антифа щит

он уехал. я проснулся двадцать шестого июня в семь утра от того, что оса громко билась об окно над кроватью, и понял — я закончил школу. у меня щетина пробивается на подбородке, но я отчего-то все равно натягиваю школьные кожаные туфли и плетусь — по привычке — по пыльной дороге вдоль района к школе. останавливаюсь у ворот, пахнущих свежей краской, и смотрю: робко закуривает сигарету дворник азиатского вида у дверей главного входа. может, из-за него какой-то русский остался без работы, думаю, и хмурюсь: зачем убирать территорию школы летом? тоже закуриваю. жара даже утром удушливая и влажная от росы, оседает на легких. в школьном дворе призраки детства пинают твой рюкзак; в школьном дворе он пинает тебя с лестницы в третьем классе, и ты решаешь, что ненавидишь его всем сердцем. но он уехал. ты думал, это навсегда, ты пил его и ел его, жевал, как виноградную жвачку, но он уехал и заблокировал твой номер, и ты смотришь на школьный двор и думаешь о том, что важен не результат а процесс, успокаиваешь себя, лелеешь свою обиду и ещё думаешь о том, сколько русских лишилось работы из-за азиатских дворников. он готовился к экзаменам всю зиму: обществознание, история россии, обществознание, история россии, конституция меняется, и он зубрит новые законы и статьи, ходит к репетитору и знает все на свете, а потом наступает весна, и в зимних ботинках уже жарко, но кеды промокают в весенних ручьях. самодовольный, наверное, однажды переберётся в одессу на маршрутном такси к родственникам и будет ходить там в синагогу десять раз в день; у него будет добрая жена с пушистыми волосами, и в магазинах он будет разговаривать со всеми только по-русски, потому что в одессе не любят мову, и это так в его стиле: подстраиваться подо все не свете и быть милым, как виноградная жвачка. — мы уедем вместе в москву, будем учиться вместе, а? снимем квартиру. здорово будет. и он кивал, смотря в небо, пока мы сидели на детской площадке среди тающего снега в десятом классе, и в ухе у него был наушник. ему очень нравилась песня «свобода — это гетто», текст невозможно претенциозный, но меня всегда забавляло название. я думал, я знал, что он — гетто, но верил, что он свобода. и все потому что я не хотел думать иначе: я говорил, как дурак, что-то про университет, а он кивал и смотрел на небо, и я верил, что он — свобода, жвачка love is или типа того и никогда меня не обманет. но он и не обманывал. он только кивал в такт музыке в одном ухе и моим словам — в другом, а меня мутило от весны и сперматоксикоза. в пятом классе мы покупали пачки растворимого кофе в супермаркете, и я нюхал его, как кокаин, он побоялся, а потом хихикал, когда я чихал и тёр глаза. в восьмом классе я достал бутылку "виноградного дня" и он пил его через затяг вонючих сигарет, выпрошенных у продавщицы в ларьке, самых дешёвых, не помню, каких, но горьких и напоминающих дедушку. тогда в конце лета он принёс перелитое в термос кошерное вино, сладкое и терпкое, и я тогда ещё сказал, что не буду его пить, потому что это кровь христианских младенцев, а он раскраснелся и пнул меня в голень, и тогда мы подрались не по-детски, а очень даже серьезно для восьмого класса: я приложил его лбом о детскую горку на площадке, он — порвал мою школьную рубашку. потом мы пили вино через затяг, и меня хватали мурашки и сильно отдавало в голову клубничной сахарностью. в какой-то момент нам так понравилось это новое увлечение, что мы дрались просто ради того, чтобы драться, не помня причины и смысла, чтобы разрядиться и успокоиться. потом нам надоело и мы решили, что драться — для детей, а мы люди серьезные и в школе уже прошли "преступление и наказание". в десятом классе по всей улице пахло мёдом от цветущей сирени на заднем дворе, которую высадила его мама в начале весны. листва тополей шумела между гаражами. — никто не хочет родиться ментом — сказал он внезапно с таким видом, будто изрёк какую-то важнейшую философскую мысль. — и жидом. мы сидели на площадке посреди ночи. он коротко улыбнулся, закрывая глаза, подставляя лицо ночному майскому ветру. — ты просто хочешь, чтобы тебя все ненавидели. и ты жалок в этом. я как-то перестал видеть удовольствие в том, чтобы бить его по лицу: слишком уж смазливая у него мордашка: глаза — жабьи, ресницы отливают йодом, нос невыносимый — гордо реющая горбинка; смотрит, как рысь в лесу на охотника. я просто толкнул его, и он, полупьяный, приземлился спиной на траву, но тут же вскочил, и мое ухо загорелось от удара. у него руки холодные и сухие, и я сказал: — все, не начинай, — хотя первым начал я, и он быстро сдулся, потому что он как виноградная жвачка. я никогда не думал, что, может, он общается ещё с кем-то помимо меня. для меня эта мысль была настолько мучительной, наверное, что я быстро отказался от нее, решив, что он настолько дурацкий, что никто не захочет играть с ним, а я спасаю его от одиночества. я пытался убежать от собственнической ревности, ведь всегда знал, что он — виноградная жвачка, и все любят его. «запрети мне зиговать под kunteynir» но он никогда ничего не говорил, гордый до невозможности, только закатывал глаза. у меня на указательном пальце с внутренней стороны выколото иголкой и пастой из ручки — 1488, и я думал, что он будет злиться или хотя-бы перестанет общаться со мной на какое-то время, но он только хмыкнул и сказал на перемене между историей россии и математическим анализом: «если это кто-то увидит, у тебя будут неприятности». да и только? а ты? меня всегда страшно бесило это чувство в груди: идиотское замирание в лёгких, как мучительное желание курить на первом уроке, когда я видел его. в конце десятого класса он внезапно перестал стесняться своих волос, и они вились нетугими кудряшками у висков и выглядели, как йод на разбитых коленках: красно-коричневые и пахли его домом — сушеными цветами и кошерной выпечкой. в модных кедах и клешеных брюках, идиотский и глупый, он появлялся в поле зрения, на первой парте, и я смотрел на его кудрявый затылок и мучался от тупого чувства в груди — может, я просто хотел курить до невозможности, а, может, мне хотелось вырвать у него клок волос. положить под подушку и думать: от них пахнет печеньем с изюмом. на дискотеке в конце мая, мы, десятиклассники, уже очень взрослые: я читал ницше и думал, что ненавижу концепт государства, он — зубрил статьи в конституции и ходил в своих идиотских модных кедах. музыка гремит: концертный зал в местом доме культуры, побеленные стены, на них висят картины учеников художественной школы. мне отчего-то стало жаль, что я никогда не учился в художественной школе. огоньки с прожектора бегают по его лицу. он берет меня за руки своими — холодными и сухими — и придвигается ближе: у него изо рта пахнет кошерным вином и коричной жвачкой. — знаешь, я никогда до этого никого не целовал. даже в садике. — я тоже, — шепчу в грохот музыки, но он понимающе кивает, потому что смотрит только на мои губы. в тот вечер мне захотелось ударить его по лицу. сломать нос и оставить на брови ссадину. пришибить о детскую горку, как в восьмом классе. мама дала ему пощёчину в тот вечер за запах сигарет от рук. а я стоял позади в темноте коридора и старался не захихикать. я не помню, зачем вообще приперся к ним тогда? мезура на дверном косяке, запах стирального порошка. — поцелуй меня? — ты гадкий жид и педик. когда ты уже умрешь? достаю из кармана телефон. дворник метёт пыль по школьному двору. «встретимся когда-нибудь у зимнего дворца?» ！ сообщение не доставлено