Я умираю от простой хворобы на полдороге к истине и чуду, на полдороге, победив почти, с престолами шутил, а умер от простуды… А. Вознесенский
0. По крайней мере, они дожидаются, пока уйдёт шицзе. Или пока прочим гостям станет не до него. — Господин Вэй, вы пойдёте сами — или вам помочь? — спрашивает Цзинь Цзысюнь с улыбкой. С предвкушением. — Ваши гостевые покои наверняка для меня не полезны, — усмехается Вэй Усянь. Но его только обступают теснее. — Нехорошо получится, когда пойдут слухи, что орден Цзинь хватает своих же гостей прямо на празднике, — уточняет он, нарочно громко, замечая, как Лань Ванцзи лавирует по залу между гостями. Цзян Чэна в зале нет — должно быть, ушел с шицзе, побыть с племянником. Да ещё вскидывает голову Хуайсан, но вид у него осовелый, а щеки красные от выпитого. — Будьте спокойны — не пойдут. Любой может перепить и буйствовать так, что его выведут на воздух, а куда вы делись после... Вместо продолжения фразы Цзинь Гуанъяо чарующе улыбается. — Не торопитесь хвататься за флейту — ни капли иньской ци здесь нет. — Цзинь Цзысюнь щелкает пальцами, и его крепко подхватывают под локти с двух сторон. — Уберите. Руки, — ясно и отчетливо произносит он. Ударяет полуночный колокол. Цзинь Цзысюнь ошибается. Есть. 1. Боль бьёт в грудину прямо посередине очередной трели-приказа, будто что-то рвется позади неё с тонким отчетливым хрустом. Стены вдруг становятся синим водоворотом, с проблесками золота и вспышками пламени ещё не рухнувших светильников, а тот — втягивает его в кружение и бросает вниз, на пол. Посередине прорехи на месте рухнувшей кровли злорадно ухмыляется тоненький месяц. Чья-то рука обнимает за плечи и поперек груди. — Вэй Ин! На белом рукаве — пятна крови. “Лань Чжань. Ты ранен?” Темнота течет с неба, давит на лоб, перекрывает собой злорадный месяц и покореженные балки. Словно ставни закрыли. 2. Полог над кроватью — лазоревый, на нём облака, журавли и отблески свечей. Справа — расписная ширма, слева — фигурная спинка кровати с облачным узором и темнота за круглым окном. Всё-таки в Гусу. Дышать трудно, как будто туго перетянули грудь, но, переведя туда взгляд, он видит не повязки, а распахнутый на груди халат и лекарские иглы. Странно много игл для простого перенапряжения. — Лежи спокойно. — Вэнь Цин появляется, пока он пытается — безуспешно — поднять руку и даже успевает заподозрить, что его привязали к кровати, но нет — просто слабость. Вэнь Цин и Гусу — странное сочетание. Невозможное сейчас. — Как ты здесь? — выдыхает он хрипло, грудь вдруг вовсе перехватывает на два мгновения — не вдохнуть и не откашляться. — Ханьгуан-цзюнь тебя привез сюда, — слышит он. — И старший лекарь Лань Шэньжуй, осмотрев тебя, спросил, как давно у тебя нет Золотого Ядра. Не дергайся, я сказала! Он бы и так не дернулся слишком сильно — тяжело, но даже и от этого незначительного усилия снова темнеет в глазах. Что же... — Цзян Чэн… шицзе… они… — очень нужно узнать, очень. — Ханьгуан-цзюнь у них спросил. Конечно же. У нее странный голос. Слишком спокойный, понимает он. Сосредоточенный. — Я всё рассказала. Пришлось, — заканчивает она. — А сейчас я выну иглы, и ты будешь спать. — Пого… ди. — Потом, Вэй Усянь. — Она склоняется, вглядываясь ему в лицо, пальцы движутся словно сами по себе, собирая иглы, вынимая их из бледной кожи. — Остальное — потом, когда ты проснёшься. Он, протестуя, держит глаза открытыми, но поверх них ложится ладонь Вэнь Цин. Веки из-под ее пальцев обливает легким теплом, и они отказываются подниматься. — Может быть, удастся остановить... — слышит он её голос, прежде чем сознание всё-таки ускользает... 3. …и возвращается. Глава ордена Цзян сидит у его постели, кусая губы и вглядываясь ему в лицо. — Цзян Чэн, — говорит Вэй Усянь. Получается отвратительно слабо, только жалобной улыбки не хватало для ровного счета. — Ты! — кричит Цзян Чэн. Сидел-сидел, наверняка, спокойно, а вот теперь, когда Вэй Усянь проснулся — вскакивает и мечется, запустив пальцы в волосы — от ширмы с цаплями до кровати и обратно. Всего три шага, оттого шиди похож сейчас на пса, пытающегося поймать собственный хвост. Вэй Усянь невольно усмехается этому сравнению. Своя же усмешка входит в грудь длинной горячей иглой точно посередине, и дыхание сбивается. — Как ты мог! Почему ты не сказал мне, почему!? — Надо… было сказать тебе... как? — выдыхает он в три приёма. По лицу Цзян Чэна проходит судорога, он нависает над кроватью и, вместо ответа, яростно, с силой встряхивает, схватив за плечи прямо сквозь укрывающее до шеи одеяло. — Сказки ты мне знал, как рассказывать! Вэй Усянь успевает сдавленно вскрикнуть. Вдруг кажется, что его насадили на вертел — от подмышки до подмышки: боль одновременно ледяная и горячая, в горле саднит от кашля. Над головой проносится голубая вспышка. Руки на плечах разжимаются разом, как будто Цзян Чэна отбросило от кровати. — Вон отсюда. — Бесстрастно говорит Лань Ванцзи где-то, кажется, высоко над головой. Вдох. Выдох. Вдох… Вертел в груди медленно истаивает, оставляя по себе горячее саднящее чувство, и всё-таки нет сил поднять даже руку, обтереть мокрый подбородок. Он вновь пытается удержаться в сознании, и вновь оно медленно уплывает от голосов. Где-то там Вэнь Цин возмущенно отчитывает Цзян Чэна. Где-то здесь он неожиданно вспоминает напоследок страничку в какой-то из просмотренных на надзорном пункте Илина книг. ...кончается смертью в восьми из десяти случаев… 4. Лань Чжань перебирает струны гуциня, сидя в ногах кровати, и в его музыке, вроде бы, нет никакой определенной мелодии, но она похожа на волны, бережно качающие лодку, и на легкую дождевую рябь на этих волнах, и на струи дождя, которые спадают с небес занавесом блестящих бусин, покачиваются перед лицом, словно подвески на заколке справедливого неба, и на дремотные, жемчужно-серые облака, из которых падают эти капли. — Эй… перестань меня… усыплять, — протестует Вэй Усянь. — Здесь нет духовной силы. — Лань Чжань поднимает взгляд от струн — мягкий рассеянный взгляд, как будто тоже вернулся из облаков. — Просто музыка. — Лекарь Вэнь… прячется. — Не прячется, — возражает Лань Чжань. — Читает. — Читает что? — То, что принес ей лекарь Лань. Из библиотеки. — Издеваешься. — Он не издевается, Вэй Усянь. Она выходит из-за ширмы — почему-то в белом наряде приглашенного ученика, вроде тех, какие носили когда-то в Облачных Глубинах они сами. Только вовсе без вышивки. Должно быть, Вэй Усянь так явственно распахнул глаза от удивления, что она поясняет: — Твой Цзян Ваньинь приволок меня сюда, в чем нашел. Спасибо Ханьгуан-цзюню, что подобрал мне хоть что-нибудь на смену. Второй слой под белым — красно-кирпичный, с синим кантом на воротнике; должно быть, клан Балин Оуян. Синий с красным. Достаточно мыслей. — Распад каналов, — выговаривает он. — Верно? Досада на лице у Вэнь Цин медленно расплывается, растворяется, исчезает, как капля туши, уроненная в воду, и взамен появляется сосредоточенность, острая, будто нож. — Неверный термин. Но ты прав. — Не повезло. Что поделать. — В знак понимания он приопускает веки. Вэнь Цин остаётся стоять над ним, опираясь коленом о край кровати. Должно быть, тогда, в Илине, он запомнил от отчаяния много лишнего. Последствие сильных воздействий энергии Инь, разрушающих Золотое Ядро и, одновременно, искажающих меридианы так, что даже та малость духовной энергии, что остается, повреждает тело. Энергией обладает любое живое существо, а у заклинателя, даже с изъятым золотым ядром, её на порядки больше, чем у простого человека. Он… умирает потому, что жив? Какой восхитительный парадокс. — Чего... ждать? Честно. — Возможно, если не будут затронуты другие два даньтяня, кроме среднего, нам удастся погасить распад до такой степени, что твоё тело будет восстанавливаться быстрее, чем он протекает. Пока это получается. Если удастся упрочить положение, мы выиграем время и, в конце концов, найдем способ остановить распад полностью и частично излечить последствия. — Если... нет? — Вэй Усянь, тебе и правда нужно подробно знать? Он смотрит ей в лицо — внимательно и не отрываясь. — Хорошо. Вэнь Цин не опускает взгляда и смотрит в ответ, хотя слишком сильно сжатые губы у неё и вздрагивают — раз и другой, как будто она не знает, с чего начать. — Распад искажает любые вливания ци. Сейчас нам удаётся делать на него поправку, но если дело зайдёт ещё немного дальше, многие способы лечения перестанут действовать. Ещё — будут разрушаться кровяные жилы и нервы. В конце концов, распад разрушит один из жизненно важных нервов или артерию, кровотечение из которой не удастся остановить. — Я… понял, — говорит он. — Шансы… два из… десяти? Меньше? — Твои меридианы и тело подвергалось воздействию иньской ци на протяжении лет. Ни я, ни Лань Шэньжуй не знаем, как они себя поведут. Может быть, окажутся уязвимыми. Или наоборот, более устойчивыми. Вэнь Цин, склонившись, осторожно опускает руку ему на плечо. — Мы найдём всё, что может помочь. Или придумаем, если этого пока никто не делал. Лекарь Лань… — Она улыбается странной, напряженной улыбкой. — … такой же сумасшедший, как я. Только из клана Лань. А сейчас я как раз иду искать то самое всё, что только у них есть. Тебе нужно лишь постараться хотя бы немного окрепнуть. Она разворачивается так резко, что её широкий рукав, взмыв в воздух, задевает струны гуциня, так и оставшегося у Лань Чжаня на коленях. Струны отзываются низким недовольным стоном. Но почему-то ничья рука не опускается на них, чтобы заглушить этот звук, и тот медленно угасает, тихий и бессмысленный. Каждый заклинатель может встретить свою смерть на любой из следующих ночных охот. Не такую. Он дышит ровнее, заставляя страх замолчать. Он мог умереть на Луаньцзан — и быть сейчас одним из тысяч неприкаянных духов. Но у него была война. Победа. Лотосы перед пещерой Фумо. Люди, которым он обещал защиту. Он... так устал. Это всё так ужасно его измотало. За стенами — мягкий приглушенный шелест дождя, теперь уже не сыгранного на гуцине, и Вэй Усянь сейчас действительно не против того, чтобы уснуть. Как ни странно. — Благодарю главу Лань, — говорит вдруг кто-то, совсем близко, почти у самого окна. Он узнал бы этот голос — из тысячи. Из сорока тысяч. В хорошие времена он уже выбежал бы на крыльцо — встречать, но сейчас — почти сомневается: не померещилось ли. — Спасибо вам, что проводили, и что поделились зонтом. Я не рассчитывала на то, что здесь будет дождь, — продолжает она. — Здесь часто идёт дождь в это время года, дева Цзян, — отзывается другой голос, знакомый чуть меньше. — Советую вам войти, пока вы не продрогли ещё сильнее. Гуцинь скрывается в широком рукаве-цянькунь, и Лань Чжань встаёт, чтобы встретить гостью, с рук на руки принимает у неё накидку и меч. — Шицзе, — говорит Вэй Усянь, но волна радости, поднимающаяся внутри — даже и мерзкое будущее ей нипочем, — вдруг словно натыкается как будто на что-то твердое и холодное. Шицзе одета в белое — в грубое льняное одеяние. Траурное. — Кто? — выдыхает он. — А-Сянь, — говорит она, и вдруг обнимает его прямо поверх одеяла, руки у неё холодные. — Глава Цзинь погиб. — Как… тебя отпустили? Она качает головой, улыбаясь и кривясь одновременно. — Меня и не отпускали. Я сказала, что должна сама узнать, что с тобой, — поясняет она. — И меня не посмели задерживать. Как ты? Краем глаза Вэй Усянь замечает, как Лань Чжань придвигает переносную жаровню ближе к намокшему от дождя подолу Цзян Яньли, и посылает ему благодарную улыбку. — Но… — пытается возразить он. — Цзинь Гуаншаню я уже никак не помогу, — говорит шицзе почти так же решительно, как тогда, на горе Байфэн. — Сянь-Сянь… — вместо продолжения фразы она всматривается в него с такой тревогой, что это почти больно. Поэтому он просто корчит шицзе глупую рожицу. — Еда... пресная. Меня… обвиняют? Она качает головой, протягивая руки над жаровней. — Потолочные балки оказались перерублены, а у тебя не было меча. Некоторые, конечно, пытались убедить нас, что балки перерубили злобные духи, но глава Лань сказал, что подобное исключено. И ещё Не Хуайсан видел в руках у Цзинь Цзысюня нож, которым тот тебе угрожал. Вэй Усянь удивленно поднимает брови. — Ему показалось, конечно же, — шицзе понимающе улыбается. — Но он всем рассказывал об этом так, словно на тебя напал целый отряд с мечами. Ему вдруг представляется второй молодой господин Не, который, нервно трепеща веером и, одновременно, кутаясь в зимнюю накидку с серым лисьим мехом, теребя пышный воротник, в котором худощавое скуластое лицо тонет, как в облаке, дрожащим голосом выговаривает: “У них были ножи, представляете, они угрожали Вэй-сюну!” Он широко улыбается этой картине. — Узнаю… Не-сюна. — Цзинь Цзысюнь, вероятно, не выживет тоже, — сокрушенно качает головой шицзе. — На нём проклятие Тысячи Язв и Сотни Дыр. Он тоже пытался обвинить тебя, знаешь, но у тебя нет на теле никаких следов. Глава Лань в этом поклялся. Он приезжал помочь Цзысюаню и Цзинь Гуанъяо разобраться со всем этим… — поясняет она, напоследок, чуть поведя рукой. — Дева Цзян, — доносится из-за ширмы голос Вэнь Цин, — вы заболеете, если немедленно не смените промокшие сапоги и, хотя бы, верхний халат. Вы так хотели попасть в местный лазарет? — Прошу… тебя. Шицзе не должна ещё и заболеть из-за него. Вполне достаточно, что она, кажется, почти поссорилась со своим павлином. Это нехорошо. Неизвестно, как к ней потом из-за этого станет относиться семья Цзинь. Но она здесь, и это почти счастье. Вэй Усянь может позволить себе сейчас немного эгоизма, а павлин перетопчется. — Я прикажу приготовить для вас дом и найти что-нибудь из одежды. Возможно, не траурное, но белое, — предлагает Лань Чжань. — Благодарю, Ханьгуан-цзюнь, — встав, она коротко кланяется. — Я привезла с собой всё необходимое. 5. — Должен… говорить, — пытается втолковать он им. Не останавливаясь через каждое слово, чтобы вдохнуть, не тратя такое безумное количество сил на каждую фразу, не срываясь в приступ кашля. Ему нужно так много сказать Цзян Чэну, и он не хочет заснуть на половине слова только потому, что у него кончились силы. — Прошу. Требую. — Требовать будешь, когда у меня что-нибудь получится, — решительно перебивает его Вэнь Цин. — Мысленная речь, — ёмко говорит Лань Чжань. — Сложное заклинание, которым глава Цзян, наверняка, не владеет. — Я владею. Буду говорить за него. Она качает головой. — Ладно. Только очень осторожно, Ханьгуан-цзюнь. И сами отвечайте вслух, чтобы не слишком нагружать меридианы. Он кивает. Прикасается пальцами ко лбу, и Вэй Усянь едва останавливает себя, чтобы не потянуться за рукой. Запах сандала почти неразличим — здесь сейчас не жгут благовоний, чтобы дым не раздражал ему горло и легкие, но у Лань Чжаня есть свой собственный слабый запах, неожиданно тёплый. “Лань Чжа-а-ань?” — Что? — отзывается тот — и вдруг слегка улыбается уголками губ, окатывая теплотой, словно пряным травяным отваром. “У холодного Лань Чжаня теплый взгляд и теплый запах, и сила у него сияет как лед, но прикасается как шелк. Ты попался. Я буду с тобой болтать. Всё время. Почему ты до сих пор так не сделал, а?” — Он идет, — предупреждает Лань Чжань. Брови у главы клана Цзян решительно сдвинуты, а губы — сжаты. — Цзян Чэн, — хрипло шепчет Вэй Усянь. Ему просто хочется сейчас это сказать — своим собственным ртом. Тот усмехается. Можно было бы сказать — недобро, но на самом деле — если лучше его знать — беспокойно. И губы тревожно кривятся. — Ханьгуан-цзюнь. — коротко кивает он, — оставьте нас. Лань Чжань слегка склоняет голову. — Вэй Ин не может говорить долго. Я — его голос и слово, и глава Цзян может не обращать на меня внимания. Тот смотрит возмущенно, Лань Чжань — непреклонно, и Вэй Усянь начинает даже слегка опасаться, что разговор не состоится. Но тут Цзян Чэн, всё же, слегка дернув плечами, решительно опускается на приготовленный для него низкий табурет, складывая руки на коленях и переплетая пальцы. Вэй Усяню хочется ткнуть Цзян Чэна пальцами в лоб, потому что вот эта складка между бровей, того и гляди, так и останется насовсем, если он не перестанет хмуриться. — Сестра сказала, что ты хочешь со мной поговорить. “Она права. Хочу. Цзян Чэн, не нужно рассказывать, что случилось с моим Золотым Ядром. Я потерял его в начале войны из-за Вэнь Чжулю. Этого достаточно”. Лицо у шиди сейчас сердитое, а ещё — такое, словно он чего-то стыдится. Но Лань Чжань произносит не свои слова так, что его речь кажется Вэй Усяню даже по сравнению с его обычным тоном какой-то белой — тщательно выполосканной от любых эмоций, словно заговорил вдруг какой-то артефакт, а Цзян Чэн почти честно старается не обращать на него внимания, но и сейчас его досадливый взгляд соскальзывает с Вэй Усяня на Ханьгуан-цзюня. — Недостойно скрывать это, — всё же говорит Цзян Чэн. “Это была моя плата клану Цзян. В один день твоя мать просила меня защищать тебя, а отец — позаботиться о тебе”. — Ты спросил меня, нужно ли обо мне заботиться — так?! Он едва удерживается, чтобы не вскочить. Он даже приподнимается с сиденья. Вэй Усянь может только улыбнуться. “Так или иначе, не нужно об этом. Дело сделано. Обратно не переделать, и я об этом не жалею. Ты восстановил орден Цзян, а значит, всё правильно. Но я не хочу, чтобы это стало пищей для перетолков. Тайна всегда чище, чем любые слова”. Он вздыхает, и Лань Чжань переводит на него взгляд со странным выражением в глазах. Похожим на восхищение, щедро смешанное с осуждением. “И ещё, Цзян Чэн, я хочу попросить тебя кое о чём. Но это не то дело, которое можно сделать только потому, что я тебя попросил. Если ты совсем не можешь допустить это — отступись”. — Я слушаю тебя, — говорит Цзян Чэн, вновь старательно отводя глаза от источника звука, и Вэй Усянь вновь ободряюще улыбается ему. “Защити моих людей”. — Людей из клана Вэнь? “Моих людей, Цзян Чэн. На Луаньцзан без меня становится опасно. Ты видел их. Если не можешь дать им место, где они смогут жить, не боясь преследования других кланов, пусть у них будет хотя бы возможность уйти и затеряться”. — И ты полагаешь, что я пойду на это? — быстро спрашивает Цзян Чэн. “Пойдешь. Потому что ты не Вэнь Чао, который убивал наших женщин, стариков и детей только потому, что они были в Пристани Лотоса. И не надсмотрщики клана Цзинь, которые убивали теперь уже этих женщин, стариков и детей чуть ли не от скуки. Вначале я просто пожалел их, но... знаешь — война выиграна, и где-то нужно остановиться”. — И остановиться, конечно же, должен был ты?! — вскидывается Цзян Чэн, — Да с каких пор ты вообще указываешь, что остальные должны делать или не делать?! Он чуть морщится. “Вэнь Цин попросила меня спасти своего брата. Но я не успел спасти его живым. Мог забрать оттуда только тех остальных, кто был жив”. — И снова эта женщина. Она… Ты… Ты её… Волна негодования, кажется, расходится от Цзян Чэна, словно жар от печки. Он не знает, как выразить свои подозрения, и Вэй Усянь не намерен ему помогать. Госпожа Юй, по крайней мере, всегда говорила прямо. “Дева Вэнь ни в чем не виновата. Ни тогда, ни теперь. Я был неосторожен. И теперь, если есть способ меня вылечить, она его найдёт”. Цзян Чэн молчит, то ли дожидаясь следующих слов, то ли не находясь — что сказать. И всё же усталость накатывает неровными волнами, словно само присутствие шиди, заполнившего комнату собой до отказа — вот-вот стены затрещат и прогнутся наружу — утомляет его. Или Вэй Усянь почему-то сейчас оказался слишком чувствительным именно к его духовной силе, которой тот просто переполнен и которую тратит, кажется, даже на то, чтобы почесаться… — Хорошо, — говорит тот, решительно поднимаясь. — Я должен поговорить со своим кланом и попрошу сестру помочь мне. Но после я верну тебя в Юньмэн. И ты будешь сам охранять своих псов. — Спасибо, — говорит Вэй Усянь, как и в начале беседы — сам. Кто знает — может быть Цзян Чэну и придётся, в конце концов, вернуть его в Юньмэн. 6. — ...жрец по ошибке подал им вместо двенадцати золотых жертвенных чаш, в которых обычно совершалось возлияние, только одиннадцать. Тогда последний царь, так как у него не было чаши, снял с головы медный шлем и протянул его для возлияния. Все цари носили тогда медные шлемы, и они были в это время у них на головах. Другие заметили этот поступок и вспомнили предсказание оракула о том, что совершивший возлияние из медной чаши будет царствовать над всеми. Так вот, вспомнив об этом, они все же решили не лишать его жизни… “Даже удивительно. Сейчас окажется, что зря”. — Зря, — кивает Лань Чжань, устроившийся подле него так, чтобы лицо видеть. Он медленно опускает хронику на колени. — Он так обиделся на них за изгнание, что целиком завоевал Страну Реки и стал там первым императором. “Вот видишь. Вредно всё-таки обижать будущих императоров”. Вэй Усянь поворачивает голову на подушке, и улыбается Лань Чжаню. Хочется надеяться, что весело. — Тебе сегодня лучше? — спрашивает тот, чуть поколебавшись. “Должно быть. Легче дышать”. Лань Чжань слегка вздрагивает уголками губ в ответ, но глаза у него наполняются медовым теплом. “Лань Чжань, а ответь мне совсем-совсем честно”, — решается он. — М? “Почему ты всё это делаешь? Привез меня сюда. Чтобы Вэнь Цин сюда пустили добился. Играешь для меня. Читаешь мне вслух, чтобы я не скучал, раз спать в меня больше не лезет”. — Лучше бы спал, — говорит Лань Чжань вроде бы сердито, а вроде и нет. Порывы ветра проносятся за закрытым окном, и случайный, проникший сквозь щели в ставнях сквозняк слегка шевелит второму молодому господину Лань выпущенные из прически пряди. Тот же, сведя брови, о чем-то думает. “И всё-таки. Ответь, и я обещаю, что буду спать”. “Я люблю тебя”, — тот, наконец, вновь переводит на Вэй Усяня взгляд, переходит на мысленную речь, брови сосредоточенно сведены. Вэй Усянь видел у него раньше такое выражение решимости разве что в бою. — “Хочу видеть тебя каждый день. Хочу ходить с тобой на ночную охоту. Хочу быть с тобой в жизни и смерти. Хочу твоё тело и твою душу”. На два или три порыва проносящегося за окном ветра он вдруг явственно ощущает падение, как будто кровать под ним вдруг развеялась в ничто. Ощущает — и сжимает пальцы на ладони Лань Чжаня, которую тот будто бы забыл под одеялом, рядом с его пальцами — когда ещё только начал читать про древних императоров, пропади они пропадом. “Какое… глупое время ты выбрал, чтобы об этом сказать”. Если мыслью можно говорить тихо, то он думает эти слова сейчас самым тихим шепотом. Забывшись, вдыхает глубже, чем нужно, и морщится от мерзкого болезненного стеснения, которое никуда не делось. — Глупое? “Я… тоже хочу, Лань Чжань”, — собирается он с мыслями. — “Всё это и ещё поцеловать. И много что ещё, кроме как поцеловать, только вот...” Лань Чжань упреждающе поднимает руку ладонью вперед, но Вэй Усянь безжалостно продолжает: “Лань Чжань, даже если я… выберусь, на ночные охоты мне больше не ходить. Да мне даже любиться придётся… медленно и осторожно...” — Довольно, — обрывает его Лань Чжань так, как примерно две жизни назад кричал: “Убирайся!” А потом вдруг склоняется и обнимает — порывисто, но так осторожно, как будто держит в руках не человеческое тело, а драгоценную и нежную ткань, которую ни в коем случае нельзя измять. — Это не так важно, — тихо говорит он прямо в ухо; Вэй Усянь чувствует плечом вибрацию голоса у него в груди — и горячую ладонь под правой лопаткой, и мерные ровные удары сердца. Своё — то частит, то медлит, наливаясь холодом. 7. Ему совсем не кажется, что он снова дома, просто шицзе принесла с собой тень запаха лотосов и открытой озерной воды. И — уже не тенью — запах чего-то вкусного и съедобного. — А-Сянь, я же вижу, что ты проснулся, — весело говорит она. — Открывай глаза, соня. Она пытается погладить его ладонью по щеке, но он прижимает её руку к подушке, слегка повернув голову. Нежность царапается в душе, как маленький несуразный птенец: как всегда, когда она рядом. — Я только что из Илина, А-Сянь. — Как… прошло? — спрашивает он ей прямо в ладонь. Ей, наверняка щекотно. — А-Чэн вышел перед всеми нашими и сказал… в общем, то же самое и сказал, что ты. Что псы Вэнь начали, но мы закончим — и не новым убийством невиновных. Орден Цзян согласен выделить твоим беженцам землю у Молочной протоки. Ханьгуан-цзюнь и А-Чэн сейчас в Илине, помогают с переселением. Только вот… — Что? — Наши старшие адепты настаивают на том, что эти люди не могут больше носить родовое имя Вэнь, и звучания этого имени на своей земле клан Цзян не потерпит. — Снова… приплыли, — бормочет он и открывает глаза. Досада царапает горло, а в животе как будто появляется вдруг что-то постороннее и угловатое. — Им предложили назваться как угодно, за исключением имен Великих кланов и известных малых, — говорит шицзе и другой рукой слегка гладит его по заплетенным в косу волосам, как ребенка. — Сянь-Сянь, они сказали: “Вэй”. Сказали, что ты давно принял их под свою руку, а что не объявил новый орден по всем правилам — так это оттого, что сначала думал о том, как их прокормить. И они готовы признать тебя главой сейчас — и впредь. Ох. И горло царапает уже не досада, а… он даже не знает, как назвать — и в носу предательски щиплет. — Я — и вдруг... глава, — сдавленно выговаривает он, смаргивая с ресниц навернувшиеся слезы. — Ужас. — Но ты согласен? Он слегка кивает, чтобы не тратить силы на слова — даже не кивок, скорее движение век, но шицзе понимает его и отнимает руки. — Теперь ты можешь успокоиться? Хочешь есть? Он вновь кивает — на оба вопроса сразу. По правде говоря, у него только что просто рухнула с плеч целая гора. Целый могильный курган со всеми людьми Вэнь… Вэй на нём. И он и правда может спокойно… принять будущее, что бы там ни случилось. Есть совсем не хочется, но он заставляет себя проглотить несколько ложек мясного супа — не такого пряного, как он любит, но всё, что освящено прикосновением рук шицзе, — вкусно по определению, и иначе быть просто не может. Она как раз вытирает ему подбородок, точно маленькому — и это ни капли не смущает, — когда в комнате раздается неуверенный тихий звук. Точно существо, его издавшее, пока что сомневается: нужно ли устраивать скандал — или можно еще немного потерпеть. Он удивленно находит глазами источник звука и понимает, что всё это время в комнате находился ещё один предмет, которому тут, кажется, не место. Корзинка-колыбель, подвешенная к крюку в потолке. Да и самого крюка он в этом месте раньше не видел. Она привезла с собой А-Лина. Она и правда, действительно, его привезла и сейчас вынимает из корзинки недовольно машущего руками ребенка, быстро проверяя — сухой ли. “Я бы тоже возмущался, если бы мама кормила не меня, а непонятного кого-то”, — хочет сказать он, но ведь не хватит дыхания. Какая глупость и мерзость — не быть способным смеяться и говорить. — А-Сянь, хочешь подержать? — говорит вдруг шицзе запросто и, не дожидаясь ответа, умело пристраивает ребенка прямо на нём, поверх одеяла, придерживая рукой. — Вот так. Тебе не тяжело? Он слегка мотает головой, пытаясь всем своим видом показать, что никакое “тяжело” ну просто ничего не значит, когда А-Лин, пахнущий чем-то по-детски теплым, даже не собираясь уже плакать, елозит по нему ладошками и коленями. — А это твой дядя Вэй, — говорит шицзе. — Запомни, А-Лин. Вэй Усянь, переводит взгляд на шицзе и вопросительно поднимает брови. — Цзысюань догнал нас в Илине, — улыбается она. — Сам предложил взять сюда А-Лина: кажется, он там без меня всех с ума свёл. И потом сам же сюда его и привез. Сказал — я могу оставаться, сколько потребуется. Цзинь Лин, тем временем, безошибочно находит и тянет в рот кончик косы, от души обмусоливая вплетенный в неё шнурок. — Вот ведь... малявка бестолковая, — фыркает Вэй Усянь, всё-таки готовый переждать легкий укол боли в ответ на слишком резкий выдох, но накатившая дурнота не рассеивается. Долго.***
И впрямь долго, понимает он, вновь открывая глаза и осознавая — Цзинь Лина у него на груди уже нет. Но рядом на низком табурете сидит Вэнь Цин, внимательно щупая пульс, и в глазах у неё — то самое выражение, которое так испугало его тогда, в Илине, когда она осматривала Цзян Чэна — сочувствие пополам с бессилием. И ещё — это ощущение внутри, в животе, угловатое неудобство, граничащее с болью. Его отвлекли вначале новости, а потом — ребенок, но оно никуда не делось. И только сейчас он понимает, что оно может означать. — Не… повезло? Вэнь Цин резко качает головой. — Пока не знаю. Может быть, и показалось. Разреши погрузить тебя в сон, нужно удостовериться. Она не дожидается согласия: несмотря на вежливую формулировку, вопрос не подразумевает отказа. Легкое прикосновение ко лбу — и короткий всплеск красного сменяется темнотой. 8. “На моей спине уже нет места. Если сейчас сюда придут какие-нибудь ланьлинцы, которым целый глава Лань — не очень увесистый... то есть, аргумент не очень увесистый, а не глава Лань... Но они точно примут следы от иголок этой страшной женщины за тысячу язв и сотню дыр. Лань Чжань, ну скажи что-нибудь”. — Не успеваю ничего сказать. Лежа на боку, Вэй Усянь смотрит в угол кровати, между тюфяком, спинкой и изголовьем: если быстро переводить взгляд кажется, что облачный узор на спинке движется. “А потом она всё повынимает, перевернёт меня и начнёт заново, и это будет продолжаться, продолжаться и продолжаться”. Он горестно вздыхает. “И только ты можешь скрасить мне это безрадостное времяпрепровождение. Чего нового в Облачных Глубинах? У вашего уважаемого дяди несварение? На стене высекли новое правило?” — Какая-то нежить бродит у защитного периметра, — вдруг говорит Лань Чжань. “Что, правда?” — Ложь запрещена. Что-то ходит вокруг уже двое суток. “Лань Чжань, а ты можешь его впустить?” — Кого? — не понимает тот. “Это, наверное, Вэнь Нин. Он должен был спрятать всё ценное и искать меня, если бы со мной что-нибудь случилось на празднике. Так ты можешь?” Он слышит долгий вздох возмущения, смешанного со смирением. — В Облачные Глубины можно привозить только надежно связанную нечисть, — говорит, наконец, Лань Чжань. — Духов — в мешочке цянькунь, материальную — в сетях божественного плетения. Он согласится, чтобы я набросил на него сеть? “Если будет тебе доверять”. — Вечером. “Ветер в лотосах. Это пароль. Возможно, ему будет нужно только накинуть сеть сверху — на манер шали — и ненадолго”.***
Так оно и оказывается. Ему снова хочется смеяться над мыслью, что подумал бы достопочтенный наставник Лань, если бы узнал, что в его Облачных Глубинах прямо сейчас сидит лютый мертвец и деликатно отказывается за ширмой от чая. И от супа, который сам Вэй Усянь сегодня не осилил. Он закрывает глаза, и на несколько мгновений разрешает себе представить А-Юаня, который пытается подпрыгнуть, чтобы заглянуть в корзинку с маленьким Цзинь Лином. И Цзян Чэна, играющего с теми троими за столом в мацзян. И даже Не Хуайсана, перебегающего от места к месту, чтобы заглянуть каждому в его набор ветров и драконов, и яростно жестикулирующего веером в попытке подсказать всё и всем подряд. Образы проплывают под закрытыми веками, не задерживаясь, только заставляя улыбаться. — Вэнь Нин, — зовёт он наконец. — Да, молодой господин Вэй. — Тот оказывается рядом так быстро, словно перешел к боевой готовности, — так и придерживая на плече узел, который принёс с собой. Ему совсем не хочется обсуждать с ними судьбу каждого кусочка ткани и бумаги. Поэтому он просто указывает глазами на Лань Чжаня. — Отдай всё... ему. Вэнь Нин смотрит на него едва ли не несколько минут, пока не кивает и не протягивает узел. — И Печать. Тот стыдливо оглядывается и развязывает пояс, заставив Лань Чжаня удивленно выдохнуть. — Я — тоже сумка, — поясняет Вэнь Нин так, словно это обычное дело — доставать редкой ценности артефакты прямо у себя из живота. — Хорошо… придумал, — одобряет Вэй Усянь, хотя, вот честное слово, ни разу не имел в виду ничего подобного. И переходит на мысленную речь. “Лань Чжань. В этом мешочке можешь брать её в руки спокойно”, — уточняет он, глядя, как тот брезгливо берет кожаный кошель с Печатью, обернув пальцы краем рукава. Но не защитить Печать было бы то же самое, как… допустим, позволить Вэнь Нину гнить. — “Сейчас она опустошена, и её можно переплавить безопасно. Но лучше не затягивать. Металл будет снова накапливать энергию инь, это его свойство, от которого нельзя избавиться”. “Что мне следует сделать с ней?” “Мелкие кусочки — примерно с ноготь — почти безопасны даже для обычных людей. Тебе придётся подумать, как разбросать их. Так широко, как тебе угодно”. “А записи?” “Много всякой ерунды. Надеюсь, мой почерк для тебя окажется не слишком ужасным, и ты их разберёшь. Доверяю тебе сжечь всё, что не… сможет найти применения, и передать клану… Вэй всё, что им пригодится”. Лань Чжань молча кивает, но на лице у него тенью отражается странная досада. “Ты что — хотел заняться чем-нибудь другим? А, Лань Чжань?” — Ничем, — говорит тот медленно, опуская веки, словно отсекая себя от любых, сколь бы то ни было безуспешных, попыток прочитать что угодно по лицу. — Ничем не хотел. “Ну, значит, теперь вот. Прости, что взвалил это на тебя. Но мне больше некого попросить”. “Мне нужно проводить Вэнь Цюнлиня, — отвечает Лань Чжань, так и не поднимая пока что век. — Будет нехорошо, если кто-нибудь найдёт его здесь”.***
Вэй Усянь до того ни разу не пользовался случайно получившейся возможностью. Что-то вроде чар, заставляющих двигаться и слышать бумажных человечков, только основанное на связи создателя с созданием, на чарах крови. И сейчас он не может удержаться. Только слух, без зрения, пока они не отойдут слишком далеко. — Молодой господин Вэй… поправится? — спрашивает Вэнь Нин. — Это неизвестно. — Лань Чжань отвечает так, что камень бы обзавидовался. Не умеет второй молодой господин Лань разговаривать с нежитью. Даже с такой — чистой и ручной, как Вэнь Нин. — А сестра… что она говорит? — Она тоже не знает, — отвечает Лань Чжань. — Это плохо, что сестра не знает. Тогда Вэнь Нин хочет попросить Ханьгуан-цзюня об одолжении. — Я слушаю. — Кажется, удивленно… Или всё-таки по-прежнему голосом очнувшегося камня? — В Облачных Глубинах есть защищенные места? Чтобы запереть нежить. — Да, — теперь Лань Чжань звучит, скорее, озадаченно. — Зачем? — Заприте там меня. Вэнь Нин — создание молодого господина Вэй, и не знает, что будет. Ну, если он всё-таки не поправится, — произносит Вэнь Нин, кажется, самое длинное высказывание, которое Вэй Усянь от него слышал — до или после смерти. Он усмехается, застыв взглядом на облаках и журавлях. Кто-то, наконец, решился заговорить и о его смерти, когда даже Вэнь Цин не осмелилась признать её близость прямо. Главное, чтобы Лань Чжань не забыл выпустить Вэнь Цюнлиня. Потом, после. При этой мысли Вэй Усянь не чувствует ничего. Одну только усталость, которая пронизывает каждую кость. 9. Цзян Чэн так и не садится — остаётся стоять, скрестив руки на груди, старательно раздвигая пространство локтями и разворотом плеч, словно боится здесь уменьшиться. Тени бамбуковых листьев скользят по оконной бумаге за его спиной. — Я всё сделал, что ты просил. “Спасибо тебе”. Лань Чжань повторяет эту мысль вслух, и Цзян Чэн подозрительно передергивает плечами, бросая яростный взгляд поочередно — на второго господина Лань и на Вэй Усяня. — Цзинь Цзысюань отдал мне твой меч. Что я должен с ним сделать? “Не оставляй его мне. Верни Суйбянь в семейное хранилище, и если какой-нибудь адепт сможет с ним поладить — отдай”. — Это твой меч! — восклицает Цзян Чэн. — Даже если… — он осекается, но упрямо продолжает, сдвинув брови. — Как я могу его отдать кому-то ещё? “Мечу нужно сражаться, а не лежать без дела, Цзян Чэн”. — Хорошо, — бросает Цзян Чэн. — Если ты так хочешь, пускай. “Оставьте мне флейту”. Ему не хочется это говорить. Но, должно быть, так — будет правильно. Об этом нужно сказать. “Только, Цзян Чэн, не забудь всем рассказать, что вы её уничтожили. А то найдутся какие-нибудь дураки с лопатами, которым захочется Чэньцин и могущества”. Лань Чжань слегка подается вперед, едва не протягивая руку в запретительном жесте, когда Цзян Чэн странно плавно и медленно опускается на корточки, глядя Вэй Усяню прямо в лицо расширенными глазами. — О чем... ты сейчас говоришь? — спрашивает он странно тихо, вдруг срываясь почти в крик. — Я отказываюсь это слушать! Вэй Усянь, ты… Нет, я не стану слушать твои потуги на завещание, потому что ты не умрешь, слышишь?! — Глава Цзян, — низко и угрожающе говорит Лань Чжань — так, что воздух почти вибрирует вокруг него, словно от выброса ци. Цзян Чэн яростно бьёт по полу рукой, которую поднял было, чтобы дотронуться, схватить, встряхнуть своего дурного шисюна, который выдумывает глупости. — Вэй Усянь, по… послушай. — Крупный аметист в заколке коротко вспыхивает в полоске света и угасает, когда Цзян Чэн встряхивает головой, отбрасывая пытающуюся пробраться в голос дрожь, но она всё равно сочится в каждом слоге. — Ты не можешь вот просто так сдаться! Ты же дрался, даже когда всё катилось в Диюй! Ты же… ты даже с Луаньцзан выбрался! Как меч под ребра. Нет — ещё хуже. “Цзян Чэн, перестань, прошу тебя”. — Глава Цзян, пожалуйста, перестаньте кричать, — говорит Лань Чжань глухо — почему-то от своего лица. “Мне жаль, Цзян Чэн”, — пытается улыбнуться Вэй Усянь. — “Мне правда жаль”. Жаль. Его. Всех их. Ему самому это нужно просто перетерпеть. — Замолчите вы! — рявкает Цзян Чэн в лицо Лань Чжаню. По Цзыдяню с коротким треском плещет пурпуром. Он поворачивается вновь. — Не смей так улыбаться, ты! Ты, в конце концов, обещал мне. Ты мне обещал, что останешься со мной. И не смей закрывать глаза! Вэй Усянь! Вэй Усянь! Обманщик! — кричит он, ударяя рукой по полу на каждой фразе. Каждый выкрик отражается в висках красной вспышкой. Должно быть, Цзян Чэн уже сбил себе костяшки. Его тут слишком много. “Я теперь всегда с тобой”. “Вэй Ин?” “Я теперь всегда с тобой. Скажи это ему, Лань Чжань”. Тот набирает воздуха и отчего-то молчит еще несколько мгновений, так и не выдыхая, а потом говорит, предваряя эти слова деликатным: “Он сказал”. Цзян Чэн замирает, приоткрыв рот, как будто его ударили. И глушит рыдание прижатыми к лицу ладонями, только вот слезы упрямо просачиваются между неплотно сомкнутыми пальцами, чертят мокрые дорожки между ссадинами на костяшках. И правда сбил. — Не смей… плакать. Я не хочу! — Вэй Усянь вдруг понимает, что сам кричит — пытается кричать в голос, всхлипывая от боли; сердце сдавливает, словно чья-то рука мнет его, как комок воска. — Не хочу! Он думал, что готов. Что спокоен. Невозможно. Нет. — Вэй Ин. — Лань Чжань перехватывает его за плечи. — Пожалуйста, Вэй Ин! Он падает. Снова. Не может вдохнуть. И только прямо перед глазами кровь медленно окрашивает переплетение белых нитей. 10. Осторожные прикосновения доносятся как на дно колодца. Где-то там его в четыре руки поворачивают на бок, обтирая спину влажным — и следом сразу сухой нагретой тканью, чтобы не было холодно. — Вот так, придержи, я оберну. Чьи-то руки приподнимают ногу, придерживая за лодыжку и под коленом, бедра и между ног плотно окутывают полотном. Каждое движение, пусть и умело-выверенное, заставляет стискивать зубы, стягивает внутренности в жгучий клубок. Приподняв веки, он натыкается взглядом на такой же, кажется, квадратный кусок ткани, небрежно брошенный поверх задней спинки кровати, запятнанный красным свежим и бурым подсохшим, неровными пятнами. От единственной свечи больше теней, чем света, и он, может быть, ошибся… Комната шатается еще раз, под горлом колыхается тошнота, когда его переворачивают на спину, подкладывают валики повыше. Лань Чжань опускается на корточки и встречает его взгляд, осторожно прикасаясь ко лбу заклинанием мысленной речи. “Кровь?” — Вэй Ин. Не нужно туда смотреть. “Просто как из рассохшегося ведра”. Даже мысленно это не звучит, как хотелось бы: шутливо, небрежно. Хоть бы только не испуганно. Неважно. Жаль только что смотреть на это приходится Лань Чжаню и шицзе. Двое в одеждах клана Лань кажутся совсем одинаковыми — тенями без лиц. Ненастоящими, даже когда уходят, молча поклонившись Ханьгуан-цзюню, унося таз и замаранные кровью тряпки. “Который теперь час? Сколько я так, с тех пор?” — Утро. Следующее. “В клане Лань уже встали, или ещё не ложились?” Лань Чжань коротко дергает головой — это, видимо, должно значить: “Кто как”. И выглядит он усталым — и под глазами тени. “Нарушаешь правильный распорядок, освященный веками, ай-ай-ай, Лань Чжань, — язвит Вэй Усянь, находя все же силы. — А Вэнь Цин?” — Лекарь Лань Шэньжуй убедил её поспать, — отвечает Лань Чжань. — Молодая госпожа Цзинь тоже отдыхает. “Хорошо”, — с облегчением думает Вэй Усянь. — Как ты себя чувствуешь? “Пытался вдохнуть стену. Не получилось. А так всё отлично”. — Вэй Ин. “И в животе печет”, — всё же признается он. Лань Чжань молча отворачивается и тихо позвякивает чем-то на столике. Крохотная чашечка для снадобий сделана из оникса — бело-кружевного, как будто полупрозрачного, с рыжеватыми подпалами. Красивая. У налитого в неё — тягучий травяной, вязкий какой-то вкус, и мысли от него почти сразу же начинают становиться вязкими и тягучими. Но и жгучий клубок в животе как будто распускается на отдельно плавающие нити, задевающие изнутри только изредка. Он облизывает губы. “Хочу вина, Лань Чжань. “Улыбку Императора”, раз уж я в Гусу”. Тот едва заметно хмурится. “Хотя бы глоток. Смыть этот мерзкий привкус”. Кровь. Снадобье. — Хорошо. Сейчас вернусь. Лань Чжань скрывается за ширмой, и Вэй Усянь вдруг начинает подозревать, что он отправился покупать вино куда-нибудь далеко. И правда — какое еще вино в Облачных Глубинах. Но он возвращается быстро, и в руках у него — маленький белый кувшинчик. Ониксовая чашечка наполняется вновь. “Ты хранил его здесь? Для меня?” — спрашивает Вэй Усянь, перекатывая глоток вина на языке. Лань Чжань почему-то смотрит на него с легким недоумением. — Плохо понял. Заклинание ослабело, — говорит он и обновляет чары легким движением руки. Вэй Усянь вздрагивает. Между бровей как спицей ткнули. Обернутая промасленным шелком пробка от кувшинчика, которую Лань Чжань вертел в руках, почему-то падает на пол. — Тебе больно от заклинания? Здесь? Он прикасается ко лбу, осторожно ощупывает прохладными пальцами виски. “Не повезло”, — вспоминает он сказанное Вэнь Цин уже дважды. Снова. Но ведь и так уже было ясно, что все заканчивается. Теперь закончится чуть быстрее, только и всего, и, может быть, не реками крови, как ожидалось. А то, что к концу он, Вэй Усянь, не будет уже ничего толком соображать, значит лишь то, что и страдать будет уже не он, а неразумное тело… Губы, накрывающие его рот, мягкие, теплые и отчего-то солоноватые. И очень осторожные. Вино. И Лань Чжань. Лань Чжань. Ох. Пальцы Лань Чжаня теперь касаются щек. Слезы под ними тоже теплые и соленые, словно кровь. 11. — Вэй Ин. Рука поверх его судорожно прижатых к животу рук. Веки поднимаются с таким трудом, словно поверх них кто-то положил камни, а слабый свет отгороженной ширмой свечи отчего-то когтями впивается в глаза. Застонал бы, если бы были силы. Заклинание мысленной речи вонзается между бровей, разбегается в голове, ветвится маленькой молнией, солью на свежую рану, но это ничего, ничего. “Что с тобой случилось?” Глаза у Лань Чжаня — даже в предрассветной сумрачной серости видно — обведены темными кругами, губы искусаны, а щеки ввалились, как будто бы он болен. “Ты ел? Спал?” — Вэй Ин, — повторяет тот. — Ты стонал во сне. Больно? Больно. Больно. Вместо ответа он опускает веки. Кажется, что внутри обломки ножей и осколки льда, которые сдвигаются от каждого вдоха, впиваются глубже от каждого движения. Теплая ладонь под затылком, холодный край чашечки у губ. Тягучее зелье в ней — не теплое и не холодное, глотать тяжело. — Если ты хочешь, — тихо говорит Лань Чжань, — я могу… Фраза обрывается, как будто говорящему нужно сглотнуть вставший в горле ком. Но хватка на шее под подбородком — осторожная и уверенная, и рука у него совсем не дрожит, он просто готов сжать крепче, если сказать “да”. Разве что стоило бы немного выждать, пока снадобье подействует в полную силу. “Не ты”. Раньше, чем это кажется простым и хорошим выходом. “Тебе… жить потом с этим”. Обморочная муть наваливается на разум, отнимает ясность. Лань Чжань молчит. “Когда… так молчишь...мне страшно. — Нет сил думать связно, мысли надвигаются друг на друга, словно пятна склизкой плесени. — Вдруг я вернусь, а тебя не будет. Я же... сразу умру ещё раз. Как только узнаю”. — Вэй Ин, ты… “Не знаю… Попробую. Подожди, а? Сколько-нибудь подожди”. Пусть. Это бред. В бреду не думают связно.***
Обломки ножей. Лёд. Вода. Кипяток. Боль переливается через край котла. Она в позвоночнике. В черепе. В костях. Она везде внутри, а жар — снаружи, надвигается тяжелый, угольно-красный. Ничего больше нет. Всё плавится. Горит. Тягучее, красно-черное наверху залепляет журавлей и облака, вяжется в узлы из кричащих лиц с провалами глазниц и скрюченных рук. “Сянь-Сянь, сейчас, потерпи. Ханьгуан-цзюнь принес лед, мы тебя оботрем. Станет чуть-чуть легче...” 12. … ворох его бумажных человечков горстями бросают на угли вместо ритуальных денег. Ещё немного — и ни одного не останется.***
— Мне бесконечно жаль. — Закрытый веер постукивает по ладони, голова опущена в нехарактерно серьезном жесте смирения и скорби. — Дева Цзян, Вэй-сюн был одним из немногих, кого я легко мог представить достигшим бессмертия, вечно юным и беззаботным. И я даже подумать не мог… Тонкие пальцы его собеседницы лишь самую чуточку крепче сжимаются на узорчатых перилах. — Я часто навещаю братьев, — говорит она. — Должно быть, сейчас это особенно ценно. Зима — безрадостное время, и для лотосов не сезон. И даже пора сбора семян уже миновала. — Он слегка качает головой. — Но если вслушиваться в шелест сухих листьев, можно услышать много странного. — Он почти невесомо постукивает раскрытым веером по перилам. — Например? — Она переводит на него благожелательный, но до странного внимательный взгляд. — Кое-где болтали: ждать ли, что вдова Вэй подарит клану наследника. Нет-нет-нет. — Он тут же стремительно и неловко взмахивает свободной рукой. — Хуайсан не осмелится говорить, что соблюдать траур по человеку, который спас твоих родных — не благое дело. Да и те люди, в итоге, совершенно случайно увязли в каком-то ещё более бессмысленном споре — может, одно и затеряется за другим. Цзян Яньли со вздохом опускает голову. Медленно переплетает пальцы. — Вряд ли именно этого шороха можно было избежать, с трауром — или без. — Пионы тоже уснули до весны, — задумчиво говорит Не Хуайсан. — Но ветер иногда доносит, что некая вещица затерялась где-то под листом лотоса. — Это не так, — она слегка качает головой. — Но можете не сомневаться, она утонула много глубже и больше не выплывет. — Отрадно это слышать. Он вздыхает, подставляя лицо влажному ветру. — Всё же здесь много теплее, чем в Цинхэ. Даже и не возьму в толк, зачем я видел там журавлей в такие холода. Знаете, галдят о том, что у журавлей в горах вырвалось наружу что-то, что держали в пещерах, и я говорю всем, что время от времени в обитель любого крупного ордена что-нибудь да привозят для изучения, и несчастные случаи… случаются. Но это не совсем правда. — А что же правда? Журавли не сказали вам? — Очень, очень смущались. Таковы уж они. — Он поджимает тонкие губы, почти жеманно, прикрывает веером рот. — Но, кажется, один чудак сжег дотла свой дом. Говорил, будто его дом проклят… или что-то вроде того. Если уж здесь умирают все, кто ему дороги, он больше не хочет видеть это место. А потом этот бедняга, вроде бы, отправился в странствие. Журавли, конечно, тревожились. Но не удивлюсь, если климат Юньмэна окажется для него полезнее, чем погода родных мест. — Возможно, он согласится, если мой муж и я пригласим его погостить в Башне Кои, — задумчиво говорит Цзян Яньли. — Возможно. — Не Хуайсан быстро кивает, обводя взглядом заводь. — Какая всё же безрадостная картина. Разве все эти мертвые листья и сухие стебли не убирают обычно близ вашего жилья? Она отвечает ровно, слишком ровно для будничного разговора: — Должно быть, брат в этом году забыл распорядиться. Что ж, мне следует напомнить об этом управляющему, раз уж другой хозяйки у Пристани Лотоса пока нет. И неизвестно, дождется ли ее Пристань в будущем. — Дайте нам с вами хотя бы год. — Не Хуайсан встряхивает головой. — Трудно, знаете ли, заставить людей думать не так, как они думали еще вот только что, будто по щелчку пальцев. Хотя опасаюсь, что и через два, и через три года такая свадьба будет... — Он кривит губы и чуть качает головой. — ...знаете ли, пощечиной общественному вкусу. Хотя я и буду всеми силами желать обратного. Цзян Яньли молчит. — Благодарю вас, — говорит она, наконец, — что разделяете со мной бремя заботы о памяти А-Сяня. Помогаете мне выполнить его желание. Не Хуайсан решительно закрывает веер. — Вэй-сюн этого заслуживает. Как бы там ни было. Только вот знаете... — Он неожиданно внимательно и цепко смотрит ей в лицо. — Пленные Вэни в Нечистой Юдоли ничего не говорили о том, что Плавящая Ядра Рука отметила Вэй Усяня. Зато о том, что попался Цзян-сюн — чуть ли не кричали. Не объясните ли вы мне, какие тайные чары заставили Вэнь Чао перепутать… Боги! Под её взглядом он роняет веер. — Чары… — говорит Цзян Яньли, отводя глаза. — Новое заклятье, которое шиди придумал, но не описал. Не успел. Это подойдёт. — Да-да. — Не Хуайсан поднимает упавшее и крепко сжимает в горсти. — Вы правы. Иначе ведь... станут говорить о том, что Цзян-сюн обязан, а не о том, что Пристань Лотоса милосердна и с неё следует брать пример. Вы правы. — Он сам велел. Он всё всегда решал сам. — Вот как. — Не Хуайсан, вдруг обретя уверенность, оборачивается к заводи. — Знаете, я просто обязан нарисовать эту зимнюю картину. Но к ней нужен будет парный свиток. Даже три, молодая госпожа Цзинь. Времена года. Как вам это понравится, м? — Я уверена, брат всегда будет рад принимать вас, второй молодой господин Не. А я, как и говорила, часто бываю здесь. — Значит, здесь и увидимся. Через день после праздника чистого света. Она кивает.***
Не Хуайсан уходит, нервным, почти суетливым жестом, оборачивая вокруг себя полы серого с серебром зимнего плаща. Даже сейчас он кажется неловким и слабым, чуть ли не кичащимся этой своей слабостью. И всё же следует благодарить именно его: за то, что её названного брата, даже почитая иногда сошедшим с ума, уже сейчас вспоминают как человека, кто сражался, даже потеряв всё, и пытался защитить доверившихся ему. Она тоже постарается, чтобы так и было. Цзян Яньли всегда заботилась о своих близких. И не собирается прекращать.