Решетка

А-Нина забирают утром. Вначале она исступленно кричит и колотит по решетке, требуя сказать ей хоть что-нибудь, потом выпрямляет спину и — как может властно — требует позвать Вэнь Чао. Прислушивается. Голоса адептов, получивших сегодня назначение в охрану тюремного подвала, звучат не так — понимает она. Не так, как нужно. Они пьяны. Вэнь Цин тихо отступает от решетки. Нет, она не думает, не считает по-настоящему, что ей действительно что-то угрожает. Но пьяные непредсказуемы, особенно когда пьяны не от радости, а радости в их голосах она не слышит. Сон, которым удаётся забыться под утро, тяжел, точно каменная осыпь, а сквозь щели между почти раздавившими её камнями пробивается зеленоватый больной свет. Вэнь Цин просыпается, когда из этого сияния вдруг взглядывают с молчаливым страданием чьи-то болезненно блестящие глаза. Она знает — чьи. Утром приходит Ван Линцзяо. Веки у неё припухли, подглазья черны, точно она вообще не спала эту ночь, да и предыдущие две, губы дрожат. Для равновесия она держится за прутья, словно пленница здесь — она. Вэнь Цин стоит в двух шагах от решетки, не желая приближаться, но сквозняк всё равно доносит до неё кислый запах винного перегара. — Что тебе здесь нужно? — спрашивает она наконец. Спрашивает, как и должно деве из клана Вэнь вопрошать у мелкой дряни, топчущей камни их владений лишь по чьей-то похоти и прихоти, и её саму тошнит от этого тона. Но та, как и положено мелкой дряни, падает на колени перед решеткой — скорее не удержавшись на ногах, чем в искренней мольбе. — Спаси меня! — вскрикивает она. — Он здесь! — О ком ты говоришь? — спрашивает Вэнь Цин требовательно. — Призрак! — судорожно сомкнув руки на прутьях, Цзяо-Цзяо братца Чао испуганно оглядывается, теплый плащ с меховой оторочкой соскальзывает с плеч, а под ним оказывается только пунцовое нижнее платье, как будто она прибежала сюда, только встав с постели. — Тот человек! — Кто? — Вэнь Цин едва удерживается, чтобы не сделать шаг вперед, не схватиться за решетку, не упасть на подогнувшихся ногах, не закричать — всё разом. — Кто? — Он обещал вернуться призраком! Обещал! И вот... — Линцзяо кусает губы и вдруг ударяется лбом о прутья. — Помоги мне! Дай мне снадобье, чтобы не слышать его ночью! Вэнь Цин медленно опускается на корточки — не на колени — напротив неё и, протянув руки меж прутьев, обхватывает дрожащие пальцы. Ей до тошноты хочется дернуть на себя изо всех сил, расквасить лицо Линцзяо и выбить ей зубы о прутья решетки. — О ком ты говоришь, А-Цзяо? — участливо спрашивает она и сглатывает кислую слюну. — Это Вэй Усянь? Линцзяо мелко-мелко кивает, пытаясь отодвинуться от решетки. Вэнь Цин не пускает её, стискивает запястья. — Когда Вэнь Чао поймал его? Вэнь Цин старается задавать вопросы ровным тоном, но в горле стоит ком, вдохнуть сквозь который получается с трудом, а во рту сухо и глотать уже нечего. Всего четыре дня, как они расстались у подножия горы. Он был ещё... Он не мог... — Он смеялся! — Выкрикивает Линцзяо, губы её кривятся капризно-возмущенно даже теперь. — Смеялся нам в лицо и обещал стать лютым призраком! Нам так хотелось, чтобы он наконец сдох у нас на глазах, — шипит она, — но даже не удалось посмотреть, как Вэнь Чжулю сожжет ему золотое ядро! — Ужасно жаль, — равнодушно говорит Вэнь Цин, заставляя себя смотреть сквозь мутную пелену перемешанной с отчаянием ярости, за которой почти скрывается лицо Линцзяо, и по одному расслабляет пальцы, чтобы не сломать ей кости. — Представь себе, Вэнь Чжулю, этот мерзавец, сказал, что "был неосторожен при поимке", какова наглость. — Ван Линцзяо встряхивает головой и заканчивает. — Так что мы просто сбросили эту дрянь на Луаньцзан. Чао-Чао сказал, — она заговорщически наклоняется поближе, — что с такой высоты он просто разобьётся в лепешку. Хрусть — и нету, — так он сказал. Она сдавленно хихикает, но вдруг вновь оглядывается, как будто призрак может появиться у неё за спиной прямо сейчас, зрачки заполошно расширяются от вернувшегося страха. — И теперь он мне снится! Каждую ночь. С-сегодня обещал в-вырвать мне сердце и... с-съесть его! Он... — Я не могу ничем помочь, А-Цзяо, — перебивает её Вэнь Цин. — У меня ничего нет. Ей кажется, что говорит она равнодушно, но Ван Линцзяо почему-то отшатывается от тюремной решетки, разражаясь пьяными рыданиями, а потом вдруг, вскрикнув, убегает, волоча за собой плащ. Вэнь Цин могла бы пообещать, что сделает всё, что нужно, если ей дадут нужные травы. Она должна была хотя бы спросить, куда увезли А-Нина. Она могла бы сварить смертельный яд даже из подорожника и чистой ци, или уничтожить обоих — по игле на каждого... Она не может ничего. Они убили его. Она его убила. *** Слезы приходят, когда солнечный луч ложится на откос окна. Текут по щекам, капают ей на колени с носа и подбородка. Вэнь Цин просто позволяет им течь, уронив тяжелые, затекшие в цепях руки. Эти руки заслуживают цепей за то, что сделали. Луч солнца смещается к верхнему краю окна, превращается в едва заметную искорку, гаснет в подступающих сумерках. Её оцепенение прерывает странный звук, которого не должно быть здесь, но уходит несколько мгновений, чтобы понять — он ей не мерещится. Истошный человеческий крик. Говорят — иногда на побережье на много шагов вглубь моря обнажается дно. Говорят — потом приходит гигантская волна, которая закрывает солнце и обрушивается на берег, умерщвляя на своём пути всё живое. Вэнь Цин прижимается спиной к квадратным прутьям решетки, чувствуя позвоночником и плечами промежутки между ними, и смотрит вверх, как будто волну можно увидеть сквозь толщу земли и камня. Можно. Она вздымается в тишине, вздымается под почти нежный и жалобный плач флейты, сминая воздух своим весом, и лишь кто-то, пытаясь спастись, с жалобным стоном скребет по подоконнику тюремного окна, тщась заползти снаружи в окно, забранное деревянными прутьями. Она узнаёт. Невозможно не узнать того, кто плакал от боли под твоими руками, но ни разу не попросил тебя остановиться — только о передышке. Даже в прикосновении мертвой силы. Он и правда. Правда... Вэнь Цин, замерев, оцепенело смотрит, как стекает по стене одинокая темная струйка крови, хватается за прутья заведенными за спину руками, натягивая цепь вокруг коленей и не в силах повернуться к окну спиной, а за стенами переливается и переплетается крик, исторгнутый множеством ртов так слаженно, точно его издаёт одно существо. Она слышит, как начинают кричать караульные у неё за спиной, а потом волна настигает её. Бьёт и тащит, ударяя спиной о камни. В живот словно вонзается раскаленное копьё, пронзая позвоночник, невыносимая боль охватывает пламенем спину и ребра, затылок и лоб, вгрызается в суставы, берет на излом все кости до единой. «Так вот как...» — только и успевает подумать она, прежде чем темнота накрывает её заботливым, отгораживающим от всякой боли одеялом. *** Солнечная искра медленно меркнет в уголке окна, когда Вэнь Цин открывает глаза и вытягивает из под себя затекшую, похожую на ощупь на подголовный валик, руку. Потирает бок, куда впились заклепки кандалов. Подходит к решетке. И только когда её несмелое, неуверенное: «Эй! Кто-нибудь!» гулко разносится между камней, она понимает. Она одна. Там больше нет никого живого.