Лучше, чем ничего

      Давай заберём его с собой.       Она почти говорит это.       Давай заберём его.       Не их.       Подбрасывая к потолку стройный сон, ворочая его остатки в глубокой чаше с хлопьями за завтраком, разглаживая грёзы вместе с острыми воротниками на рубашках, Вайолет ждёт ночи – маниакально, яростно, губительно.       Ей уже шестнадцать, она вспоминает, что осталось всего два года до всех официальных бумажек и их наследства, и, запрокинув голову, беззвучно смеётся, пока ленточка сползает с её волос – в голове звонко, пусто, совершенно безжизненно.       Она закрывает двери и сидит на полу в одиночестве – она делает так уже больше года, ненавидит яблоки, прячет все книги о морских путешествиях и её два часа рвёт грибами в раковину – во рту тогда солёно, горько и отдаёт песком.       Ей снятся сны – всегда разные, но одинаковые: о спорах на латыни, театральных постановках, больницах, цирках, школах – обо всём, что снится обычно девочкам её возраста, если бы не одно «но».       В каждом её сне она видит его глаза.       Горящие огнём, горящие жаждой, алчностью, жадностью, пылающие, выжигающие – живые.       И сам он – пламя.       Она просит себе отдельную комнату – Судья Штраус забирает их к себе, сразу всех, и губы её расплываются в спокойной улыбке, и Вайолет видит, что немолодая женщина действительно счастлива – она читает Беатрис книги вслух, готовит самый вкусный омлет в мире, и любит их.       Вайолет захлёбывается слезами, потому что книги все о пиратах, омлет с грибами, и сама она тоже – любит.       Выскальзывать ночью фантасмагорической тенью – изломанной, состоящей из острых углов, с кровавой раной вместо рта, – и опускаться на гнилые доски кривых ступеней, впиваться пальцами в грудную клетку, чувствуя как изнутри лопаются лампочки, и тугая лента режет ей горло.       Она хотела бы, чтобы улица вымерла, и её крик прозвучал над ней совершенно безнаказанно.       Она хотела бы оказаться на том острове, уснуть в песке рядом с ним – Клаус вырыл бы могилу и ей, и на камне написали бы её букву.       И Вайолет не хочет знать, что с ней происходит, когда толкая потрёпанную дверь, она беззвучно ломается в коленях, падая на пол простреленной куклой так, словно это её убили из арбалета.       Она час простояла у его тела, пока Клаус убаюкивал Беатрис, и ждала, когда он откроет глаза.       Встанет во весь свой рост, заставляя запрокинуть голову, открывая доступ к беззащитной шее, и улыбнется остро и холодно, пока в глазах его догорает мир.       Возможно, он снова прочтёт стихи.       Только теперь для неё.       Что-то громкое, горькое, и в конце уходящее в шёпот, пока его губы скользят по её лицу.       Вайолет захлёбывается, встаёт на колени и перевязывает волосы так крепко, словно собирается снять с себя голову, так, как он и хотел.       Или словно пытается придумать средство, способное вернуть человека к жизни.       Вайолет удивляется, что это не он принёс ей яблоко, потому что сейчас она падает только из-за него.       Дом стоит на продаже, но Вайолет знает, что купит его именно она, как только получит наследство, и будет ходить сюда даже днём, закрывая окна, поливая цветы, декларируя поэмы, и засыпая в его старых пиджаках – они пахнут кровью, горечью и дымом.       И, что главное, совсем не пахнут морем.       Вайолет думает, что он хотел бы погибнуть в пожаре.       Вайолет думает, что хочет того же.       Когда засыпает в его кровати, пропитавшись им, почти чувствуя чужие прикосновения.       Почти.       Она читала о Стокгольмском синдроме, и вполне понимает, что происходит.       Но от этого не легче, когда Клаус находит в их шкафу стопки старой мужской одежды, и не узнаёт её.       Словно его никогда не было.       В этом доме слишком мало вещей, который можно было бы забрать с собой, но на ленточке её теперь красуются мужские перстни, пуговки и заклёпки.       И это лучше, чем ничего.       Она знает, что всех покойников целуют в лоб – это своеобразная традиция, как ёлка на рождество, здесь нечего бояться, стыдиться, опасаться или прятать – он ведь пытался жениться на ней, пленить её, убить её.       Вайолет надеется, что полюбить – тоже.       Она целует его трижды – публично в лоб, мимоходом в скулу, и в губы, когда никто не видит – они холодные, молчаливые и Вайолет понимает, что это не то.       В её снах всё иначе.       В её снах – пожар.       Живой, яростный, болезненный.       Вайолет хочет пойти к психотерапевту днём.       И ночью Вайолет хочет сказать «Да» снова.       Только теперь не успевает.