Справедливость

      Много позже того убийства — своего первого убийства не на войне — Джен спрашивает себя: «О чём ты думал? О чём, чёрт тебя дери?!»       И знает: ни о чём. О серых холмах — не горах, куда им. Об опалённых деревьях без листвы и веток. О чужой речи, певучей и плавной, уже через неделю вызывающей стойкие позывы схватить автомат и палить по направлению, пока патроны не кончатся. О выражении глаз человека, стоящего напротив: человека, который убьёт тебя, если ты не убьёшь его.       Так что, когда один из инкассаторов, прижатых к борту машины, сломленных, не сопротивляющихся, вдруг изворачивается змеёй — захочешь жить, ещё не так запляшешь, — выхватывая маленький, будто игрушечный пистолет… Джен не бьёт его прикладом в зубы, ломая челюсть, отбивая последнюю волю к сопротивлению. Джен знает: тот, кого не убьёшь ты, обязательно убьёт тебя.       Серое небо. Подбитая вертушка, догорающая на вершине холма. Опалённые деревья.       Бьёт в плечо отдачей, мир сжимается в точку. Воздух пахнет порохом и кровью.       Когда он стреляет в последнего противника — крепкого, налысо бритого мужика с тяжёлой челюстью и чем-то очень знакомым во взгляде, у безмолвной, детализированной до предела картинки появляется звук. Он слышит:       — Ты чего творишь, придурок?! Я же сказал, по ногам!       И ещё:       — Отберите у него ствол, он же отъехал!       Только тогда мир гаснет.       После, на кухне — стены увешаны фотографиями жены и детей — Джексон отпаивает его коньяком, и Джен, стуча зубами о тонкое стекло стакана, спрашивает каждые две минуты, забывая ответ сразу же, как его услышит:       — Сержант, скажи, я же облажался? Облажался, да? Нам всем крышка? Нам всем крышка и всё это из-за меня?       На четвёртый заход Джексон вздыхает, мягко, по-отечески — так же, наверное, он вздыхает, когда дочь приносит из школы двойку, — аккуратно вынимает из рук Джена стакан… и отвешивает звонкую затрещину. Джен от неожиданности щёлкает зубами, чуть не прикусив язык, вскакивает, опрокидывая хлипкую табуретку, уже готовый вызвериться — нет, всякое бывало, но чтобы его, как щенка сопливого!..       Сержант смеривает его с ног до головы самую малость насмешливым взглядом.       — Полегчало?       Под его взглядом ехать крышей почему-то неловко. Джен кивает медленно и осторожно. Кажется, одно неловкое движение — и голова свалится с негнущейся, одеревеневшей шеи, укатится под стол шаром для боулинга.       — Ну тогда садись и слушай. Да, ты облажался, но просчёт здесь прежде всего мой. Как организатора. Я мог предвидеть, что ты… растеряешься. Я не предвидел. — Сержант вскидывает ладонь, предупреждая протестующее вяканье. — Твоя беда, Джен, в том, что ты не приемлешь помощи там, где она очевидно нужна. И однажды — тихо, я сказал «однажды», а не «сегодня» — это может нас погубить. В нашем бизнесе с таким не шутят. Ты можешь выйти из игры, конечно, но… у меня есть контакты хорошего психотерапевта, ты помнишь. Ты ведь не чужой мне, парень. А своих не бросаем.       Чёртов святой отец.       Выходя из гостеприимного дома, Джен мстительно рвёт на мелкие клочки визитку мозгоправа, прежде чем отправить её в мусорный бак. Завтра он купит мотоцикл. Хороший, мощный байк, о котором он мечтал всё своё поганое полунищее детство. Но для начала — снимет девочку: красивую, гладенькую, свежую девочку из тех, что за деньги позволят тебе всё, что угодно. А деньги у него есть!       Что же до психотерапевта… да не пошёл бы он. Да не пошли бы они все.

***

      Много позже того убийства — своего первого убийства не на войне — Джен спрашивает себя: «О чём ты думал? О чём, чёрт тебя дери?!»       И знает: ни о чём.       Он также знает, что даже самая большая банка мёда не длится вечно — но пока она не закончилась, можно побарахтаться. Выиграть время. Сделать так, чтобы отвечать не пришлось. Потому что нет справедливости, кроме той, что ты творишь сам, и нет блага, кроме того, что ты завоюешь, выгрызешь у мира с мясом.       Он пьёт за Джексона, старого моралиста и святошу, никогда не ошибавшегося в людях. Когда его взвод попал под обстрел в горах, и командир был убит первой же пулей, Джексон взял командование на себя — и сумел вывести живыми почти всех, чуть ли не на руках выносил отстающих и раненых.       Когда Джен вернулся со своей войны, Сержант заменил ему отца: так, как сам понимал эту роль. Просто пришёл однажды, вырвал из рук бутылку, посмотрел в глаза (теперь, отныне и навсегда — в глаз) так, как умел смотреть один лишь Сержант, и сказал только:       — Хватит жалеть себя.       «Встань и иди», версия для бедных.       Джен, конечно, запустил в него второй бутылкой, заорал что-то о том, где он видал Сержанта вместе с его проповедями, свою поганую жизнь и свою поганую страну… и тогда Джексон подбил ему единственный зрячий глаз, а потом всю ночь сидел рядом, крутил в руках пустой стакан и говорил: о войне, о смерти, о справедливости, которую ты творишь сам… о больших деньгах.       Наутро Джен восстал из пепла.       Сержант, никогда не ошибавшийся в людях, ошибся только один раз: когда дал Джену понять, что он чего-то стоит.       Потому что рано или поздно отвечать приходится за всё.       Кожу пронзает злая железная оса, уходя глубже в мясо, в хрупкое человеческое тело. Выстрелом его отбрасывает назад — всё ещё недостаточно для того, чтобы дотянуться до спрятанного под кроватью ствола. Во рту становится солоно… и ещё обидно, почти до слёз. И очень, очень больно.       — Да кто ты, нахрен, такой?! — вместо крика из глотки выходит лишь хриплый надсадный скрежет, но кричать уже не нужно. Джен знает. Конечно, он знает. Контрольный в голову — необходимая формальность даже в условиях нехватки патронов. Недобитые противники выживают. Недобитые противники зализывают раны. И когда они приходят за тобой — они никогда не забывают стрелять в голову.       Джен не думает больше ни о чём.       Только о том, что даже самая большая банка мёда не длится вечно.       Только о том, что доверчивый, старый, мёртвый Сержант был прав. Всегда прав.       Только о четырёх пулях.       В печени.       В лёгком.       В селезёнке.       ...