Лотосовые мостики

С месяц назад на Лиюэ накатила летняя жара, и выложенные камнем дороги прогрелись до дрожащего воздуха — широкие тракты рябили вдали, и полосами на них наползали размытые пятна желтой травы. На более узких тропах от теплого ветерка поднималась легкая пыль и долго не оседала, а обочины были укрыты засохшей до трещин глиной там, где еще весной расползались лужи. Даже до Гавани долетал и заносился на подошвах ботинок песок, и брусчатку подметали не менее пяти раз в день, сметая его к краям домов и стараясь не пылить на торговые палатки — купцов стало только больше, ряды с товарами заняли всю набережную, а в порту было не протолкнуться из-за хмурых нанятых рабочих и тяжелых грузов. Чем дальше дороги вились от Гавани, тем больше вдоль них тянулось пустоты. С разливов золотистых долин ушли даже хиличурлы, спустившись к рекам или разбив лагеря у подножий узких гор, где забирались под каменные навесы или занимали многочисленные скрытые пещеры, и в небольших пролесках, откуда их то и дело гнали миллелиты по просьбе жителей ближайших деревень и местных торговцев, которым было не пройти ни вместе с повозками, ни налегке. Намного чаще, если сойти с дороги, можно было наткнуться на пиро-слаймов. Они то и дело перепрыгивали стайками по полям, оставляя прожженную траву, и пухли под высоким солнцем, становясь ленивыми и не такими охочими до чужого огня, словно насытились на месяцы вперед. Пройти мимо без происшествий было куда проще, а их яркие бока виднелись издалека, давая шанс свернуть в другую сторону. Обыкновенно Синцю не трогал слаймов, если те не были в опасной близости к частым у путников тропам или не вели себя агрессивно, набрасываясь без повода. К ним он испытывал легкую настороженность и теплил в груди умиление, оставшееся с детских лет, когда слаймы казались забавными зверушками, на которых можно прыгать. Конечно, в их доме и речи не было, чтобы юный наследник пытался использовать с виду безобидных монстров ради увеселения, однако то не мешало мальчику фантазировать, как он выстраивает разноцветных слаймов в ряд и перескакивает с одного на другого. Однажды он даже попытался подобрать забредшего близко к летнему домику гидро-слайма, но старший брат перехватил Синцю быстрее, чем маленькие ладошки успели шлепнуть по голубому с пятнами пузырю. Выросший в любопытстве к ним, а не боязни, что они раздавят его или поглотят, Синцю привычкам не изменял и до нынешних годов. Слаймов он считал глупыми и безобидными, и в мыслях его не было стремлений перебить еще парочку попавшихся по пути просто так — и лишний раз находиться под полуденным солнцем не хотелось, и растерять что-то из набранных в ближайшей деревне продуктов тоже. Вместо того он свернул в тень бамбуковой листвы. Здесь пряталась поросшая высокой травой тропинка, а по бокам от нее стояли зазеленевшие от мха каменные фонари, и никто не зажигал их уже несколько лет. В последний раз они испускали мягкий рыжий свет, когда трава была не выше лодыжек, дорожка, ведущая к лестнице в гору, четко виднелась еще на подходе, а в деревянном домике на полпути к вершине ждали пиалы с горячим отваром цветов цинсинь и почищенными семенами лотоса. Синцю неспешно пересек бамбуковую рощу, перешел по мостику скромный ручей, которых здесь вилось немало, и ступил на высеченную прямо в камне лестницу, обвернувшуюся вокруг горы подобно старой змее. Со временем ее ступени округлились, сточились проливными дождями и поддались дикой природе — в углы забилась грязь, из которой пучками торчала молодая трава, где-то камень пересекали трещины и сколы. Но лестница все еще четко виднелась и была надёжной, и Синцю поднимался по ней не одну минуту. Тень кисточек узких длинных листьев сменилась солнечным светом, гревшим затылок, плетёная корзина с овощами и мясом иногда стукалась о бедро, но подъем продолжал быть бодрым. Несмотря на ноющее чувство под лопаткой и тянущее в плече, настроение у юноши было многим лучше, чем в большинство дней, когда он проводил время в Гавани. И пусть на него легла усталость, дышалось здесь намного легче. С каждым новым шагом громче становился рокот воды. Сперва, внизу, тот мог показаться перешептыванием местных ручейков, но стоило подняться выше, как грохот напоминал настоящий водопад. И вправду, вскоре, продолжая подниматься и обходить вокруг горы, Синцю попал на пологий каменный балкон, ограниченный столбиками из полуночного нефрита, не дающими упасть. Половина балкона была усыпана крупными каплями воды — те отлетали от свергающейся вниз реки, водной завесой перекрывающей собой вид на бамбуковый лес и долину за ним. Не останавливаясь надолго, Синцю быстро перевел дыхание и все еще неспешно пошел дальше вверх. Склон становился менее крутым, лестница совсем терялась в бурой земле, превращаясь в не самую удобную тропу, а над ней склонялись невысокие деревья, раскинувшие сочную крону. Здесь, в горах, на нее не налипла песчаная пыль с долин, и листья оставались зелеными и чистыми. Синцю довольно выдохнул, поправил чуть взмокшую челку, заправив за ухо, и вышел к одному из небольших озер, на которое падали солнечные лучи. Озеро в форме неровной фасолины затемнялось нависшими деревьями, но самой зеркальной глади почти не было видно — из воды показывались головки белых лотосов, развернувших лепестки на солнце, ниже скромно разлеглись розовые кувшинки. Округлые листья укрывали застоявшееся озеро зеленым одеялом, и иногда над ними юрким блеском пролетали серебристые стрекозы, мечась с берега на берег. Тут и там между цветами из земли вырастали столбцы из дерева разной высоты и с множеством зарубок, словно от неосторожного меча. Поставив тяжелую корзину на землю, Синцю стянул с ног походные туфли, белые чулки и, пошевелив пальцами, перекатился с пятки на носок и обратно. Земля приятно захолодила намятые в дороге ступни. Синцю снова подхватил корзину, в другую руку взял туфли и перешагнул на деревянный мостик. Доски плотно прилегали друг другу, шли настолько близко к воде, что некоторые распустившиеся бутоны лотосов трогали их гладкими лепестками, и вели прямо к одноэтажному домику с серыми летящими крышами. Его половина уходила в каменный грот, прикрытый листвой. Бумажные окна были сняты еще ранним утром, и сейчас между створками хорошо просматривалось скромное внутреннее убранство передней части: отделенная от окон проходом квадратная комната для тренировок, по одной стене которой тянулся аккуратный алтарь со свежими подношениями, несколько шкафов для оружия, где, однако, было не найти ни одного клинка, и полупустые книжные стеллажи, огороженные от остальной части расписной перегородкой. Кухню или спальных мест видно не было, но внимательный взгляд приметил бы коридор по левую руку, ведший вглубь домика. Синцю прошел под потертой табличкой Школы Гухуа, поднявшись по трем скрипящим ступенькам, и оперся плечом об одну из балок, что поддерживала потолок. Здесь Синцю был не один. — Юнь-Юнь, я вернулся, — с улыбкой произнес он, чуть щуря глаза. Чунъюнь, тянущий спину, повел плечами и обернулся, чтобы тут же подняться на ноги, немного неловко припадая на правую. Уголок его губ приветливо дрогнул. — С возвращением, — Чунъюнь приблизился, и Синцю теперь рассматривал его зарумянившиеся щеки и покусанную нижнюю губу — маленькая ранка приковала к себе взгляд, была свежей и блестела в пойманном свете. — Что-то не вышло? — спросил Синцю и с хорошо скрываемым смущением дотронулся подушечкой большого пальца до теплой губы, смотря не с осуждением, но налетом неодобрения. — Тебе сейчас нужны отдых, восстановление сил и успокоение души, а ты вновь нарушаешь предписания лекаря. Юнь-Юнь, неужели ты сам не хочешь быстрее вернуться в строй? Его пальцы сами погладили пуще прежнего заалевшую щеку и поймали одну из влажных светлых кудряшек — те липли на вспотевшие лоб и виски и вились сильнее обычного. Чунъюнь прижался к ладони. — Совсем немного, — смотря в глаза, пристыженно, но честно ответил он. — Я не делал больше того, что мог! — Правда? — Даже в усердной тренировке важна мера, — пробормотал Чунъюнь заученные за эти дни слова, и Синцю щипнул его за щеку. — Ай! — Юнь-юнь, мы договаривались. Твое здоровье сейчас превыше всего. И, — Синцю постучал пальцем по красной переносице, — на порядок выше тренировок. Надувшись, Чунъюнь согласно кивнул и наклонился за корзиной, но Синцю его опередил, вместо той передав туфли. — Не стоит перенапрягаться, — с улыбкой пояснил он и двинулся по боковому коридору, едва-едва касаясь плечом плеча Чунъюня. Они вышли в маленький квадратный тупик, по трем стенам которого зияли проходы под украшенными скромными узорами арками. Один из них вел прямо к журчащему источнику, из которого ниже по горе брала начало река; другой обнажал убранство скромной кухни — каменная жаровня с воком, несколько бамбуковых стеллажей и разделочный стол. Третий шел в общую комнату с низким длинным столом, который Синцю и Чунъюнь отодвинули к стене, чтобы освободить место, ведь жилые помещения, идущие за этой комнаты, отсырели и находиться там было невозможно. Только прибыв в этот домик, юноши нашли две самые крепкие кровати, которые не пострадали от влаги и не разваливались, и перетащили их в зал со столом. Тонкие матрасы и постельное белье они предусмотрительно взяли с собой из Гавани, сомневающиеся, что здесь что-нибудь осталось. Синцю свернул на кухню, чтобы разобрать корзину, а Чунъюнь сразу пошел в комнату, что служила им и спальней, и обеденной, и попросил не медлить. Разобравшись с овощами и спрятав мясо под пол, где было достаточно холодно и можно было схоронить его примерно двое суток, Синцю последовал за Чунъюнем, который уже сидел за столом и стучал короткими ногтями по столешнице. По центру стола стояло несколько пиал с начищенными семенами лотоса, а в невысоких глиняных кружках кругами расходился отвар. — Это цинсинь с туманным цветком, — сразу встрепенулся Чунъюнь и придвинул чашку ближе к подсевшему Синцю. — А ты времени даром не терял, — улыбнулся юноша и сперва взялся не за чашку, а подхватил одно из семечек, тут же отправляя его в рот и раскусывая. — С ужином не успел, — Чунъюнь шаркнул дном пиалы и тоже принялся за семена, изредка отпивая прохладный напиток. — Ужином займусь я, — возразил ему Синцю и приподнял брови на попытку возмущения, предотвращая их. — Сегодня моя очередь. Чунъюнь поворчал немного, откинувшись спиной на стену, но сильно спорить не стал, пока они ели и негромко разговаривали о делах в деревне. Никакие бедствия жителей не беспокоили, а скоро местные и вовсе хотели устроить небольшой праздник, проводимый каждый год. — Можем сходить, к тому времени достаточно окрепнешь. — Я и сейчас могу! — Ты все еще хромаешь, — Синцю хмуро кивнул на правое бедро Чунъюня — еще неделю назад каждый шаг сопровождался злым и разочарованным шипением, которое Чунъюнь безуспешно пытался скрыть. — Я не хочу, чтобы ты повредился еще больше. Подняв на него взгляд, Чунъюнь повел плечами и, наконец, согласился, правда, выглядеть стал понуро, и Синцю достал из кармана небольшой тканевый кулек. — Совсем забыл про них, — хмыкнул он и положил упакованное печенье на край стола. — Старейшина поделилась. Правда, я их, кажется, раздавил. Печенье и вправду было потрескавшимся, но Чунъюнь только расцвел на виноватый взгляд Синцю. — Ничего страшного. Они посидели еще немного. — Завтра рано вставать, — заметил Синцю. — Сходи пока в купальню. И подготовь все для массажа, чтобы потом не искать, а я на кухню. Легкий перекус семенами не мог сравниться с полноценным ужином, учитывая, что Синцю принес из деревни добротное кабанье мясо с удивительно малым количеством жира, что делало его особенно привлекательным — Чунъюнь спокойно сможет поесть его холодным, не беспокоясь о застывших белесых прожилках и каплях, которые, остыв, еще хуже отмывались с тарелок. Синцю, помывший посуду и разделавший мясо, уже занялся нарезкой овощей, когда сзади услышал неуверенное покашливание и обернулся. В проходе стоял Чунъюнь с полотенцем на плечах и держался за косяк. — Что-то случилось? — Синцю отложил нож. — Давай вместе? — М? Вместе? — Пошли в купальню вместе? Легкий ступор настиг Синцю. Он молчаливо повернулся к воку, помешал закипающий бульон, потемневший от соуса, и скинул туда, к уже тушащемуся мясу, овощи. И только после этого, убедив себя улыбнуться, снова повернулся к Чунъюню, надеясь, что жар на лице не отражался насыщенными пятнами, которые не вышло бы списать на духоту. — Милому Юнь-Юню нужна помощь? — лукаво протянул он и покачал деревянной лопаткой, едва не забрызгав себе одежду. — Хорошо, я ему помогу. — Буду ждать, — вопреки представлениями Синцю, Чунъюнь никак не среагировал, если не считать его расслабившийся силуэт, словно юноше полегчало от услышанных слов. Синцю вернулся к овощам и задумался. Чунъюнь никогда не был тактильным. С малых лет он избегал прикосновений, старался не попадать в объятия и держал со всеми приличное расстояние, только иногда позволяя себе дотронуться до других, и то только через ткань. Синцю исключением не был, но хотя бы знал, что это не нежелание Чунъюня соприкасаться с людьми и не просто уважение к личному пространству, вкладываемое отпрыскам хоть сколько-то образованных семей с малых лет, а необходимость. Дружелюбным нравом Чунъюнь тянулся к людям, с которыми успел сблизиться, иногда забывался и протягивал руки, но прятал их за спину быстрее, чем кто-либо успевал моргнуть — опасаясь всполохов подавляемой энергии, Чунъюнь делал все, чтобы не переполнить чашу. Раньше, несколько лет назад, с этим было совсем плохо. Чунъюнь мог шарахаться и скреплять пальцы в замок, не приближался, оставляя между собой и собеседником около метра, но со временем осознал, что прикосновения и не тревожили его внутренний жар. С незнакомцами он все еще держался не менее чем в двух шагах скорее по привычке, а вот с теми, кого мог назвать друзьями, куда ближе и свободнее. Только вот сопроводить его в купальню еще ни разу не просил. Синцю взял в руки наполовину полное ведро, чтобы потушить огонь в жаровне, и лицо обдало горячим паром, когда вода опрокинулась на пылающие угли. В груди ускорилось сердце, и Синцю неуверенно обернулся в сторону прохода. Он уже знал, почему внутри закручивалось и тревожилось все, но не был уверен, что дело только в слабости перед всем, что касалось Чунъюня. Конечно, немало его мгновенных эмоций приходилось на привязанность и чувственность к нему, но обычно Синцю ими владел и не позволял. Они, бывало, купались в реке, но Чунъюнь не обнажал под солнечными лучами тело, чтобы не получить на бледной коже ожоги, а больше видеть его без слоев одежды не выходило — переодевались они всегда за ширмами или повернувшись друг к другу спинами, а обработка ран всегда занимала сознание иначе, выметая всякие срамные мысли, несмотря на то, что выросли они из любви к созерцанию прекрасного. Сейчас же Чунъюнь открыто и, что куда волнительнее, сам предложил посетить купальню вместе. Омываться требовалось в источнике, входить в который облаченным в одежду воспрещалось. И пусть последователи школы Гухуа давно не посещали гору, Синцю и Чунъюнь не собирались пренебрегать правилами и не уважать их. Неприкрытая кожа и неизбежные прикосновения взбудоражили Синцю. А то, что предложил совместное омовение именно Чунъюнь, украло несколько вздохов. Ничего, это ничего, убеждал себя Синцю, оставляя мясо с овощами тушиться и уходя за халатом. К его приходу на источник Чунъюнь уже набрал корыто воды, чтобы они могли помыть волосы с душистым мылом, и как раз подцепил темную облегающую кофту, подтаскивая ее вверх и снимая. Синцю прикипел взглядом к темному бугристому шраму под лопаткой, который так и не удалось излечить, и даже забыл сказать, что пришел. Но Чунъюнь уже обернулся и кивнул на каменную скамью, куда складывал вещи. Источник находился в неровной пещере, представлял из себя тихий водопад ростом с человека и заполнял несколько каменных чаш, перетекая из одной в другую. В одной из них, самой большой, вода в центре доходила до пояса, а в другие даже сесть с трудом можно было. Синцю неторопливо оголил кожу и хотел было распустить растрепавшуюся за день косу, но столкнулся с пальцами Чунъюня, поймавшего край темной ленты. — Можно мне? Сил хватило только кивнуть, и Чунъюнь бережно распустил ее, стягивая с волос и разводя друг от друга пряди. Синцю незаметно закусил изнутри губу, складывая между тем нижние одежды. Коротко Чунъюнь задел шею, и Синцю встряхнул головой, окончательно раскидывая волосы по плечам. В источник запрещалось входить не только в одежде, но и грязным, ведь в первую очередь вода очищала душу, а не тело. Синцю уже привык сперва мыться, а уже после опускаться в чашу, но сейчас он замешкал — он старался смотреть Чунъюню в лицо, но взглядом все равно гладил широкие плечи и крепкую спину. Чунъюнь был ниже Синцю, несильно, но заметно, однако был крепче сложен и выглядел крупнее — разворот плеч, завидная грудь и плотные мышцы. Без одежды Чунъюнь должен был видиться мельче, но Синцю лишь сглотнул, чувствуя, как слабеют колени. Ему хотелось положить руки на Чунъюня, куда угодно, только бы ощутить, как сила ходит под ладонями. — Раз уж ты предложил, — опомнился Синцю и передал Чунъюню поднятый со скамьи кувшин с рисовой водой и цветочной настойкой: купить средства для волос, какие Синцю приобретал в Гавани, возможности не было, и ему пришлось ограничиваться малым. — Побудь еще милым и помоги мне с волосами. Стук сердца отдавался в горле. Синцю боялся, что улыбка вышла кривой, а его волнение видно через подрагивающие пальцы, но Чунъюнь только согласился, едва не прикусив язык. Настолько быстро он ответил, словно ждал этой спонтанной просьбы. Отдаваясь вольностям фантазии, Синцю лет с шестнадцати воображал, как Чунъюнь заплетает ему волосы или помогает омыть их. Тот Чунъюнь, сотканный из юного мечтания, уверенно массировал макушку и затылок, мягко оттягивал пряди, и Синцю, не живой, а тоже воображаемый, иногда льнул к рукам или просто поднимал на Чунъюня взгляд, бесстыдно смотря в светлые глаза или читая по беззвучно шепчущим губам. А порой, если устал или был поздний вечер, позволял себе впасть в поверхностную дрему. В реальности же он только проводил костяным гребнем по еще не отросшим до косы волосам и сетовал на разыгравшиеся фантазии. Синцю, пересев на другую скамью, около корыта, прикрыл глаза и затаил дыхание, пока Чунъюнь аккуратно не смочил его водой из ковшика. Стараясь повторять про себя строчки недавно прочитанной поэмы, Синцю соскальзывал мыслями на вещи неприличные. Думал, что юноша за его спиной обнажен точно так же, как и он сам, и если податься назад, то можно упереться лопатками в крепкие бедра, а затылком в поджатый живот. Представлять, что он несомненно заденет и совсем сокровенное, было и вовсе страшно. Щеки пекло. Чунъюнь дышал над ним и никуда не торопился. Синцю был совершенно неспокоен, пока рисовая вода не стекла к его ногам. — Спа... — Еще спину помою, — опередил его Чунъюнь, и Синцю был уверен, что допустил сдавленный скулеж, когда юноша перекинул волосы ему через плечо, открывая шею. С помощью люфы Чунъюнь натирал ему кожу, иногда проходясь по ней ладонями, словно успокаивая раздражение, и смывал мыльные разводы из ковшика. Синцю же незаметно свел колени. — Дальше я сам, — он обернулся, когда вода прокатилась по пояснице вслед за люфой, и перехватил застывшего Чунъюня за запястье. — Кхм, конечно, — тот покивал, но не сразу высвободился, чтобы поменяться местами. Со скамьи Синцю буквально взлетел, надеясь, что Чунъюнь проявит такт и никак не обличит в слова слабость Синцю. И он проявил, смолчал, хотя однозначно заметил — легко было понять по соскользнувшему взгляду. — Ай-ай, неприлично так смотреть! — не успел прикусить язык Синцю и пожурил, нападая быстрее, чем слова сорвались у Чунъюня. — Ничего я не смотрю! — для пущей убедительности он повернулся к нему спиной и занялся своей головой, пока Синцю быстро домывался. К глубокому разочарованию, запустить пальцы в кудри Чунъюня не вышло, но зато он разрешил потереть ему спину. И у Синцю не дрожали руки. Честное слово. В большую чашу они заползли поочередно — сперва Синцю, за ним Чунъюнь, сев на каменный выступ рядом и будто намеренно прижимаясь плечом к его. Вода скрывала всю грудь, доходила Синцю до ключиц, а Чунъюню до подбородка, но двигаться на менее глубокую часть он не собирался. Только спустя несколько минут отмер, но не чтобы пересесть, а неожиданно дотрагиваясь до пальцев Синцю и накрывая его ладонь. Молча, смотря на воду и не отвечая ни на тихий вопрос. Делал вид, что совсем не здесь, пока все ощущения Синцю собрались в их руках. Несмотря на прохладную воду, было жарко. Не так, как если бы они взялись за руки вне источника, но достаточно, чтобы у Синцю от смущения загорелись мочки. — Пора, — еще через несколько минут тишины просипел Синцю и, прежде чем подняться, окунулся с головой — вода укрыла его макушку на три удара сердца. Вынырнув и убрав с лица налипшие волосы, прежде чем проморгаться, Синцю открыл глаза и хотел что-то сказать, но увидел почти прямо перед собой нагие ягодицы с красными вмятинками от камня. В горле пересохло, и Синцю поспешно встал, едва не стукнувшись с Чунъюнем. В комнате Синцю оказался первее, сорвавшись под недоуменный взгляд Чунъюня и кинув в оправдание только: — Ужин, Юнь-Юнь, мы совсем запамятовали про ужин! Есть не хотелось совсем, но Синцю взял себя в руки — а остро желалось Чунъюня —, как мог высушил волосы и, подвязав темный шелковый халат с росписью, переместился на кухню. Мясо успело и дотушиться, и даже было не таким обжигающим, и Синцю выложил ужин в глубокие тарелки, в которых обычно быстрее стыло. На поднос к тарелкам с мясом опустил пиалы с тофу и порезанными корнями лотоса, чайник холодного чая, два набора палочек. Когда Синцю вносил ужин в комнату, Чунъюнь уже вернулся и зажигал благовония. Они помолились, пожелали друг другу приятного аппетита и в умиротворении принялись за еду. — Очень вкусно, — поблагодарил в конце Чунъюнь. — Намного лучше, чем когда... — Мы договаривались не вспоминать об этом, Юнь-Юнь. Ты мне слово дал, — притворно надулся Синцю. — Прости, но это действительно было, м, уникально. — Тебе нравится припоминать это. Чунъюнь пожал плечам и принялся собирать посуду. — Я там около кровати все оставил. — Хорошо, — Синцю проследил за движением руки и подошел к койке, которую занял в первый день Чунъюнь. На низком круглом столике стояло масло и курильница, которую зажег Синцю. Со своей кровати он перетащил подушку-валик, подложив близко к изножью. Чунъюнь, сев на кровать, закатал просторные штаны выше колена и улегся на спину, опустив голени на валик. Синцю же расположился на подушечке на полу и перехватил еще влажные волосы лентой в низкий хвост. — Расслабься, — подбодрил он Чунъюня и взял со стола закрытый кувшин. Синцю откупорил пробку и вылил на ладонь немного масла, и миндальный запах сплелся с ароматом лаванды, оседая около постели. Масло было жидким, чуть прохладным, но текло плохо — его осталось совсем немного, и оно неторопливо сползало по глиняным стенкам. Синцю пришлось зачерпывать его пальцами. — Все в порядке? — спросил Чунъюнь, приподнявшись на локтях. — Масло кончилось, ложись обратно. Растерев ладони между собой, Синцю тонким слоем размазал масло по голени Чунъюня до колена, задевая край закатанных штанов, затем обратно и бережно взял в руки ступню, равномерно покрывая и ее. Он гладил от пальцев к пятке, мягко продавливая розовую после источника подошву, и старался смотреть только на собственные руки, но взгляд, словно под сильнейшим заклятием, то и дело полз вверх — по лодыжке с округлой косточкой, по подкаченной и блестящей в тусклом свете икре и на покрасневшее колено с ямочками под ним. Синцю хотелось его поцеловать, точно под маленьким шрамом. Он низко опустил голову, возвращаясь к массажу, и круговыми движениями мял кожу. В груди медленно и тяжело билось сердце, проталкивая кровь в конечности вместе с волнением, размягчающим суставы. Синцю чувствовал слабость в локтях, неловкость в пальцах и тихое возбуждения во всем теле, стекающее внутри него вниз. — Не больно? — тихо спросил он, чтобы отвлечься, но Чунъюнь только слабо дернул ногой и что-то промычал. — Юнь-Юнь, ответь, пожалуйста. — Не больно, — выдавил на второй раз из себя Чунъюнь и снова замолк. Только его отяжелевшее дыхание разбавляло приятную тишину, от которой, однако, все более неловко становилось Синцю. Тишина казалась слишком личной, располагающей и обволакивала подобно хмельной дымке. Кожа у Чунъюня пусть и бледная, но горячая и быстро розовеющая в тепле или от чувственных прикосновений, и Синцю завороженно рассматривал, как под его ладонями наливались цветом выступы суставов. Подушечками пальцев он ласково провел по ним, почти не дыша и стараясь не моргать, чтобы происходящее не развеялось как утренний туман, прикрывающий землю. Чунъюнь снова дернул ногой, и Синцю, вскинув голову и не удержавшись, ущипнул того под коленом. — Не елозь ты, — он звучал по-шутливому грозно и строго, но поднимать взгляд было его ошибкой — он не только слышал тяжелое дыхание, но и видел, как медленно и сильно вздымалась скрытая светлой рубахой грудь, а на шею наползал румянец. Чунъюнь красивый, подумал в ту секунду Синцю. Он замечал это и раньше, но сейчас осознание сильно ударило и разбило разум на неровные осколки, в которых отражалось чистое восхищение. Чунъюнь выделялся среди других жителей Лиюэ, кого-то даже пугал своей белизной — светлые волосы, льдинистые глаза, почти снежная кожа. Необычный, единственный и красивый не только телом, но и духом. Иногда Синцю ловил себя на постыдной мысли, что ему не нравилось, когда вокруг Чунъюня собирались другие люди, а в другой раз он и вовсе неуместно и тихо ревновал, когда внимание юноши более обращалось к Ху Тао или Сянлинь — девушек несомненно хороших и приятных в общении и дружбе — и совсем уходило от Синцю, сидящего под боком. Не избегая природы своих эмоций и чувств, Синцю себя понимал, успокаивал, а после замечал, что чистый взгляд Чунъюня направлен на него или в сторону невидимых призраков. И в некоторые дни к последним куда меньше. Синцю сглотнул и, приподнявшись, потянулся вперед, чтобы еле-еле приложиться пересохшими от волнения губами к ямке под коленом. Той самой, что под шрамом. Той, кожу которой он замял в щипке. Чуньюнь замер и вдруг вздохнул особенно глубоко, и Синцю, уперевшись руками в матрас, вновь поцеловал кожу с привкусом масла — слабо прихватил губами и ткнулся языком, неторопливо зализывая, прося прощения за щипок. Чунъюнь не заслуживал даже малой боли. Под маслом кожа была чистая, не имела вкуса и приятно ложилась под язык. Чунъюнь слегка согнул ногу, и Синцю подхватил ее под колено, гладя икру и целуя саму коленную чашечку, высказывая восторг. В ушах шумело, во рту собиралась слюна, которую Синцю втирал в кожу Чунъюня. По краю колена, медленно к центру и вверх, задевая шершавый край штанов, складками собравшихся на бедре. Увлеченный и сосредоточенный на тепле под собой, Синцю пропустил пальцы под смятую ткань и бережно погладил, пытаясь просунуть ладонь глубже, но та не шла. Стало неожиданно обидно. — Синцю, я... — раздалось сверху, и Синцю еле отнялся от колена Чунъюня, чтобы взглянуть на него и пропасть — Чунъюнь приподнялся на локтях, лицо его горело, а взгляд потерял всякую прохладу, горя жадностью и смущением. Не отнимая взора, Синцю аккуратно переполз на кровать и на коленях подполз выше, смотря на Чунъюня сверху вниз и дыша через приоткрытый рот. Заалевший юноша отвечал ему тем же, пока не протянул руку и не погладил ей шею. Синцю почувствовал на чужих пальцах собственный пульс и опустился на локти, расставив те по бокам от головы Чунъюня. — Можно я, — зашептал он почти в самые губы — даже дыхание отталкивалось и возвращалось ему на кожу. — Юнь-Юнь, можно я... — Да! Договорить Синцю не успел — Чунъюнь неловко, но уверенно надавил ему на затылок, запуская пальцы под сползшую ленту, и вместе с горячим выдохом прижался к губам. Целовался он ужасно. Синцю же млел до вялости в коленях, оседая ниже и укладываясь Чунъюню на левое бедро. Тот крепко, пусть и подбитой дрожью рукой, прижал его к себе, стиснул бок и откровенно лизнул нижнюю губу — язык прошелся по легкой шершавости и вдруг скользнул по гладкой внутренней поверхности, случайно ткнувшись кончиком в кромку зубов. Но Чунъюнь не отнялся пристыженно, а только сильнее сдавил в объятиях, сминая сползший с плеч халат, чей узел неудобно упирался Синцю в живот, и с тихим хрипом попытался дотронуться до кончика языка Синцю. И Синцю не желал ему отказывать, опережая и встречая раньше, чем у Чунъюня вновь ударит сердце — приладившись к его широкой груди своей, Синцю чувствовал пульс как собственный. Дышалось с непривычки прерывисто, пока оба чуть не успокоились, не замедлились настолько, что то стало неприлично и тягуче. Влажный и неумелый поцелуй заполнял мысли полупрозрачной дымкой, словно кто-то зажег тяжело пахнущие свечи, и Синцю на несколько мгновений выпал из сознания — в голове было пусто, она казалась свинцовой и неспособной думать совсем. Вместо того хотелось больше прикосновений, больше тепла. Синцю, ласково поцеловав каждую губу поочередно, приподнялся, не отнимаясь далеко. Кончиком носа он касался носа Чунъюня и пытался заглянуть в глаза, но все лицо того было размытым пятном. — Еще хочу, — низко прошептал Чунъюнь под тихий смех и нахмурился. — Что-то не так? Синцю качнул головой. — Все так, дражайший Чунъюнь, — Чунъюнь крупно вздрогнул под ним и неожиданно поддал вверх бедрами, согнув левую ногу. Синцю сполз по ней ниже. — Ты просто такой красивый, — признался Синцю и оставил прикосновение губ под нижним веком. — Очень красивый, — под вторым. Чунъюнь под ним расцветал, подобно белоснежному лотосу. Пропала ледяная корка, которой он старательно себя покрывал, пуще прежнего проявилась чувственность, словно свежие лепестки, ищущие жар солнца. И там, под расходящимися лепестками, пряталась нежная и пылкая сердцевина, к которой Синцю хотелось приложиться сердцем. Синцю был влюблен и в закрытый плотными листками бутон, и в пышный цветок. — Ты тоже, — ответил Чунъюнь, погладив ребра и, поднявшись к плечами, широко пройдясь по ним на лопатки. Халат собрался на кистях Чунъюня, поддался им и пополз щекотно вниз, обнажая спину и грудь Синцю, повис на узкой ленте пояса. Синцю потянулся было развязать ее, но Чунъюнь поймал его за пальцы и помотал головой. — Оставь. Мне нравится так, — доверительно сказал он и, отпустив руку, дотронулся двумя пальцами до ямки между ключицами. Синцю подался грудью вперед и настойчиво приложил к ней всю ладонь Чунъюня. — Я не крыло бабочки, не бойся, — Синцю улыбнулся и довольно сощурился, когда мозоли прошлись по коже. Чунъюнь сильнее вжал ладонь и медленно повел вниз, до края ребер, и обратно, гладя перекат между плечом и шеей. — Жарко очень, — его голос и вправду был ниже обычного. — Я опасаюсь, что натворю дел. Я... — Юнь-Юнь, — остановил его Синцю, тронув костяшками румяную щеку. — Мы медленно. Ничего страшного не случится, я рядом, и вместе мы справимся, верно? — большим пальцем он провел по нижней губе Чунъюня, борясь с желанием толкнуть его внутрь и прижать язык. — Нет ничего плохого в твоей силе, ничего плохого, что твои чувства хотят выйти на поверхность, а не прятаться дальше там, совсем глубоко. У Чунъюня взмокший лоб, и Синцю бесстыдно лизнул складку между нахмуренных бровей. Та разгладилась. — Доверься себе. Доверься мне. Доверься нам, — Синцю взял его лицо в ладони и под тихий вдох поцеловал со всей той нежностью, от которой выламывало грудину. Чунъюнь с гулким стоном вцепился в него, обнимая за спину, и нетерпеливо ответил, тут же углубляясь и тяжело дыша. Он стал еще небрежнее, проводил языком широко и с уже не так тщательно утаиваемой жадностью, и Синцю с удивлением ощутил, как у него самого сгорает лицо — кровь жгла щеки до мелких слез, осевших в уголках глаз. Он стеснялся, но все равно вжимался в Чунъюня и делил с ним воздух. Между влажными вздохами и крепкими объятиями, Синцю поймал бедром плавные движения и мягко прекратил поцелуй, и от неожиданности Чунъюнь криво мазнул губами по подбородку, переходя на недовольное мычание. Синцю же пристально смотрел, как юноша непроизвольно толкался в него. — Хочу тронуть тебя, как это делают девы, — проурчал Синцю, отнимаясь от застывшего всем телом Чунъюня и выпрямляясь. Чунъюнь сперва глядел с непониманием, удерживая за бедра и бездумно их гладя, и вдруг с силой сжал. — Ты имеешь в виду?.. Гм, я хотел сказать, — но слова вновь застряли у него в горле, и Синцю приласкал дергающийся кадык. — Да, милый Юнь-Юнь. Я хочу потрогать тебя, как женщина трогает мужчину. Приласкать не хуже, чем они, — он аккуратно слез с Чунъюня, потянувшегося за ним, и сел рядом, по правый бок. Халат мешался в локтях, и Синцю освободился от рукавов. — Поможешь мне? — не улыбаться, смотря на спутанного смущением и желанием Чунъюня, было невозможно. — Я вот тебе помогу. Синцю подцепил штанины и медленно потянул их вниз — по голеням, расправляясь, зашуршала ткань. Чунъюнь же, словно голодная рыба, открывал и закрывал рот, потеряв всякие слова, пока Синцю, внутри которого звенел колокол стыда за свою раскрепощенность, пальцами гладил кожу внизу живота. Он задрал рубаху и водил подушечками от пупка к светлой кудрявой поросли, уходящей под подхваченный завязками край. Было неловко. Но и желание было не меньшим. Синцю переступил на коленях и поймал взгляд Чунъюня, разомкнувшего губы. — Я хочу, — прохрипел он с широко раскрытыми глазами и для подтверждения слов кивнул. — Но я хочу, чтобы ты трогал меня не как дева. Синцю замер. — Прости? — Я хочу, чтобы ты трогал меня как Синцю, — Чунъюнь впился взором в матрас, а у Синцю остро заболело в груди. — Конечно, я буду, — он дрожащей рукой подхватил его подбородок, приподнял и совсем легко чмокнул в губы, промахнувшись и попав в нос. Излишне нежно, зажмурившись и желая отчаянно кричать от разрывающего груди чувства — мягкого, тяжелого и одновременно полностью опустошающего. Чунъюнь растянул губы в улыбке, и Синцю ответил тем же. Стало так легко, что и волнение в конечностях стало приятным, обернулось желанием смело трогать, и сопротивляться ему Синцю больше не смел. Вместо того он взялся за узелки на завязках и распустил веревочную бабочку, ослабляя пояс, под который теперь можно было легко нырнуть рукой. Одобрительно погладив живот Чунъюня внизу, Синцю приподнял край штанов, чтобы болезненно не задеть, и потянул их вниз, по бедрам, мимо коленей, спустил с голеней и откинул вместе с валиком, что все еще лежал под лодыжками Чунъюня. Последний даже пытался пнуть продолговатую подушку, но промахнулся и только пихнул матрас, сбивая простыни. — Терпение, Юнь-Юнь, я никуда не сбегу, — Синцю задержал дыхание и повернулся к Чунъюню лицом, но не успел посмотреть в глаза, как взгляд сам соскользнул на лежащий на курчавой поросли член. Синцю вспыхнул. Одно дело, когда он видел мельком в банях или на источнике, обычно отводя взор и не смущая, пусть и заполняясь волнением сам, пока Чунъюнь не прикроется или не повернется спиной. Сейчас же он не просто случайно заметил — все его внимание сошлось на этом, и Чунъюнь не был против, только краснота легла еще и на шею. — Кхм, — кашлянул Синцю и придвинулся ближе к Чунъюню, укладывая ладонь на внутреннюю сторону бедра и моляще отводя колено. — Можно посмотреть? Чунъюнь что-то пробурчал, смотря на стену. — Что? — переспросил Синцю, поглаживая круговыми движениями. — ... потрогать можно тоже, — просипел Чунъюнь, теперь пялясь на потолок, но никак не на Синцю, который едва не подавился воздухом. — Хорошо, — он надеялся, что звучит спокойно, но в голосе засела взбудораженная дрожь. Синцю сел еще ближе и, неуверенно протянув руку, накрыл ей член Чунъюня, вздрогнув словно от неожиданности собственных действий. Чунъюнь дернулся вместе с ним, негромко охнул и спрятал лицо в локте. Полный трепета, Синцю мягко окольцевал пальцами и провел вверх, пробуя так, как он стыдливо прикасался под одеялом к себе, ловя обрывчатые, но узнаваемые образы. Сейчас же образ таял у него под ладонью и шептал припухшими губами, вынуждая шире расставить ноги. Под ладонью горячилось, и Синцю только сжал чуть крепче, когда в кулаке скрылась налитая некрупная головка — член у Чунъюня был небольшим, в центре едва ли не непривычно шире, чем в головке, по краю которой прилегала нежная кожа. Ее Синцю оттягивал, когда двигал кистью вниз, метаясь взглядом между подбрасывающимися бедрами Чунъюня и ним самим, старавшимся дышать словно на тренировке. — Юнь-Юнь, не прячься, — неожиданно проскулил Синцю, но Чунъюнь не послушал и только повозил затылком по подушке. — Чунъюнь. Чунъюнь! Синцю не прекращал его звать, но Чунъюнь и не думал прислушиваться, пока Синцю не отнял от него руку, вызывая недовольный стон. — Т-так нельзя! — запыхавшись, возразил Чунъюнь и пусто толкнулся в воздух. Синцю же только покачал головой. — Не прячься, пожалуйста, — с тихим смешком он вновь опустил пальцы на влажную головку, ласково проводя по узкой щели. Чунъюнь уставился на него во все глаза. — Пока ты смотришь на меня, пока ты видишь меня, а я тебя — я буду к тебе прикасаться. В Синцю не было понимания, откуда взялась такая потребность, но видеть лицо Чунъюня — как кривились его губы, блестели глаза, надламывались брови — стало остро необходимо. Чунъюнь через силу кивнул, и Синцю навис над ним, опираясь на одну руку. — Я... Я бы хотел знать, как тебе нравится, — не без смущения спросил он, растеряв былую настойчивость. — Вот так? — он распустил кольцо и просто гладил, прижимая к лобку. — Или так? — вновь обхватил и двинул. Приоткрывший рот и смотрящий в глаза, Чунъюнь хрипнул и обнял ладонью кулак Синцю. — Выше, — провел вместе с ним, пока пальцы не сомкнулись на головке. — И, ну, вот так, — не подобрав слов, сделал вращательное, гладящее по кругу движение. Синцю кивнул и, поддаваясь искушению, вновь приложился к губам Чунъюня, который подался ему навстречу. Они даже не целовались, просто трогали друг друга губами, почти не двигаясь, и иногда с языка срывались какие-то глупости, вызывающие искреннюю улыбку. С Чунъюнем легко, думал Синцю, переместив поцелуи на солоноватую кожу. С Чунъюнем хорошо и свободно, и не имело значения, что творилось за пределами этого старого домика, отрезанного от остального Лиюэ горой. — Синцю, я так, — захлебнулся словами Чунъюнь и сильнее прежнего толкнулся. — Ты так мне нравишься, — он протянул руки и обнял его за шею, опрокидывая на себя и вжимая лбом в плечо. Внутри Синцю завернулся вихрь, перекатывая внутренности и опаляя смесью жара и холода. Сердце заполошно колотилось, отдавалось мелкими молоточками в висках и застывало в глазах неуместными слезами. — Ты мне тоже, — без сил прошептал Синцю и, со странным отчаянием поцеловав в шею, лег рядом, вытянувшись вдоль бока. — И позволь мне все сделать самому, — никакий действий Синцю не хватило бы, чтобы описать ими все, что ворочается внутри него. Вместо больших слов, Синцю попросил перевернуться Чунъюня на левый бок, подложил ему под шею руку и, прильнув телом к спине, ласково помассировал между ног. Чунъюнь задвигался ему в ладонь, а Синцю вложил себя между подкаченных ягодиц, упираясь в копчик с полоской белесого короткого пушка. Синцю обожгло влившимся жаром, и он притерся сильнее, чтобы получить больше. Чунъюнь в его руках тихо постанывал, иногда зовя по имени, и почти не мог лежать спокойно, хотя старался — напрягались мышцы, прерывалось дыхание, пальцы впивались в запястье. Но потом Чунъюнь снова обмякал и только плавно поддавал бедрами. Синцю и сам не мог сдержаться и, сильно вжавшись в Чунъюня, терся о его кожу, сбив на бок полы халата, который так и не снял. Двигаясь тесно друг к другу, они не оставляли попыток поцеловаться. Чунъюнь то и дело оборачивался, тянулся губами, а Синцю, у которого заныло запястье, хватало только сил коротко клюнуть или же приложиться на несколько секунд, проходясь языком по расслабленому и сухому языку Чунъюня — тот так часто дышал через рот, что, видимо, даже в горле пересохло. На боку было не так удобно, и они уже давно упали на спины, и теперь Чунъюнь полулежал на Синцю, стукаясь влажным затылком о плечо, а сам Синцю залез ему под взмокшую от пота рубашку. Под ладонью напрягались мышцы и бухли встревоженные хаотичными, но настойчивыми движениями соски. У Синцю перед глазами кружили белые и цветные мушки, рука устала, а в висках было уже больно от бьющейся крови. От веса Чунъюня тяжело дышалось, но не было и мысли отпустить его. Напротив, Синцю сильнее жал его к себе, повысившего голос, и упирался губами в висок, то ли целуя, то ли просто слизывая пот. — Нечестно. Чунъюнь вывернул одну руку и попытался ей обхватить член Синцю, но смог только устало держать на нем ладонь, позволяя тереться о нее. — Потом... Я... Голос его вдруг сел, превратившись в низкий полухриплый стон. — Синцю, сильнее! — Чунъюнь гортанно ныл, но не пытался ускориться, а словно намеренно замедлился, однако толчки его стали сильными. Синцю крепче обнял его одной рукой, сжал кулак и попытался удержать на месте. Сипящий шепот Чунъюня стал бессвязным, пока не превратился в тяжелое дыхание — долгие глубокие вдохи и обрывистые выдохи, пока тело каменело в объятиях, а ладони сжимались в кулак и беспомощно упирались то в матрас, то в Синцю. Чунъюнь замедлился, замер, и в руке Синцю влажно потеплело. Так неожиданно, что он не успел отнять ее и еще несколько раз двинул кистью, размазывая. — Ага... — все еще бессмысленно выстонал Чунъюнь и тряхнул плечами, крупно вздрогнув. — Все хорошо? — встревоженно спросил Синцю, испуганно снимая испачканную ладонь, и Чунъюнь, глупо смотря куда-то в потолок, кивнул. — Да, — он снова вздрогнул и вдруг часто задышал, словно после долгой пробежки под палящим солнцем. — Мне хорошо. Жарко, но хорошо. От этих слов в груди забилось сильнее прежнего, и Синцю попытался спрятать лицо в перекате чужого плеча, но Чунъюнь вдруг перевернулся, пошатнувшись, и навис над ним. — Синцю, — позвал он, промаргиваясь, и прижался лбом к его. Синцю дернул его на себя, укладывая между разведенных ног и согласно мыча, когда к матрасу придавило расслабленной тяжестью. — Синцю, я же честно, — прошептал Чунъюнь, обнимая его под лопатками и притискивая к себе. Синцю замер. — Юнь-юнь, я не сомневался в твоих словах. Никогда, — он запустил пальцы во вьющиеся волосы и расстрепал их окончательно. Как можно не верить Чунъюню? Он едва ли не самый честный человек, которого Синцю знал, хотя порой, бывало, и немного завирался, опасаясь признаваться в некоторых мелочах. — И в чувствах? Внутри все застыло. Синцю не был способен соображать трезво, но сейчас словно и выбора не осталось. Был ли день, когда Синцю не верил Чунъюню? Наверное, нет. Они верили друг другу безоговорочно, хотя иногда Синцю заигрывался с доверчивостью Чунъюня, за что однажды чуть не поплатился и подуспокоился. — И в чувствах, — откликнулся Синцю обхватил за шею, крепко обнимая и прячась в руках Чунъюня. — Я тебе тоже верю, — прошептал Чунъюнь на незаданный вопрос и бережно поцеловал в переносицу, словно Синцю был самым драгоценным и хрупким, что у него есть. В глазах защипало. — А еще ты мне должен. — Что? — Синцю потерялся и старался не шмыгать носом, не справляясь. — Точнее, я тебе, — Чунъюнь мягко освободился от объятий и посмотрел сверху вниз. Синцю утер нос, надеясь, что глаза у него не покраснели. Не пристало ему плакать. Чунъюнь только улыбнулся, погладил щеку и тронул губами сперва середину груди, после — россыпью под дугой ребер. — Юнь-Юнь, нет! Даже не думай! — поздно спохватился Синцю, слишком увлеченный борьбой с самим собой, но Чунъюнь и вправду не думал, а делал — и уже горячо накрыл его ртом. Синцю подбросило. — Мгм, — только и отозвался Чунъюнь, широкими ладонями прижимая его к кровати, и Синцю только осталось, что бестолково метаться и лупить по матрасу, когда опаляло особенно сильно. Перед глазами вновь повисла пелена, губы высохли, и облизывать их было столь же бесполезно, сколько просить Чунъюня перестать покачивать головой у него между ног. Синцю не не нравилось. Синцю нравилось слишком сильно, и он вдавил ладони себе в лицо, стараясь дышать, как учили, но все равно срываясь на короткие стенания. Чунъюнь отзывался подбадривающим поглаживанием, но Синцю становилось только хуже, потому что Чунъюня хотелось везде и сразу. И тот, словно услышав, вдруг выпустил его и, поднявшись, навалился обратно, занимая собой все тело. — Синцю, я люблю тебя, — шепнул он, губами коснувшись мочки, и у Синцю застыло дыхание, чтобы через секунду вырваться вместе с протяжным и постыдным стоном, пока Чунъюнь держал его в кольце рук. Синцю перестал что-либо слышать, видел только мешанину из ярких пятен, вспыхивающих тут и там, и дышал тяжело, пока сердце пыталось сменить ритм. В голове опустело, и только последние слова Чунъюня перемалывались в ней. — ... Синцю? Хэй, Синцю! Синцю ощутил, как его потряхивали за плечо, и моргнул, стараясь прийти в себя. — Теперь понимаю, почему ты напугался, — взволнованный Чунъюнь держал его за плечо, и Синцю не сдержал улыбку, несмотря на накатившую слабость. В ушах заложило. — Как ты? — Неожиданно устал, — он раскинул руки и ноги, между которыми приятно пекло, и прикрыл глаза, пока Чунъюнь устраивался рядом. — А ты шумный. — Думаешь, я потерял контроль? — Юнь-Юнь, ты не потерял контроль. Ты себя отпустил, — Синцю ткнул его пальцем в лоб и тихо посмеялся, почесав живот и с легким недовольством замечая, что тот запачкан. — Надо вновь в купальню. Но силы... — Оботремся и поспим на твоей, — предложил Чунъюнь и положил голову ему на плечо. — Или хочешь, я тебя туда отнесу? — И свалимся мы оба? Нет, ты прав, давай на моей. Бумажные окна были окрашены в насыщенный рыжий, и тени от ветвей размывали по ним акварельные узоры ветвей и листьев, вливающихся в массивные и четкие полосы от деревянных колонн тренировочного зала. — Пойдем посмотрим? — спонтанно спросил Синцю, и они сели. Чунъюнь согласно кивнул и, стянув с кровати простынь, когда Синцю встал на подрагивающие ноги, замотался в нее, прикрывая нижнюю наготу. Синцю только натянул обратно на плечи халат и поплотнее запахнул его. Когда они вышли из домика на мостики, по пути через кухню успев осушить весь чайничек с водой, солнца почти не было видно даже в просвете между скалой, выходящем на запад. Однако они все равно сели на дощечки, и Чунъюнь тут же опустил ноги в прохладную воду. — И что ты делаешь? — пихнул его в плечо Синцю, подтянувший колени к груди, и покачнулся сам. — Переделывать все теперь. Чунъюнь ухмыльнулся. — А ты разве закончил, чтобы переделывать? С неподдельным возмущением Синцю уставился на него и, не сдержавшись, ущипнул легонько под ребрами, на что Чунъюнь только рассмеялся и, поймав за дальнее плечо, прижал к боку, частично спрятав под простыню. — Ты просто хочешь еще массаж, — пробормотал Синцю, укладывая голову Чунъюню на плечо. — Хочу. Но масло же... — Завтра куплю, — Синцю зевнул — в затылке приятно тяжелело, а мышцы, наконец, расслаблялись. — Юнь-Юнь, я... — Я знаю, — перебил Чунъюнь и прижался виском к Синцю. — Я знаю. Ты можешь не отвечать. Синцю замолк. Солнце окончательно скрылось, и лотосы сомкнулись в бутоны, больше не следуя за ним. — Вернемся сюда в следующий раз? — спросил он еле слышно. — Конечно. — Хорошо. И да, — Синцю повернулся лицом к Чунъюню. — Все же позволь мне сказать. Я тоже тебя люблю, Чунъюнь. И пусть голос у Синцю предательски сорвался под искренностью, Чунъюнь улыбнулся ему и замер у самых губ. — Можно? — Тебе — всегда. Под затихающее жужжание стрекоз и игру ветра между листьями, Синцю поцеловал Чунъюня в уголок губ, в самый край его неширокой улыбки, и спокойствие укрыло его вместе с теплыми и надежными руками.