор глушится. очередное показательное развлечение из выгона нескольких десятков жильцов одного дома и показательный отстрел. спустя несколько минут слышатся громкие мужские голоса и рьяный стук. в этот раз им может не повезти. хорошо, что джорджи больше не увидит подобное. билл надевает отцовскую куртку. кто первый, тому и теплее. когда вы становитесь друг другу чужими людьми, то совесть перестает кусать за сердце. снег протаптывают десятки уставших ног. их всегда выстраивали линией или двумя. денбро смешивается с толпой. никогда не вставай с краю и не будешь броским. а бояться быть опознанным было страшно. потому что мальчик видит его. стоит у машины с другим, курит, краем глаза поглядывает. страх начинает колоть внутри, сворачивая кишки в тугой узел. не выдай себя. не дернись. такие ночи всегда были страшными. стоишь с остальными и не знаешь, скажут ли тебе сделать шаг вперед. а если скажут, то подожди несколько секунд и тебе прострелят черепную коробку. попытаешься заступиться за кого-то или дернуться - жди такого же. никто не собирается жалеть и сопереживать тебе и таким как ты здесь. когда выбирают отца, то билл слышит, как мать всхлипывает. ее глаза стали вечно опухшими, вечно красными. отцу больше не понадобится его куртка. самоотверженно пойти с семьей за стену и возненавидеть жену и детей через несколько дней - так по-дурацки. билл не дергается, когда пуля просаждает черепную коробку родителя. он косит взглядом и боится, что эта ночь станет для него последней тоже. потому что видит и знает - его заметили. ему погано улыбнулись, продолжив курить, косвенно наблюдая за процессией. ситуация была невыносимой. осечек дважды не бывает особенно, когда здесь несколько крепких ребят с таким же крепким оружием. и хорошая работа которого доказательно проведена десятком выстрелов в чужие головы. кожа, нелепо натянутая на череп, освещенная тусклым придомовым фонарем. поднимаясь по сырым ступеням обратно в квартиру, билл чувствует, как задыхается. слышится, как заводится машина, и через несколько минут удушающая тишина вновь охватывает улицу города в городе. хоронить отца оказывается не так больно, как младшего брата. привыкать к смертям отвратительно. весной город внутри города заполняется шипящим шепотом о том, что скоро треть населения будет подчищена - вывезена на трудовые работы. но по факту вывезена голодному зверю прямо в пасть. в подпольных газетах, печатаемых самыми бледными и дешевыми чернилами пишут кратко и страшно. за полгода квартиры дома, в котором ютились денбро опустел больше, чем на треть. тошнотворный гнилой запах проедает стены и осаждается между слоем облезшей краски и стенами. и если раньше в мае в варшаве было красиво, то сейчас проседает желание ослепнуть. мать практически ничего не видит. работая швеей и строча швы на чужеродной военной форме, она получала свой кусок хлеба и пару злотых. больше сара не могла шить. считай, она уже обречена. сколько секунд ей осталось? твои пятнадцать секунд растянулись на слишком долго. между прочим, ты видел его временами. ходившего с таким же зверьем, но предпочитающим не пускать пулю лишний раз. способного ударить. мальчик был из той породы, что предпочитала длительные мучения и мольбы, нежели кратковременную смерть от быстрого выстрела. каждый зверь бесчеловечен по-своему. каждого зверя стоит бояться, сторониться, а не натыкаться на его зубы и когти вновь и вновь. в городе была своя контрабанда - провоз еды под чужим носом за неплохие деньги. договориться было непросто, еще сложнее было участвовать в этом. вопрос средств - чем больше вносишь злотых на сделку, тем больше еды тебе перепадет. неважно, как ты достанешь эти деньги. денбро сжимает губы в полоску, нервно смотря на стэнли. у стэнли были деньги, ему не было нужды воровать и получать по хребту, у него нет новых гематом на спине: стэнли был старше, стэнли был мальчиком из еврейской полиции - “служба порядка” против своих же, бей своих, убивай своих, забирай хлеб у своих и ты выслужишь себе хорошее теплое местечко под боком зверя. тебя не тронут. стэнли был неплохим малым, слишком спокойно-инфантильным, чтобы забрать чужую жизнь, но был таким же голодным из такой же простой семьи. селекция обошла их. - т-ты ув-верен, ч-что в-все буд-дет в пор-рядке? ему это не впервой, в отличии от денбро. денбро помнит, что удача не может быть бесконечной, жизнь превращалась в ощущение растягивающейся старой пружины, покрытой коррозией. когда она треснет? - да. перестань бояться. провозили всегда вечером. когда до комендантского часа оставалось немного, а повозка не вызовет много подозрений, слившись со стихающим городским шумом. договариваться со зверем было, впрочем, рискованно. зверье может раскрыть пасть и передавить, перекусить твою шею, пока ты ждешьждешьждешь и думаешь, что все будет хорошо. их было с пару десятков. ожидающих кусок своего хлеба и что-то менее пресное, чем картофель, который желудок уже практически не воспринимал. денбро нервничает, озирается, он не один тут впервой. въезжие повозки всегда сопровождали. боялся ли ты увидеть его среди пары подкупленных солдат? да определенно до невозможности. поэтому и видишь. ноги немеют, денбро дергает уриса за рукав куртки, смотрит обеспокоенно. повторяется: - ты ув-верен? стэнли безразлично отдергивает руку, даже не смотрит. конечно, он мальчик под пышущим жаром боком зверя. сейчас ему ничего не страшно. приходится встать в очередь за своей частью одним из последних. он был голоден как и все, но боялся больше всех остальных. и на то были причины. у билли неплохая память и все еще сохранен рассудок. подкупленный зверь тоже страшен. по крайней мере, крупа и несколько консервных банок были лучше, чем ничего. надо радоваться тому, что имеешь? это окупило твои новые ноющие гематомы? денбро заворачивает еду в холщовый мешок. привлекай меньше внимания к тому, что носишь с собой. как воровал ты, так воровали и другие. это был вопрос выживания. он треплет лошадь по холке и курит тяжелые сигареты. взгляд расслабленный, беззлобный. смотрит, как ты утягиваешь свой паек. - до сих пор жив? денбро медленно поднимает голову, смотрит с опаской. вдруг хватится за пистолет, осечек дважды не бывает. - д-да. - если я решу прострелить тебе сейчас голову, - делает паузу, усмехается, выпуская дым. горечь оседает на корне языка. - то мне повезет. задержи дыхание. досчитай до трех, чтобы усмирить бушующее сердце. раз. два. три. руки дрожат и выдают тебя, твой страх. веревка мешка путается в пальцах. ты не мог всецело успокоиться. словно можно было быть спокойным, когда перед тобой зверь, которому ничего не стоит перестрелять всех собравшихся. кто сказал, что ему можно доверять здесь и сейчас? - в-вам было д-достаточно зап-плачено, чт-тобы н-не был-ло пр-робл-лем. видишь, как он улыбается. и улыбка больше походит на оскал, но зверь спокоен, продолжает курить и глядит с забавой, словно происходящее - развлечение, а не человеческая попытка прокормиться и выжить в городе внутри города. конечно, ему не знать подобного. наверняка живет в просторной квартирке в немецком квартале, может позволить себе купить еды, от которой не будет тошнить, может купить новый костюм и сигареты. а ты - нет. - ты не заплатишь каждому, чтобы спасти свою задницу здесь от случайной пули. билл стискивает зубы, стягивает концы веревки туже, прижимает мешок к груди - не расстанется, даже если будут угрожать. перед глазами мелькали мелкие черные точки. он давно не ел, сил злиться и ненавидеть не остается. нужно вернуться домой и накормить мать. не выдавай себя. ты - ничто. - я уч-чту. обратно денбро шеркает ногами под боком уриса. мысль о еде грела нутро. мама будет счастлива, мама теперь не увидит новые гематомы на свое же благо и спокойствие. нужно спешить. везение не бывает бесконечным, но с каждой не пущенной пулей в голову дышать становится немного легче. возможно, он переживет этот город в городе. набрав побольше воздуха в грудь, денбро спрашивает: - вы под-дкуп-пает-те мн-ногих ил-ли только ег-го? урис уставше поворачивает голову в чужую сторону. он выглядел измучено и изнеможденно. словно подкупать зверя - привычное дело, а инструкция к этому - прописная истина, выдробленная по шву-спайке теменных косточек. но с легким раздражением отвечает: - если пытаться договориться с каждым, то можно быстро оказаться в груде с остальными трупами. с ним и еще несколькими. не сказал бы, что им можно доверять, но за деньги они работают исправно, - стэнли пожимает плечами. хочешь есть - умей находить способы достать еду, хотя у него-то были свои привилегии в еврейской полиции. ему было легче. - ты его знаешь? скажешь, что знаешь? о, конечно, ты знаешь, как убегать от него с куском хлеба поздним вечером, пытаясь петлять и успеть проскользнуть в лаз под стеной. ты знаешь, каково лежать на холодной земле, опираясь руками о каменную кладку в грязь, подтаявший снег и мелкие камни, вылизывая чужие сапоги, а потом чувствовать, как ствол пистолета упирается в висок, осечка, замешательство. ты знаешь, что он прекрасно осознает твой страх и откровенно издевается тем самым. можно просто выстрелить в голову, а можно мучить. денбро неровно сглатывает. - ос-собо. я вид-дел его п-пару раз. он б-был, ког-гда уб-били м-моего от-тца на зач-чистке. слова о смерти звучат так безразлично. словно вы не жили бок о бок столько лет. стэнли тем более не было жаль. еще одну улицу они проходят в полном молчании. тишина постепенно оседала внутри города в городе. пока урис не выдаёт с тяжестью: - говорят, за большие деньги отсюда кого-то вывезли и отправили на север, где побезопаснее. я не знаю, насколько это правда, но я тебе сказал. стэнли дерганно сворачивает в ближайшем переулке, даже не прощаясь. иногда он был слишком нервным. но мысль сбежать отсюда целым периодически просыпалась внутри денбро. найти новый лаз в стене и удрать - самоубийство. грязный, не имеющий знакомых в городе и формально все ещё ребёнок, только перемахнувший шестнадцать лет - комплект обречения быстро быть пойманным. билл скрывается в подъезде их дома, поднимается, проскальзывает в их маленькую квартирку, окликая мать. слова стенли начинают зудеть внутри черепной коробки въевшимся паразитом, успевшим отложить липкие мелкие яйца-зернышки между извилинок. сара оживляется, слыша, как возвращается сын, начинает обеспокоенно слабо щебетать и пытается дойти до мальчика. денбро смотрит на тонкую черную нить, оцепляющую ее шею. под воротом платья она прятала кулон собственной матери. мысль о том, сколько за него дадут злотых начинает выедать нутро. пожалуй, это единственное, что было дорогим, но не было подано. если выменять за стеной, то можно получить достаточно злотых. столько будет стоить твоя смерть? и, в конце концов, ты же понимал, что сара обречена. ты просто не сможешь спасти ее. через неделю денбро цепляется за уриса. урису он не особо нравился, с учетом, что этот малый должен теперь ненавидеть своих же и быть против своих же. и справлялся с этим неплохо. говорят, выслужился так, что ему позволили носить пистолет среди таких же полицейских, как и он. роскошь. билл не боится. жить в вечном страхе - неимоверная усталость. стэнли он не страшился. стэн был не из тех, кто пустит пулю в чужое тело. скорее он вправит ствол в собственную пасть и нажмет курок. через пару недель денбро окажется иронично-дурацки прав. по крайней мере, за две недели до он благородно - благородно за некоторую процентную долю - выбирается за пределы города в городе. привилегированность. денбро оценивающе взвешивает: неужели его жизнь может стоить столько или надо немногим больше? сколько злотых стоят твои плоть и кровь? этот зверь вновь подкуплен и спокоен. контролирует процессию. все в порядке вещей. словно это было нормально для таких, как он. словно однажды кто-то не узнает их маленький грязный секретик. каждый ходил здесь по тонкой грани. словно по тонкому свежему льду баренцева моря. будто бы ты знал, что сказать зверю. провезти еду намного легче, чем вытащить человека из скотобойни и военной мясорубки. и от того, что он продажен и держится за теплый бок, дающий ему деньги, можно ли было рискнуть? даже если он и согласиться, скажет своим твердым голосом “да”, гаранта не будет. впрочем, бездействие тоже погубит тебя. вопрос лишь, насколько это будет мучительнее и больнее. приходится решиться, сжав пальцы в кулаке так, что неровные ногти больно продавливали кожу, оставляя мгновенные вмятины. решисьрешисьрешись. получишь же однажды пулю в лоб или выблюешь мертвый желудок. была ли разница? была ли? всего лишь одно человеческое “говорят” оживляет тебя и заставляет чувствовать предателем. спасти себя, но бросить мать? бросить ее, вскормившую тебя, выходившую, выхолившую, выцеловавшую. оставить здесь, практически ничего не видящую и неспособную содержать себя в жестоком городе внутри города. сможешь оставить ее здесь? ты же потом никогда не узнаешь, выживет ли она, если стены города все же рухнут. а если нет, то была ли эта свинцовая селекционная пуля или голодное удушье - придется схоронить острый вопрос вместо чужого тела. давай же. урис назвал его сумасшедшим, когда узнал, какого черта денбро увязался за ним, не внося и гроша за товар. будто бы можно было в здравом уме решиться на подобное. возможно, риск был оправдан. билл идет словно на казнь. - г-госп-подин, - ты не знал его имени, но знал, что они любят это хрипящее “herr”. он поднимает на тебя взгляд, вопросительно щурится. выжидает, что ты скажешь. не медли. набери побольше воздуха в грудь. до комендантского часа еще немного, если ты, конечно, доживешь до него. ты не мог исключить возможность быть распластанным на каменной кладке с разрывом брюшных органов. ты не мог смиренно ждать смерть в городе внутри города, буквально убегая от нее и падая в ее руки. - скол-лько з-злотых з-за в-выв-воз ч-челов-века из варш-шавы? служебная машина покато ехала по пустым варшавским улицам. вылизанная и новая. стена остаётся позади, но сможешь ли ты выжить вне города внутри города? денбро передергивает плечами, сжимая меж пальцев смятый кусок ткани с нарисованной звездой давида. никто не должен узнать. если хочешь что-то спрятать - спрячь это на видном месте. поэтому билл денбро ехал в логово зверя - в центр немецкого района. это казалось до невозможности простым. сперва этот "г-госп-подин" смотрит на тебя с насмешкой, как на сумасшедшего. детка, ты серьёзно решил просить о подобном того, кому потенциально ничего не стоит прострелить тебе голову или свернуть шею до такого обворожительного хруста позвонков? нужно быть умалишенным. или отчаянным. денбро ждёт нескольких минут молчания, смотрит в глаза чужие, не находя ответной заинтересованности. мужчина привычно курил, выражая спокойствие. возможно, казаться спокойным и беспечным - неплохое оружие на ослабление бдительности окружающих. но после медленно кивает, продолжая взвешивать мысль. - достаточно много для такого, как ты. денбро поджимает губы, сдерживая лёгкий всплеск злости. нельзя. успокойся. не в твоём положении. - ч-что, ес-сли у м-меня ес-сть это дос-статоч-чно? “достаточно” вытекает в тянущееся недельное выжидание. ноющее и устрашающее. и билл денбро не знает, идет он на верную смерть, вышагивая по срединной бороздке языка в пасти зверя, или нет. смотреть каждое утро на мать и думать “господи, я вообще могу не увидеть тебя больше” и “я бросаю тебя здесь одну” гложет и дерет что-то за грудиной. не то, чтобы это совесть, скорее семейное привычное чувство. можно было не испытывать любви к ней, но ласково время от времени переживать. перед тем, как уйти, билл целует ее в лоб, как целовали перед сном маленьких детей, как целовали только что покойника, говорит отрепетированное про себя тысячу раз: “я с-скоро п-приду, н-не бес-спокой-йся”. да ты маленький лжец. но все еще мог отступить и сделать шаг назад, вернуться в маленькую комнату с давящими стенками, пожухлым потолком, мутно-желтым, без синей краски и искусственных золотых звезд синагоги. пока не ступил за порог. впрочем, тебе не нужна синяя краска на потолке и искусственные золотые звезды, когда есть настоящие, когда они сияют где-то над головой в спокойном безмолвном небе без имитации и искусственности. и если раньше на таких достаточно новых детках чисто немецкого производства ты мог представить себе исключительно несколько десятков людей, облаченных в военную форму, то сейчас, ты сам едешь внутри, вжимая голову в плечи. может быть, это дурацкая шутка? может, он сейчас остановит автомобиль на темной улице, выгонит и устроит акт распятия-убийства такого мальчика как ты в окуп этому “достаточно”. ютится на заднем сидении и чувствовать гнетущую атмосферу. твое ютиться - залечь как можно ниже и не сделать лишнего движения. происходящее начинало казаться бредовым сном. - к-как м-мног-го р-раз в-вы дел-лали под-добное? действительно, насколько частой была эта великодушная монетная акция в дикой системе. и, между прочим, насколько она была успешной. - несколько раз. и если ты хочешь знать, насколько это было успешно, то двое из трех получили сразу билет к твоему еврейскому богу, - усмехается, слышно же. словно это высшее развлечение, цепляющее больше, чем казино или русская рулетка. искаженная русская рулетка, где можно играть не на “пустой выстрел”, а осечку. тебе повезло, детка. - но если ты решишь выпрыгнуть на ходу или бежать сейчас, то пополнишь статистику. становится не то, чтобы неприятно. но страх с новой силой начинает выедать легкие, а завыть “господи, пожалуйста, верни меня обратно к мамочке, это было ошибкой” немного не работает. у господа закончились рабочие часы, места в своем раю для таких как ты и господь-то в принципе становится для тебя этим зверем, а раем - его обитель в немецком квартале. - я н-не вер-рю в б-бога, - теперь не веришь. может быть, это было удобно, чтобы утешить себя мыслью, перекрывающей гноящуюся рану с оставленной мамочкой или то, что происходит сейчас. - сложно верить в бога на войне, - он пожимает плечами, останавливает машину у одного из домов, глушит тут же двигатель. выжидает чего-то. время возможного внимания от каждого любопытного неспящего с лишней парой глаз. хватает десяти минут. добро пожаловать в новую клетку. денбро поднимается в такт чужим шагам, снимая ботинки. иллюзия одного человека на лестничных пролетах подъезда дома, в котором когда-то мог жить такой же мальчик как ты. а потом нанизаться пастью на дуло немецкого производства. не настолько добровольно, как бы это мог сделать урис. как сделает. билл воровато оглядывается. приглушенно слышно музыку с радио и неразборчивые уставшие голоса. как когда-то было годом ранее. до всего этого. глупая статистика двух из трех неутешительна. ты третий, дорогой? или неучтенная единица вне результативности и знания итогов? денбро боиться вдохнуть, осторожно вторяя шагу мужчины. жизнь начинает казаться нелепой и уродливой: ты в логове зверя и зверь этот должен быть лояльным к тебе, снисходительным, позволяющим раскрываться твоим легким, а сердцу гонять горячую кровь. может быть это лихорадка, еще несколько минут и ты проснешься в холодной квартирке города внутри города? болезненный бред не заканчивается, когда дверь за тобой осторожно закрывается. один на один. будто ему стоило тебя убить раньше. денбро с опаской осматривается. в горле начинает неприятно тянуть ты сам загнал себя сюда. он включает радио, создавая бессмысленный фон, поглощающий возможность прорезания чужого горла. он знал, что этот еврейский мальчишка бесконечно обречен на смерть. так почему бы не. снимает уродливый плащ. ведет себя естественно в одиночестве, словно так и должно было быть. билл неловко зажато стоит. ни закричать, ни дернуться. смотрит лишь с опаской. сколько ему здесь быть? страх скребет за грудиной, пока мужчина не начинает говорить со спокойствием, каким передавали монотонные утренние новости по американскому радио. - ты не слишком похож на еврея. до безобразия смешное замечание, herr. - это тебе на руку. денбро напряженно смотрит в чужие глаза. расслабленные и насмешливые. но дернись, и он знает, как беззвучно сломать тебе шею под радио, шипящее песни леандер. взгляд среднестатического зверя. скольких он убил в действительности? билл опасливо делает шаг ближе. на потолке нет желтых подтеков и синей краски с искусственными золотыми звездами как в синагоге. что может пойти не так? - через пару недель отправишься на северо-восток. там еще спокойно, - говорит размеренно. - с остальными беглыми поляками. документы и одежда - дело времени. проходит спокойствием вглубь - на кухню. билл осторожной поступью следует за ним, словно на пробу, а можно ли. удобно жить вне скотобойни, удобно есть что-то помимо рыхлого картофеля, удобно не ютиться на нескольких квадратных метрах и мерзло жаться к друг другу. удобно быть зверем. ты не знаешь, как его окликать. денбро сжимает губы. голова легко кружится от запаха еды. смотрит с легкой дикостью. это кажется человечно-человеческим после всего? билл денбро ощущает, как один тугой ошейник сменяется другим - кожу сдирает всё так же невыносимо больно. куда ты дернёшься здесь, дорогуша? денбро сжимает челюсти, ощущая, как зубы больно стираются о друг друга. правило: “детка, ты подумал о том, чтобы оплатить спасение своей задницы из скотобойни, а не о том, чтобы тебя кормили и выхаживали”. говорит это и улыбается дико. говорит это и добавляет: “если что-то пропадет, я сломаю тебе пальцы на руках”, выражая нежное спокойствие. через несколько минут ключ проворачивается в скважине. билл нервно передергивает плечами. один. в немецком районе. четвертый этаж. голодный до омерзительной тошноты. но страх был сильнее. конечно, он не оставит дома лишнего пистолета. но с тем же, загнать только что вырвавшегося мальчишку было до смешного просто. один ты вряд ли сделаешь что-то. тем более, зачем тогда было идти на риск. тем более, если ты и схватишь в руки нож или пистолет, то сможешь ли ты убить? не то, чтобы ценность человеческой жизни пошатнулась, но денбро был человечен. угрожать зверю - тоже маловозможно. западня. город внутри города был камерой заключения для приговоренных к смертной казни, выеденный смертью, слезами и ожиданием боли. выбравшись за стены, билл ощущает, словно тело стало немногим живее, а цвета - ярче. так малым возвращается ускользающая жизнь. голод давит изнутри. билл опускается коленями на пол, обнимая себя руками. опирается лбом в жесткий край ковра. слезы выступают на уголках глаз. быть в квартире, в нескольких шагах от еды, но выжженным пустотой внутри. возможно, пара сломанных пальцев стоит того? денбро приподнимается, елозя ползет на кухню. вылизано чисто. никаких соблазнов. встает и открывает кран, жадно глотая воду до тошноты. жидкость заполняет желудок, но становится только хуже. хочется взвыть. билл опирается спиной на стену, прикрывая глаза. ощущение реальности постепенно покидает. так умирают? или ты уже мертв, а эта квартирка в немецком районе преддверие рая? отвратительно. денбро открывает глаза, когда слышит тихий скрежет замка. легкий испуг от потери в пространстве и времени сменяется ощущением саднящей разочарования и еще сильнее душащим желанием есть. он проходит внутрь. шаги тихие. как и у всех зверей, наученных ловить прячущихся евреев и смотреть в их запуганные глаза. это не мамочка, которая бы раньше крикнула: “дорогой, я дома”. это нагнетенная неизвестность. билл прижимает колени к груди, все так же оставаясь на кухонном полу. жестко. смотрит из-под полуприкрытых век за чужим безмолвным силуэтом, появляющимся на кухне. он не говорит тебе ничего, не кивает головой, не изображает притворную улыбку для приветствия. словно тебя здесь нет, словно ты - часть интерьера этого помещения. неестественный вырост пространства как поражение мягких тканей. общественная опухоль. билл закрывает глаза обратно. у него практически нет сил. в конце концов, воткнуть ему нож, дробящий сейчас овощи, он вряд ли собирается. вытаскивать обескровленный труп из квартиры на четвертом этаже немецкого района - не лучшее развлечение. - к-как вас з-зовут? как зовут монстра, под боком которого ты прибился? словно это имело значение. только однажды, если это всё закончится, а ты выживешь и будешь обгладывать воспоминания внутри себя о том, что происходит сейчас. - роберт грей. денбро думает на момент, как ласково могла звать его мать. роб? робби? или похоронить все ласковые слова для сына и выражать к нему абсолютную ненависть, выразившуюся в безразличие и нечеловечность в нем. - г-господин г-грей, я хочу ес-сть. п-пож-жалуйс-ста. меньше жалости в голосе. не делай из себя абсолютную ничтожность и неспособность существовать. ответа не следует. лишь монотонные кухонные звуки, перебиваемые возгласами дикторов немецкого радио. голодная смерть после расцвета желания жить была абсурдом. билл вяло следит за чужими действиями, перед глазами мельтешили темные пятна. роберт грей не говорит ничего. ты слышишь его шаги, легкий звон столовых приборов и тарелки о стол. пахло человеческой едой. съедобной. уродливые кишки словно сводит внутри с противным ноющим звуком. какой же ты жалкий в его глазах. лишенный возможности быть нормальным человеком и жить, как нормальный человек до осени тридцать девятого, когда какая-то часть живого еще не умерла в тебе. пока ты ощущал себя стопроцентно живым, вдыхающим варшавский летний воздух полной грудью, что ребра начинали ныть от боли раздувшихся насытившихся легких. - неужели? - спрашивает и издевается. пахло тушеным мясом. словно можно было спрашивать в здравом уме о подобном изголодавшегося недоребенка из-за стены, держащегося за жизнь ироничным чудом. - да, п-прошу. денбро сжимает челюсти, открывает глаза, пытаясь сфокусировать плывущий мутный взгляд, перебирается на коленях подобно дворовой псине, чтобы подползти ближе. унижается перед ним. знает, как звери любят видеть унижения. когда-то они останутся в прошлом. сейчас нужно всего лишь выстоять. всего лишь неделя, две до счастливого отбытия из варшавы туда, где небо чистое, где не нужно бояться и вечно ожидать боль. как немыслимый и желанный neverland. билл смотрит жалким взглядом снизу вверх. думает о матери, оставшейся одной в полной темноте и неспособности существовать. думает о том, что ночью могла быть зачистка, в которой ей выстрелили аккурат в глабеллу. или она умерла от горя, недозвавшись собственного сына. так вокруг глотку сжимают тяжелые зубы зверя. зверя, безразлично продолжавшего ужинать в иллюзии полного одиночества. словно он был тут в действительности один. денбро хочется закричать. но. но ты знаешь, каков на вкус будет металлический грязный ствол его пистолета, дуло которого будет давить на мягкое небо? еще нет. приходится терпеть. терпетьтерпетьтерпеть. терпеть. когда зверь уходит одним утром, денбро неподвижно лежит, смотря на потолок. отвратительно белый. такой, как в синагоге уже нигде не увидишь. перекрасили в тошный молочный, обезбожили, опорочили, разрушили. про себя денбро считает до четырехсот. стольки обычно хватает, чтобы знать, что зверь теперь далеко. дальше нескольких вытянутых рук. дальше, чем нужно, чтобы попасть точным выстрелом в голову с осевшей пулей меж мягких тканей мозга. в конце концов, это было неизбежно. сухая крупа застревает меж слабых зубов. денбро воровато осматривается. собирает острые иссохшие крошки хлеба. голова начинает ныть. больно. больнее оказывается вечером. когда зверь возвращается, видит, что ты не представляешь собой вековое мертвое тело очередного святого. возможно, ему нравилось смотреть за медленными страданиями и мучениями таких как ты изображает сперва ужасное “все в порядке, ничего не происходит”, а потом взъедается. как неизбежное. денбро затихает, жмется к стене, наблюдая прищуром. знает, что кричать бесполезно и, в конечном счете, еще более самоубийственно, чем это могло быть в принципе. хватает тебя за руку с абсолютом безразличия. он обещал. он говорил, что сделает словно он мог смиловаться и отступить после всего, что ты видел в принципе. билл дергается, смотрит злостно пытается вывернуть кисть, шипит неразборчивые ругательства. это как затянувшийся дурной сон с невозможностью проснуться на самом страшном и мучимом моменте. - от-тпусти. не в твоем положении репееться и холиться. денбро знает, как жизнь может ускользать из-под пальцев. испытывать возможность смерти с каждым разом становится всё менее страшно. чужие крепкие пальцы держат твои костлявые запястья. чувствуют, как дребезжит пульс артерий под кожей. отвратительное слабое чувство, питаемое агрессией. - п-поч-чему в-вы т-так н-невид-дите н-нас? - сипит билл, смотря в бесцветные глаза зверя, обличенного в противоестественную человечности форму. чувство загнанности неприятно оплетает змеей внутренние органы, стягивая их в тугой ком неизбежного ожидания боли. грей сильнее сжимает запястья с нечитаемым взглядом. словно ничего не происходит, словно он читает сухую новостную сводку о событиях годовой давности, а не изображает абсолют палача в квартирке на четвертом этаже в зверином логове. - не имеет значения, кого ненавидеть, когда это дозволено, - роберт позволяет себе улыбку. и эта улыбка походит на оскал. слышится уродливый хруст фаланг мальчишеских пальцев. денбро тихо воет, закусывая губы до крови. так забивали беспризорных собак. собаке собачья смерть. - без разницы. денбро поднимает взгляд. был ли он отверженным и отреченным, находящим жизнь в исключительной возможности сделать кому-то больно? - я н-нич-чего в-вам не сдел-лал, - слова выходят слабыми, омерзительно жалкими, оправдывающимися. - х-хват-тит. зверь сжимает твои тонкие пальцы сильнее, слыша новый хруст, и резко отпускает. денбро теряется на мгновение, неровно пытается удержать равновесие, смотрит потеряно. что? мужчина садится на жесткий деревянный стул, вытягивает ноги и с каким-то весельем смотрит на билла. достает сигарету. немецкая. крепкая. закуривает, не открыв перед этим окно. удушающе пахнет табаком и сажей. денбро прижимает ноющую опухшую кисть к груди. чувствует, как загнанно бьется безобразное поношенное сердце, глухо отдаваясь о нагие ребра. кровь шумит в ушах и слышится мнимый писк в ушах, будто настраиваемая слабая волна радиостанции. - ты просто жалкий, - грей говорит как факт. без насмешки или злости. равноценность таким же бессмысленным и неоспоримым фактам, как “ты загнал сам себя в угол” и “ты оценил свою жизнь в такое жалкое количество злотых”. роберт стряхивает пепел на пол. в мнимой чистоте комнаты это противоречие. а потом кратким жестом - взмахом руки - подзывает к себе комнатной прирученной собачкой. билл с ужасом следит за чужими движениями, медленно передвигает коленями. осторожно опускается рядом и вжимает голову в плечи, словно сейчас его схватят за шею и начнут душить. - о чём ты думал, выбираясь из-за стены подобным образом? грей продолжает курить, изображает собой расслабленность, словно не было никакого порыва агрессии и треснутых фаланг. словно всё в порядке вещей. - ну же. касается широкой рукой твоей головы. кладет ладонь на затылок. пальцами, как когтями, проводит между грязных прядей. не понравится - дернет до хруста вновь, да? билл ощущает дрожь. - с-спастис-сь. уех-хать туд-да, г-где н-нет вой-йны, - денбро смотрит в чужие глаза. бесчувственные, не выражающие сожаления о причиненном. - в-выжить. словно можно было выжить - убежать от зловещей убийственной машины. часы медленно тикают на стене. билл следит за каждым движением грея: как он стряхивает пепел с сигареты, медленно моргает, размеренно шумно дышит. ждать новой боли мучительно. - бесполезно, - отрезает. ведёт пальцами по твоей голове, словно гладит. как смиление времени ожидания перед смертной казнью распятием. денбро фыркает, мотает головой, пытаясь уйти от противоестественных и неуместных касаний. сумасшедший зверь, переходящий из крайности в крайность. рука отвратительно болела и пухла. если не руки, то череп, если не руки, то ребра, он мог и сможет. билл уверен. - т-тог-гда п-почем-му в-вы сог-гласил-лись выв-везти м-меня? - голос осевший, тихий, звучит так безбожно жалко в этих стенах, как и должно было звучать. смотрит в чужие глаза, отвратительное непозволительное спокойствие для человека, несящего за собой бесконечную боль и насилие. грей зажимает сигарету между губ, подает тело вперед, резко медленно опускаясь перед тобой. ему не нужно было совершать резких движений, чтобы напугать тебя. ты и без того уже загнан. денбро дергается на момент, на коленях ползет назад, чашечки ноют от холодного пола. билл хочет вспомнить имя своего еврейского господа, взмолиться и вернуться обратно к матери, джорджи и отцу, когда это все только начиналось, когда еще можно было таскать хлеб из-за стены и не быть увиденным, практически пойманным. но твой еврейский господь нем, а зверь страшен, надвигаясь на тебя. четвертый этаж дома посреди немецкого района, давящий белый беззвездный потолок, монстр. билл хочет закричать, шумно набирая воздух через нос, что легкие ноют. нечего терять, верно? открывает рот, издавая свистящий писк. грей наотмашь бьёт по чужой щеке, заставляя отшатнуться и удариться затылком о стену. перед глазами темнеет, мир начинает плыть. мужчина хватает холодными жесткими пальцами свободной руки денбро за лицо, одурело давя ими на мягкую плоть щек. появляются красные пятнистые следы. - кто сказал, что ты вообще сможешь выбраться отсюда, билли? ты здесь как маленькая дворовая псина, ослабевшая и не знающая, как выжить, - роберт убирает сигарету, туша ее о поверхность пола. отвратительно. от него пахнет немецким табаком, он вкрадчиво говорит тебе приговором всё в лицо. - это смешно, - лицо его искажается уродливой скалящейся улыбкой. - какая разница, где умереть такому, как ты? такие как он умирали десятками за стеной - в скотобойне. - в-вы н-не уб-били меня ни тогда, ни с-сейчас. грей изображает кривую усмешку. денбро вместо ручной собачки, которая до сих пор не знает, что ей делать и как не оказаться в более худшем положении. мужчина расслабляет пальцы, плавно опуская руку с лица на шею билла и обхватывая. смерть от удушья и место в одном ряду с великомучениками? святой агнец билли, упокоенный в выедающем голоде и мёртвом сгнившем нутре. - ты хочешь умереть? - н-нет. хочешь ли ты билли вернуться к младшему братику, отцу и, кажется, уже мамочке и пригреться у их святого такого же мёртвого бока? в конце концов, ты мог пережить их всех и потом в семидесятых осесть в небольшом мэнском городке, иметь собственный мягкий диван, огромную покорную овчарку, яблоню из райского сада и мягкий уход от внезапной остановки сердца. в конце концов, скотобойня могла похоронить тебя, но ты не сможешь похоронить ее в себе. - тогда цепляйся за свою гребаную жизнь. роберт шипит слова, упираясь собственным лбом в чужой. он уже пересек границы допустимого, он был рожден монстром, не полностью пригодным под сложившуюся систему. его дыхание медленное, глубокое. он знал, что делал. он сжимает холодными пальцами твою шею, вгрызается собственной пастью в твою, обезображивая. больно-больно кусает твои губы, заставляя мычать и противиться, оставляет новые выбоины на твоем теле. измывается. грей давит пальцами сильно, порождает на тебе синющее подтековое безобразие. а ты жалобно брыкаешься, билли, пытаешься выбиться из чужих рук, но что ты мог сделать? детка перехвати его любимый пистолет и угрожай. ты же знаешь, как спустить затвор. ты же знаешь, что это будет маленькая собачья смерть. чужие руки безобразно опускаются, шарят по телу денбро. безбожно тощий, кожаный мешок, натянутый поверх хрупких, не до конца сформировавшихся костей. биллу хочется взвыть от отвращения, страха, грязи и беспомощности. зверь был сильнее. зверь был беспощадным. денбро пытается кусаться в ответ, хочет ударить - стукнуться лбом о чужой лоб, вызвать секундное замешательство, как тогда. но глупо верить, что фортуна будет держать тебя младенцем в своих руках слишком долго. роберт резко ударяет ладонью по мальчишескому бедру - не рыпайся. слезы выжигают сухую кожу щек. у него нет сил сопротивляться. ему некуда бежать отсюда. чертова западня. перед глазами все плывет. с билла стаскивают потертую выцветшую рубашку. кожа белая-белая, с веснушками-созвездиями, покрывается гематомами от грубых рук. сколько погибло от этих рук? денбро воет, но больше не шепчет молитв своему господу. его тело - оскверненный храм. грей кусается-кусается-кусается, трогает своими бесчеловечными ладонями везде-везде, заставляя чувствовать приступы тошноты и предсмертия. денбро холодно, он ощущает себя распятым. закрывает глаза. господи. пахнет тяжелым табаком. сквозит. денбро разлепляет опухшие веки. под ним жесткий пол, на нем накинутый уродливый серый пиджак - оболочка зверя. в карманах ничего, кроме запасной пачки сигарет, это тебя не спасет. в комнате темно. тело ноет, испещрено отметинами - уродливые синяки и укусы. больно. грей стоит у окна спиной. ничего не стоит ударить. схватить что потяжелее, замахнуться, почувствовать минутное облегчение. сил не находится. зверь чуткий, все слышит. курит свой немецкий табак, смотря на пустынную тихую улицу, а затем говорит: - через несколько дней ты уже будешь далеко от варшавы. денбро со свистом вдыхает холодный ночной воздух, тянет уродливый пиджак на плечи сильнее, пытаясь согреть жалкое тело. он всё ещё живой. он всё ещё дышит, хоть и вдохнуть полной грудью чертовски больно - синяки неумолимо ноют. он всё ещё может сбежать от этой чертовой войны и ипостаси мученика. произошедшее - словно нелепый отпечаток-подарок на всю оставшуюся жизнь. чтобы ты просыпался через десятки лет на другом континенте и задыхался о прошлом. хоронить воспоминания отвратительно тяжело. - но я не обещаю, что война не дойдет до тех земель, - он небрежно поводит плечами, поворачивается, делает несколько шагов навстречу. видит, как билл сжимается. конечно же, боится. протягивает вместо этого сигарету. отвратительный жалкий жест несуществующего сочувствия. слишком большая плата за то, чтобы быть спасенным? денбро мотает головой. он обещает себе забыть это как страшный сон и никогда не вспоминать. правда обещает. не расскажет ни одной милой девочке, ни одному из своих возможных детей-внуков, никому. - од-днажд-ды войн-на зак-кончится, - сухо говорит билл, поднимая взгляд. смотрит в чужие глаза. сейчас мягкие, не звериные. выглядит так противоестественно. упокоил свою тварь на время. грей треплет его по голове, позволяет себе усмешку. - возможно. но когда ты гребаная бесчеловечная машина для насилия, то ты пользуешься системой. потому что что-то сломалось в тебе слишком давно. потому что твое государство похоронено внутри твоего чрева с первого вдоха, раскрывшего комки легких. денбро неровно поднимается, клацает застежкой брючного ремня, затянувшись потуже, скрывая свое осквернение за изношенной одеждой. дышать до сих пор тяжело. - н-надеюсь, т-твои кост-ти обглод-дают гол-лодные соб-баки до т-того, как теб-бя успеют пох-хоронить. и-л-ли сжечь. роберт отвратительно, но искренне смеется. и понимает, что это неизбежно для таких, как он. - я надеялся услышать от тебя что-то более приятное, - грей ловит чужой недоуменный взгляд. - говорят, в латвии красиво. может быть, увидишь за нас двоих. - отвр-ратительная шут-тка, - фыркает денбро, просучивает руки в рукава тяжелого серого пиджака. чувствует себя неправильно, надевая на себя звериную личину. личину того, кто причинял людям боль. кто причинил боль тебе. кто осквернил тебя. страх отпускает. в конце концов, бояться толком больше нечего. даже если грей захочет вогнать ему швейные иглы под ногти или раскаленным ножом от огня плиты исполосовать спину. бесполезное чувство. по крайней мере, сейчас. - если меня перенаправят в другую точку, то кто знает, - выдерживает паузу. - в следующий раз твоя жизнь обойдется тебе в больше, чем те злотые. он небрежно пожимает плечами и тушит сигарету. также небрежно через пару дней всучивает пистолет за пазуху. смотрит уставшим взглядом. словно совершенно ничего не было до. одежда на денбро новая, выглаженная, слегка великоватая. грей стоит без въевшейся формы. ветер вьется в его волосах. они выехали за город, петляя половину вечера, чтобы замести следы, не вызвать подозрения. обезображенная варшава позади них. роберт знает, куда он его вывел, роберт знает, что денбро слишком живучий и его не поймают. билл до сих пор неверяще озирается. за спиной грубый мешок - в нем отцовская куртка, консервные банки, складной нож. ты мог сейчас попытаться вспороть брюхо грею, но разве это имело смысл, если стена позади, если всё это позади? так дурацки и глупо. денбро судорожно вдыхает воздух полной грудью. чуть не задыхается. - двигайся на северо-восток. держись дальше от дороги, - грей тихим вкрадчивым голосом диктует план. складывает руки на груди, сминая хлопок белой рубашки. под тканью размеренно бьется сердце, а за твоей пазухой, денбро, теперь есть пистолет и шесть несчастных пуль. если одна из них мягко пройдет сквозь плотную кожу, фасциальный листок между ребрами, мягко проскользнет в средостение, разрывая стенки мощного сердца, то станет ли тебе легче дышать? подстреленная из рогатки птица в детстве меньше человеческого сердца. ты не сможешь, денбро. и не собираешься. высокая трава хлестает твои плечи, когда ты бежишь из варшавы, ощущая взгляд зверя за своей спиной. и он спокоен. в латвии зимой оказывается отвратительно холодно. отвратительно холодно утыкаться в подранной полосатой одежде лицом в снег, стараться не дрожать и не выблевать свой желудок, потому что вокруг тебя куча трупов таких же мальчиков, как и ты. только они не дышат и обескровлены, а ты еще слабо ощущал острый морозный воздух. это было немного больно с несколькими сломанными ребрами и диким страхом того, что будет дальше. того, что тебя должны пожечь с остальными. того, что теперь тебя некому спасти. снег рядом скрипит. тяжелыми ботинками проминается. проверяют, тыкают ради забавы в мертвых носками грубых сапогов. билл надеется, что его обойдет. замирает, сжимается. не может унять мелкую дрожь. он смог сбежать из варшавы, перемахнуть границу, но был пойман недалеко от риги через несколько месяцев, был мучительно обескровлен - сложно ожидать другую участь в саласпилсе. лучше бы ты остался на скотобойне? лучше бы ты умер от чужих рук, что всучили тебе пистолет и шесть несчастных пуль, оставили глубокий шрам на холке и вырвали на мнимую свободу? денбро хочет завыть. и не может сдержать слез. пытается заткнуться, когда слышит, как натяжный скрип снега от тяжелых сапогов становится ближе, как кто-то насвистывает себе на нос дурацкий мотив. кажется, это бодо, звучавший по варшавскому радио, когда всё было хорошо. страх выедает нутро. голос кажется слишком знакомым. а потом смолкает. останавливается рядом. денбро хочет, чтобы его сердце остановилось на это время также. не выдало его. снег начинает медленно падать, оседая на замерзшей посиневшей коже. снежинки путаются в волосах. больше не растают. тело немеет, дышать всё тяжелее и тяжелее. это было неизбежно. глубокие раны от оскверненного распятия расходятся, мнимо кровоточа. -в латвии и вправду красиво, не так ли? и сердце посмертно уродливо замирает. грядущей весной в варшаве будет неумолимо тепло.