Проклятье и милость

      — Желтогривый, не слишком ли много ты на себя берешь?       Знакомый хриплый голос заставил Аслана повернуться. За спиной Птицеликого привычно клубились сизые тучи. Руки его были скрещены на груди, сам он смотрел вниз.       Там виднелись склоны арченландских гор. Рядом с одной из них расположился замок, сам по виду малоотличимый от окружавших его серых скал. Круглые птичьи глаза цепко наблюдали за ослом, которого со странным почтением белокожие люди передавали людям темнолицым. Последние не преминули тут же склониться перед ослом, на что тот лишь задрал морду и заревел. Видимо, его не вдохновляли ни крытая золотом повозка, в которой ему предстояло путешествовать через Великую пустыню, ни прочие почести.       Осла погрузили в повозку, и запряженные в нее лучшие калорменские кони потрусили прочь от страны, которую столь неудачно пыталась завоевать великая империя.       — То есть твой… потомок нападает на мои владения, а много на себя беру я, — обманчиво ласковым голосом сказал Аслан. — Неудивительно, что у калорменцев в массе своей отсутствует совесть — с эдаким-то покровителем…       — Завоевания по части Азарота. А война вообще плохо сочетается с совестью, — хмыкнул Таш. — Любая. Когда твои короли занимались зачистками после Белой Ведьмы, тебя ничего не смущало.       — Там была нечисть, — возразил Аслан. — К тому же нечисть агрессивно настроенная. У них не было иного выхода, если они хотели сохранить Нарнию и светлых ее созданий в мире. Твой же царевич…       — Тоже считал, что воюет с нечистью, — перебил Таш. — Образ врага с обоих сторон создавался столетиями, Желтогривый. Мне твои вообще пришили лишнюю пару страшных скрюченных рук, — демонстративно покрутил он самыми обычными человеческими руками, быть может, с ногтями излишне острыми, но никак не жуткими когтями. — Тебя прозвали демоном, что ходит в снегах, повелевает полчищем бесов... И ты хочешь, чтобы он в единый миг отбросил всё единственно из-за прекрасных глаз твоей королевы?       — Он мог бы поступить по чести, если уж так приспичило воевать, — покачал тяжелой головой Аслан. — Верховный Король не гнушался посылать вызов даже нечисти, отравившей Стремнинку. Много народу полегло, прежде чем сообразили, в чем дело… Но и тогда он остался рыцарем. Твой же царевич если и понес в чем урон, так в собственном непомерном эго. И этого оказалось достаточно, чтобы уподобиться вору и разбойнику, крадущемуся в ночи. Как достойно — казнить бесчинствующие на окраинах Калормена шайки и вести себя ничуть не лучше их главарей!..       Таш вновь хмыкнул:       — А второй король, помнится, говорил, что вся эта чепуха с вызовом — пустая трата времени. Что этакая дрянь будет раздавлена, и ее надо давить, а не расшаркиваться с ней. И судя по тому, сколько ворон слетелось на поле битвы, он был в чем-то прав, не находишь? В том бою даже твои прекраснодушные нарнийцы не брали пленных.       Крытая золотом повозка неспешно двигалась по пустыне, поднимая тучи песка.       — Хочешь сказать, я не прав, наказывая за нежелание принимать отказ и уважать чужой выбор? За непомерные притязания, за неумение вовремя остановиться?       Таш помолчал. В сизой туче за его спиной то и дело вспыхивали белесые молнии, но грома не было.       — Я был бы рад, если бы калорменцы избавились от указанных тобой недостатков, — вздохнул он наконец. — Но ты хочешь от них слишком многого. Природные условия, менталитет, обычаи… Всё это мало способствует прогрессивным ценностям, привнесенным в Нарнию извне. Ты просишь того, что на их этапе развития… присуще немногим. Ты смотришь на них изредка и со стороны, я же с ними всегда. Поверь — я страдаю от калорменских бесчинств и невозможности изменить людскую натуру куда сильнее.       — Однако же такие души рождались и задолго до Рабадаша, — возразил Лев. — Ему есть с кого брать пример. Если бы он захотел. Взять хотя бы его деда в восьмом колене, отменившего отвратительный обычай человеческих жертвоприношений. Твои люди… предложили его тебе сами. И ты не отказался. Знаешь, после этого слышать претензии о моих королях смешно, Клювастый.       — Предложили его мне люди, сбежавшие из твоего Арченланда, — тихо сказал Таш, и лицо Льва сложилось в странную гримасу, словно ему было больно. — Потерянные, разбитые, обреченные на медленную гибель в песках под палящим солнцем. Они не умели ни сажать культуры, росшие в пустыне, ни орошать поля, ни строить дома в отсутствии камня. Я встретил их — и внял их мольбам. И принял их подношение, хоть оно и показалось мне странным. А потом сложились обычаи, обряды…       Аслан брезгливо поморщился:       — Всё началось с того, что ты просто убил человека ради его красавицы жены. По ту сторону платяного шкафа есть схожая легенда, и хорошего в ней мало.       — Он умер сам! — не согласился Таш. — Оказался слишком слаб… я не люблю слабых.       — Ты не спас его — это всё равно что убить. И разделил ложе с едва овдовевшей красивой женщиной ради своей прихоти. А потом еще с одной. И еще. И…       — А зависть, говорил один демиург — грех, — ввернул Птицеликий. — Чем считать моих женщин, мог бы сам принять более антропоморфный облик и прогуляться… да хоть до младшей из твоих нынешних королев. Она не откажется. Она влюблена в тебя по самые уши. Ты и сам рад ее пестовать...       Гримаса Льва стала еще брезгливее.       — Не сравнивай примитивные формы отправления религиозных чувств, свойственные архаичному сознанию, которого не коснулся свет истины или был им отвержен, — с сознанием обновленным. Дух превыше тела, и я прививаю вкус как раз к такой любви. Именно за ней — вечность.       Таш, не отреагировав на выпад, ожидаемо предпочел прицепиться к неудачной фразе:       — По твоей собственной логике, ты убил Нарнию. Ты не защитил ее, когда пришла Белая Ведьма. Мы слабее тебя, Аслан, но мы втроем — я, Азарот и Зардинах — не дали ей сделать и шага в Калормене. У калорменцев полно проблем и не всегда верные методы их решения, но пусть люди разбираются с людьми. А зло такого рода — забота истинного Хозяина. Ты же позволил разорить твой дом и оставил его на сто пятнадцать весен — без весны. И всё ради того, чтобы нарнийцы радушно приняли четверых детей?.. Будь я нарнийцем, я бы возненавидел твоих королей.       Лев вновь перевел взгляд вниз. Осел, доставленный в Ташбаан, был всё также окружен золотом, — что делало его серую шкуру еще более нелепой, — получал лучшие овощи и свежесорванный репейник, а великий визирь преклонял перед ним старые колени.       Время внизу и здесь, средь золотистых облаков, текло по-разному.       — Я не испытываю ненависти к твоим тисрокам, — печально сказал Аслан. — Даже мое наказание продиктовано любовью. И верой. Я верю, что Рабадаш может исправиться. Ослиная шкура — лишь способ достучаться до неразумного. Я предлагал ему смириться, предлагали другие. Он отверг всех. Он не слышит. Что ж, я заговорил на языке, ему доступном.       — Ты его с кем-то путаешь, — качнул головой Птицеликий. — Он не дитя, чтобы принять урок с легкостью, тем более из рук… лап того, кого считает демоном. Ты зовешь себя милосердным, но мои дети — занимающиеся работорговлей, жестокие и хитрые мои дети, — говорят:       Нет милости — прощать рабов покорных,       Прости того, чей бунтом полон крик! *       Его дед в восьмом колене, столь почитаемый по сей день — он ведь тоже бунтовал. Против тогдашних порядков, устоявшихся традиций, людской косности и злобы… против меня и прочих богов. — Таш усмехнулся. — Ну, я не в счет, я вообще люблю таких. Но тисрок Альрадин, прозванный Победителем, понравился тебе. В конечном счете он одержал самую трудную победу — победу над собой. Он учил этому других, и продолжает — даже после смерти. А началось ведь всё тоже с бунта… Будь он смиренен, как учишь ты — кровь людей до сих пор заливала бы жертвенники. Сейчас там хотя бы кровь животных. Придет день — и лишь цветы, фрукты и печать мастерства будут украшать алтари…       — В Нарнии жертва была только одна, — сухо ответил Лев. — Калормен не способен ее ни осмыслить, ни вообразить. Никому — ни богам, ни людям — даже в голову прийти не может идея божественного самопожертвования. Чтобы тем отменить все последующие жертвы.       — Я не собираюсь умирать из-за своих детей, — согласился Таш. — Я даже не убью из-за них. Если они столь немощны или глупы, чтобы позаботиться о себе, то я-то здесь при чем? Но я не позволю подобраться к ним силам, превосходящим их собственные. Люди должны сражаться и договариваться с людьми, Аслан, а не с ведьмами и божествами. Будь Рабадаш на моей территории, я не дал бы тебе обратить его в осла.       — Останься Рабадаш в Калормене, в этом не было бы нужды, — мягко сказал Лев, глядя, как осел в очередной раз делает отметку на стене копытом. Понизу оба косяка уже не вмещали отметин, а выше осел просто не мог дотянуться.       Таш проследил его взгляд.       — «Справедливость смягчится милостью», — повторил медленно. — Клетку в десять миль нынче зовут милостью?       Голос его, и без того хриплый, почти сорвался в птичий клекот. Запахло озоном.       — Я сказал всё, что хотел, Таш, — кротко, но твердо ответил Лев.       — А я — нет! — закричал тот. — Меня вообще там не было!.. Он почитает меня. В нем моя кровь. Он на моей земле — на нашей земле, Желтогривый. На земле, взлелеянной руками его предков, земле, над которой я летал долгие дни и годы, полные скуки и тоски. Я понимаю, что тебе дорога Нарния, но пойми и ты: Калормен дорог мне не меньше. Клянусь, нога Рабадаша никогда не ступит за Великую пустыню, но… позволь ему освободиться от кольца десяти миль. Хотя бы со временем. В нем кровь птичьего бога. Птица в клетке умирает, а не раскаивается.       В туче за спиной Птицеликого молнии засверкали с удвоенной силой. Следом ударил гром, и дождь обрушился на Калормен стеной. Осел, сидевший взаперти, не видел дождя, но слышал грохот грозы и шум потока, стекавшего с крыши беломраморного дворца. Вытянул морду и заревел, забил копытами, опрокинул золотую поилку. Он рвался за мраморные стены — под дождь, благословение верховного божества Калормена. Но слуги не умели читать в душах и не понимали ослиного рева. И осел наконец умолк, с трудом опустившись на задние копыта и опираясь на передние. Закрыл глаза, лишь в мыслях взывая к своему покровителю.       Аслан посмотрел на вороньего бога, взъерошенного, будто птица над разоренным гнездом. Черные круглые глаза пылали, так похожие на глаза человека, поносившего его — Великого Льва, легкого удара лапы которого было бы достаточно, чтобы человек умолк навеки. Он… не боялся. Лев никогда не считал бесстрашие безусловным достоинством, почитая выше преодоление страха. Но было что-то в полыхавших черных очах, в красивых чертах, искаженных, когда он требовал поединка с Эдмундом и позднее — призывал кары Таша на северные земли. На миг Аслан посочувствовал Сьюзен. Самая слабая — душевно — из Четверых, она не могла устоять перед этим напором, этой силой, безумством и буйством южного огня. Кровь бога — не пустой звук.       …И слово бога — тоже. Пусть Таш и был много слабее его. Он, Лев, мог бы вовсе остаться здесь один, не пустить никого из божков. Мог попросту не допустить образования Калормена. Но Птицеликий прав: они не обязаны во всем облегчать жизнь своим детям, иначе как тем набираться собственных сил?       Внизу стояла ночь, но осел не спал. Ходил из угла в угол, нетерпеливо отмахивался хвостом от кусавших насекомых, мотал серой мордой. Но глаза его не были глазами животного. И раскаяния в них не было. Прежний огонь горел в них, и горел в душе, что была перед Львом как на ладони.       Не смирился. За целый год. И не смирится, даже если оставить ослиную шкуру еще на десяток зим. Вот что с ним делать, таким упрямым?       Прости того, чей бунтом полон крик…       Таш молчал. Но в напряженно сведенных плечах, в перьях, взъерошенных, будто кто трепал Птицеликого, во взглядах, что бог то и дело кидал вниз, звучало то, что он не сказал. Тревога за сына. И… любовь?       Не сам ли он говорил, что любовь превыше языков ангельских и человеческих?       — Хорошо, — наконец сказал Аслан, и воронья голова еле уловимо вздрогнула. Смертным взглядом то вовсе нельзя было бы заметить. — Я сниму проклятье. Если найдется человек, или зверь, или иное существо, ради которого Рабадаш согласится преодолеть положенную границу, зная, что его ждет. И если найдется человек, зверь или иное существо, которое последует за ним, готовое быть рядом даже в ослином обличье.       Таш ухмыльнулся:       — Смотрю, ты не слишком-то веришь, что первое и второе возможно даже по отдельности. А уж вместе и вовсе недостижимо? Хорош адепт светлого личностного начала!..       Но весь вид бога говорил о том, что с крыльев его упала непомерная тяжесть. Аслан отвернулся, пряча улыбку в усы. Он был бы только рад, спади проклятие. Ведь это означало бы, что он победил еще в одной душе.       — Твой праздник намечается, Клювастый, — небрежно сказал он, глядя, как к храму Птицеликого тянутся вереницей разодетые люди. Как толпа почтительно расступается, давая дорогу повозке из золота, на которой везли осла. Никто не смеялся. Конечно, можно было подумать, что не смеются они из страха пред свирепыми стражами, сопровождавшими повозку. Но Аслан видел то в одной, то в другой душе — смущение, что стали свидетелями столь неподобающего вида царевича. Показалось злорадство — что ж, всегда будут недовольные властью. Вот мелькнуло любопытство, вот блеснуло ярким островком сострадание… Таш скривился, Аслан же смотрел на этот яркий огонь уже с открытой улыбкой.       Но та погасла, стоило вспомнить смех нарнийцев при виде обращения. Может, ему стоит заняться собственными детьми, раз они до сих пор видят смешное в чужой беде? Да, в беде врага… но кого он учил любить врагов, в конце концов? От калорменцев этого хотя бы никто не требовал.       Обернувшись вороном, Таш помчался к земле, по обычаю самоубийственно сложив крылья. Позёр. Как все языческие божки.       — Спасибо, Желтогривый!.. — донеслось слабое сквозь тучи. Лев хмыкнул.       В храме перед статуей Птицеликого с пола поднимался человек. *О.Хайям