Искусство ради искусства

Джеймс Макферсон хотел бессмертия, конечно. Больше, чем славы или признания, — ему они представлялись способом, как стать историческим персонажем, не более. Он раздражался бедностью, где прозябал, но имел жажду несомненно серьезнее богатства. Джеймс стремился быть литературно вечен, как холмы жухлой травы вокруг, как титаны-горы и озера меж ними цвета голубики и индиго. Высокогорье. Неподъемное и необъятное, оно поражало дикой мощью. Но и эта громада не могла отгородить от той мельчайшей части мира, что была его общественная жизнь. Из-за которой грезы о вечном раскачивались на тонком волоске. Шотландец, поэт, талант, красавец, эрудит*, в 23 года он оказался в очень деликатном положении. Его друзья в Эдинбурге, острейшие умы Шотландии и, соответственно, всего Королевства, отправили его с литературной миссией в Высокогорье. Он должен был собрать легенды, передаваемой из уст в уста с третьего века, то есть уже 1500 лет. И не только это, но и перевести их с древнего гэльского языка, составить эпос из отрывков и предоставить результат через шесть месяцев! Думая, что может написать что угодно в какой угодно срок, Джеймс не ожидал столкнуться с ситуацией, где это будет казаться ему невозможным. Сделать все это, выполнить и на уровне, который соответствовал бы его истинному уровню, так, чтобы впечатлить их всех, потому что если бы они нашли его работу, его работу, посредственной… «Их паника заражает меня». «Ещё век назад, — с меланхолией думал Джеймс, — до Англии, до нашего «воссоединения», я не испытывал бы проблем». То, что сохраняли в первозданном виде веками, — его в том не переубедить, — теперь как днём со днём. Распространение торговли и мануфактур поглотило то свободное время, что раньше посвящалось слушанию и повторению древних поэм. Люди уезжали в города, уходили на более мягкий юг. И мало-помалу, он видел сам, учились презирать обычаи предков.*** Джеймс мог вполне оказаться из числа последних шотландцев, кому мать и сестра на ночь рассказали об Оссиане, и кто, обойдя дюжину домов, в тринадцатом нашел бы тот кладезь знаний и древней мудрости, что есть бард. И это и есть причина, по которой он так стремился распространить эту культуру: барды могли забыть о своем призвании, но не он. Особенно когда от этой культуры так мало чего осталось. Чрезвычайно мало. Джеймсу не хватало материала. Даже сейчас в его заплечном мешке и в сумках, которыми он был беспорядочно обвешан, не имелось ничего, хотя бы смутно связанного с Оссианом. А ведь он гостил в последнем поселении, пока не бежал, добрых три дня и приобрел уйму бумажек, манускриптов, переводов. Статистический хлам, вот и все, записи о том, кто сколько продал и купил. «Хроника!» — кривилось его сердце. В одиночестве он шел по тропе в сторону холмов, подмятый своей ношей, но движимый лихорадочным ходом мыслей. Мир соответствовал его самочувствию: серость неба пропитывала и деревья, и землю под ногами.

«Одинокий, унылый, медленно брел он по вереску неслышной стопой.»

**** Ветер выл где-то в вышине, и он опаздывал. Ненавистно думать об огорченном лице Блэра, о раздражёнии Хоума. Смеялись они над ним! Хотели, чтобы он выставил из себя дурака, играли его гордостью, его творчеством… Но нет. Джеймс не мог не доверять им: он знал, их любопытство было также возбуждено, как и его собственное. Блэр, тот так поистине влюблен, а Хоум душу бы продал, если б ему было интересно, как оно там обернется, и сейчас ему было интересно. Он даже прошел с ним часть пути. Не оказывая никакой помощи, но насмешливо наблюдая из угла, как Джеймс обходит дома, записывает за бардами. Джон Хоум и был с ним с самого начала пути, если подумать. До него имелось только два звена: Адам Фергюсон и Леди Кристиан Хоуп-Грэм.