Геем Сашка не был. У них, среди пацанов, такое было не принято — любого петуха били и из компании выгоняли сразу. Один раз Саша подумал о том, что у соседа его, Петьки, глаза красивые — просто так, невзначай, а на следующий день тот побитый ходил и всё мимо них. Оказалось, Вовка видел, что он журналы смотрел взрослые, только не с женщинами, а с мужчинами, и вроде как даже губами причмокивал. Саше тогда одиннадцать было — и с того времени он не думал больше об этом, случались, конечно, мысли, но отмахнуться от них было легко. Он считал, что ничего такого в этом нет, но друзья были дороже сторонних размышлений о непонятных вещах. Они остались у него ещё с детства — с тех времён, когда ему лет пять было, и друзей-то особо не выбирали. Была компания во дворе — и Сашка влился в неё, как само собой разумеющееся. В их округе других ребят мало бегало — общежитие для работников завода стояло отдельно, как бы в стороне от прочих домов, даже забор имелся с охраной; папа это пропускным пунктом называл. Тогда они с отцом жили просто — комната на несколько квадратов, щи от тёти Мани на обед, каша на завтрак и картошка на ужин. Готовить Саша научился рано — матери часто не было дома, отец приходил с работы поздно, и хотя всегда готовил для них двоих, Саша сам перенял часть обязанностей. Потому что видел — тяжело. А ему вроде как и по силам.
И вдруг мать ушла насовсем — просто не вернулась в один из дней. После её ухода будто и не переменилось ничего, а будто — многое. В быту всё осталось также, только не пахло больше духами, и не было в комнате халата с цветами. Саша поплакал раз и, кажется, отпустило — он давно понял, что мать его не любила. Сильно это ударило по отцу — сдвинулись брови, осунулось лицо, и смен на заводе вдруг прибавилось. Темнее стало в комнате, ожесточились игры на улице: и не в зиме было дело, и не в том, что в снежках часто попадались льдинки. До весны так и жили — с сердцем на запоре. А потом что-то на работе случилось: и отец стал бриться чище, рубашку купил новую, Саше к теплу сапоги сменили, по лужам прыгать. Соседи стали поглядывать уважительнее, кто раньше Олегом просто звал, теперь хлопали по плечу и называли «Олегом Дмитриевичем». Саше это всё непонятно было — он только радовался, что отец домой стал раньше возвращаться, и, нет-нет, да проскальзывала улыбка на его лице, как и раньше. Так год и закончили — вроде как веселее, а перед праздниками отец пришёл очень серьёзный, держа за руку незнакомую женщину. Саше тогда почти восемь было — после Нового Года его день рождения справляли, но он понял всё сразу. Он такое уже видел — у Гришки, у Серёги, и удивился мало. Женщина представилась Светланой Владимировной, протянула руку, и Сашка пожал в ответ — и потому, что был воспитанный ребёнок, и потому, что ему очень понравился её голос. Мать кричала часто, а эта говорила спокойно, и так уверенно, что хотелось слушать.
Потом всё закрутилось быстро — через несколько месяцев дали отцу квартиру — настоящую, в две комнаты, и по осени они переехали в новое жильё. До старого двора было не так далеко и Саша по-прежнему туда ходил: ребята его встречали радостно, и всё текло своим чередом. Света — так звал он новую жену отца, ибо мамой язык не поворачивался, тоже жила с ними. Сначала Сашка ждал плохого — разные истории случались, это он знал хорошо, а со временем успокоился и привык. И хоть она занята была часто больше папы, теперь его всегда ждал тёплый ужин, ласковое
«Как прошёл день в школе?» и этого было ему достаточно. Так и жили — ровно, спокойно, а потом у Саши аппендицит случился незадолго до одиннадцатилетия. И ведь поняли не сразу — какое-то там нетипичное расположение было — в стационаре двенадцать часов продержали, и всё это время была боль, которую ему и сравнить потом не с чем было. Но он её запомнил плохо — и только потому, что рядом была
она. И не мать его, а мачеха, которая отменила все свои дела, послала к чёрту какого-то там министра — это Саша по телефону слышал, и добивалась в больнице, чтобы их приняли, потому что скорая всё не приезжала, и они поехали сами, а потом легла с ним, и всё время читала ему сказки и гладила по голове — его, взрослого лба, который материнской ласки и не знал никогда. Он помнил её руку — теплую, не по-отцовски мягкую, голос, и книжку, что она читала: странную, про смешных существ муми-троллей, но Саша почему-то всё очень хорошо понимал. И в этом бреду он назвал её мамой — впервые за два года — и больше никогда не называл иначе.
И то, как заблестели от слёз её светлые глаза при этом слове, Саша запомнил на всю жизнь.
Из больницы их забирал отец — и дома, впервые за всё время, Саша услышал то, о чём тот молчал очень долго. Папа, такой сильный, с суровым разлётом бровей и широченными руками, плакал, обнимая его, и Саша вдруг разревелся тоже. Отец просил прощения — за мать, за отчуждение, за то, что не говорил как любит, и Саша чувствовал: он испугался его потерять. Так сумбурно прошёл день, а вечером родители ему рассказали всё — оказывается, был у Саши старший брат от маминого предыдущего брака. Саша так и не понял, почему он жил заграницей, почему не мог приехать до сих пор — он мало знал про политику, смену власти и занавесы — его оглушила радость, сбила с ног, и он уже не мог думать ни о чём другом. Глубоко в душе он всегда хотел кого-то
своего: сестра ли, брат, старше ли, младше — не это важно. С фотографий ему улыбался подросток: темноволосый, с ярко-голубыми глазами, чуть смугловатой кожей совсем не похожий на светловолосого и белого Сашу, и почему-то сразу стал ему родным. Сашка принял его безоговорочно — ждал не меньше родителей, и когда приземлился самолёт, разволновался так, что чуть не упал на скользких ступенях. Пушистая зима встречала его брата и дедушку, и в отражении бездонных глаз, в которые постоянно стремились попасть снежинки, Саша ясно увидел своё лицо — оторопевшее, с красными щеками, и засмущался, пытаясь спрятаться за мамину шубу. Алексей — Алекс, как звал его улыбчивый седовласый мужчина — рассмеялся, и первый протянул ему руку, точно как мама когда-то. И Саша доверился — не мог иначе, смотря в эти сверкающие глаза, и сердце вдруг застучало набатом, когда его осторожно обняли, сказав:
— Я так рад с тобой познакомиться, Саша.
Он полюбил его с первой же секунды. Вся сила, что таилась в маленьком сердце, была отдана этому чувству — сладкому безудержному теплу в груди, от которого постоянно хотелось смеяться. И все три недели не было счастья больше, чем засыпать в одной комнате, слушая истории о той,
другой жизни, улыбаться в ответ, и мечтать — каждую секунду, каждый миг, когда они увидятся снова. Это были лучшие каникулы в жизни, и, провожая брата, Саша рыдал навзрыд, потому что не мог сдержаться, потому что больно было отпускать того, кто врос в его сердце горячей тоской.
— Скоро всё наладится, и я приеду. — Алексей обнимал его бережно, но ничуть не слабее. — А вдруг случится так, что даже приедешь ты. А потом я вернусь навсегда — всего через четыре года.
— П-правда? — Он поднимал зареванное лицо, и смотрел в глаза брата, в чьих уголках застыли та же горечь и грусть. — Обещаешь?
— Обещаю. — Он гладил его по голове, целовал в зареванные щеки, и, как и Саша, никак не мог отпустить. — Обещаю.
Всю дорогу домой Саша молчал, прижимая к груди бесценный подарок: браслет, который брат снял с руки в последний момент и отдал ему — на память. Мама обнимала его за плечи, а он ехал, привалившись к её боку, и думал о том, что скучать очень больно.
Больнее, чем тяжелый аппендицит.
Так закончились каникулы, и пошла на убыль зима — в грусти, сопровождавшей его везде. Письма, приходящие и уходящие редко, только усиливали меланхолию. Избавиться от неё было трудно, и Саша решил чем-то себя занять — давно присмотренный кружок французского языка родители охотно поддержали и Саша вплотную занялся им. Его произношение хвалили, грамматика оказалась не сложнее родной, и к лету он вполне мог сносно произнести несколько предложений. Он хотел поделиться этой радостью с ребятами, но что-то пошло не так: сначала неприятный случай с Петькой, а теперь вот и Вова, услышав о его увлечении, расхохотался, обозвав «голубоватым дураком». Они повздорили — первый раз столкнулись в открытую за шесть лет дружбы, и пока Вова обзывался, Саша чувствовал внутри какой-то тяжелый холод. Он хотел не спорить, а объяснить, но кончилось всё позорной и некрасивой дракой. Дома, пройдя мимо матери, он ушёл в комнату без обеда, и когда она постучалась, осторожно заглядывая внутрь, пробурчал:
— Не хочу больше французский учить.
Мама зашла, тихо прикрыла дверь и села на краешек кровати рядом с ним.
— Почему? Ведь тебе очень нравилось.
— Вовка смеётся надо мной. И ребята узнают — засмеют.
— Саша, никто и никогда не заменит тебе настоящего друга. — Она ласково улыбнулась. — А ты знаешь, что значит дружить?
— Ну… — Саша замялся, он как-то и не задумывался о таком. — Гулять вместе. В футбол там гонять.
— Дружить — значить любить и поддерживать человека. Делиться радостью и горем с ним, как с родным.
— Нет у нас такого. — Саша замотал головой —они чаще спорили, задирались — ерунда какая-то получалась. — Но они ведь всё равно мои друзья?
— Ты уже взрослый, такое можешь решить только сам. Если бы Вова стал учить французский, ты бы его засмеял?
— Нет! Это же здорово — а вдруг мы бы вместе разговаривать смогли?
— Значит, ты бы порадовался за него и поддержал. А он?
— … Сказал, что это по-девчачьи. — Саша нахмурился — в груди кольнуло неприятно. — И вообще — учёба для лохов. Он меня дразнит постоянно за пятерки.
Мама промолчала, ласково погладив его по плечу — слов уже не нужно было, Сашка всё понял и так.
— Знаешь, порой бывает, что наши интересы расходятся с людьми, с которыми мы долго были рядом. В этом нет ничего плохого, потому что у каждого свой путь. Главное понять — где твой.
Она уже ушла, а Саша ещё долго думал над её словами. И хотелось бы поспорить, но этот разлад с Вовкой начался уже давно. Он всё оттягивал, верил в прежнее, на его злые шутки не отвечал, а это стало последней каплей.
Настала пора прощаться с тем двором и с людьми, что живут в нём до сих пор.
С лета время пролетело незаметно. Жизнь вокруг вдруг отяжелела — посмурнели лица, похудели кошельки, и СССР, в котором родился Саша, уже больше года был просто Россией. В начале коснулось и их — пригодился огород, на котором трудились много времени, а после зимы судьба вдруг сделала крутой оборот. Саша часто замечал, что многие значимые вещи в его жизни происходили под этим белым покровом, вот и теперь, когда многие одноклассники доедали последний кусок хлеба, они переехали в свой дом — построенный ещё только первым этажом, но даже от него захватывало дыхание. Саша такое видел только на картинках: он ходил по комнатам, и те будто не кончались, плавно переходя одна в другую. В их прежней квартире кухня была хорошая — не узкий закуток, как у его друзей, но в этой Саша просто потерялся. Второй этаж, пока ещё голый, с серыми стенами, его восхитил — можно было представить как и что здесь будет потом, и самые смелые фантазии будто сами росли из высоких потолков. Родители были счастливы, но чувствовалось в них какое-то напряжение, и Саша радовался тоже, только осторожно. Отца они стали видеть реже — и однажды даже вовсе не дождались к ужину, а ночью по звонку сорвались в больницу, не помня себя от страха. Там их было двое — в реанимационной палате: папа и дядя Гоша, друг отца по работе. Тут же стояла его жена, тётя Глафира, и семилетний Толик — и всё они тоже были белые, и губы сжались в тонкую полоску. Два дня прошли в тумане, а потом отец очнулся — за ним дядя Гоша, и через две недели оба были дома. Саша не спрашивал, куда родители пошли в чёрных костюмах — понимал и без того, и когда вечером отец собрал их на кухне, стал говорить, слушал очень внимательного. Теперь Саша никуда не ходил один, а к французскому добавились занятия по боевым искусствам. Горячим желанием он не горел, но понимал, зачем это нужно. Впрочем, тренер ему понравился — обстоятельный, умный, знающий свое дело: под его началом угловатые хиляки начали чувствовать не только силу, но и ловкость, и стали разбираться, как ей пользоваться. Там же нашелся и новый друг — Костя, веселый, добрый, и с ним в Сашину жизнь пришёл сноуборд с волейболом. Всё это захватило, повело за собой неудержимой волной: спорт, строящийся дом, учёба, семья, друзья — и только одной искры не хватало в этом новом мире, куда Саша вступил уже подростком. На смену редким письмам пришли телефоны: и они с Лешей говорили, столько, сколько могли, и было так дорого, так сладко слышать голос, от которого его отделял океан. Фотографии по-прежнему приходили и уходили письмами — и в его тринадцатилетие Алексею уже было восемнадцать лет. Они поздравляли друг друга по телефону, и каждый смотрел на другого, такого близкого и далёкого на цветной карточке.
До возвращения брата оставалось ещё два года.
После зимних каникул поехали на сборы — их команда по волейболу показывала неплохие результаты. В несколько побед дошли почти до финала: на третье место не рассчитывал никто, и радость, захватившая их, была по-настоящему сумасшедшей. По возвращению домой их с Костей распирало от гордости: лица сияли ярче начищенных медалей. Только родители встретили Сашу какими-то грустными, и уже после он узнал — младшей сестры или брата у него не будет.
Никогда.
Зато весной появился Цезарь — лохматый, тощий щенок, неизвестно как добравшийся до их дома. Будку сделал лично отец, большую, теплую, и через месяц они нашли Цезаря мирно спящим на улице, а внутри, среди одеял — маленького полосатого котёнка, размером не больше отцовской ладони. Заботиться взялся сам Саша: мыл, пока не наладился сорванный стул, кормил и ночью, и днём, и к лету из комка шерсти выросла красивая трехцветная кошка, названная Вандой. Характер у неё был не из легких — гости предпочитали обходить её стороной, и только свою семью, включая Цезаря, она любила нежной преданной любовью. В июне вдруг стало с ней худо — и Саша пешком бежал от их дома до дороги с ней на руках Бог знает сколько километров, пока не поймал машину. Мать была на встрече, и водитель с охраной ждали её, отец не сразу взял трубку, а у Саши не было даже велосипеда. У ветеринара, когда кошку вернули живой, но уже стерилизованной — что-то в её беременности, о которой никто и не знал, пошло не так — папа предложил Саше начать учить его водить. Получать права было рано, но навыки настала пора приобретать. Саша был счастлив, и после первого урока, когда чуть не съехал с дороги, был так взбудоражен, что Алексей, слушавший его рассказ, тихо смеялся таким приключениям. Его голос так и звучал в голове до утра — низкий, успокаивающий, а утром Саша проснулся с мокрым бельём и испугался, что описался ночью. Папа, заставший его в ванной, самостоятельно застирывающим трусы, после короткого расспроса рассказал ему многое — у Саши голова пошла кругом от той стороны жизни, от которой он даже не задумывался. Кто-то из ребят в раздевалках уже пытался мериться тем, что между ног ещё толком не выросло, но Саше это было неинтересно. Теперь выходило, что за этим кроется чуть ли не целый новый мир, и как-то так получилось, что он начал постепенно проникаться этой стороной вопроса.
К зиме Саша уже знал, откуда берутся дети, и на новогодней дискотеке не растерялся, когда после танца девочка из параллельного класса потянулась за поцелуем. Он была очень красивая — длинные волосы, нежная кожа, но поцелуй почему-то не принес никакого удовольствия. Технически — ему даже понравилось, но внутри ничего не дрогнуло, когда тонкие руки легли на его плечи и тело склонилось ближе. Костя над ним не смеялся, когда Саша рассказал ему об этом. Он вообще был последнее время несколько задумчив, и сказал только одно:
«Значит, не твой человек».
Саша был с ним полностью согласен.
Минуло пятнадцатилетие, но весна так и не согрела его сердца. Даже жаркое лето в лагере, где было полно девчонок в купальниках, уже похорошевших и набравших цвет, оставило его равнодушным. К осени Саша задумался — о том, почему ему не снится Соня из параллели, за формами которой сох весь класс, или не хочется позвать в кино Дашку, веселую хохотушку, в чьей компании приятно провести время. Они нравились ему, правда, такие разные, такие классные девчонки, но ни одна не трогала сердца. Об этом он говорил Лёше и тот поддержал, успокоил, но в его голосе чувствовалась какая-то грусть, будто он окаменел и утратил привычную мягкость. Вечером Саша долго рассматривал его новое фото — брату уже исполнилось двадцать, и он чувствовал горячее тепло в груди и животе при одном взгляде на смуглую кожу, под которой играли литые мышцы. Фото было хорошим — удачно пойманный кадр на тренировке по теннису, и Саша думал, что Алексей красив настоящей природной красотой. Что-то мужское уже проступало в его чертах, взрослое, пока Саша оставался нескладным подростком. В эту ночь он уснул не сразу, долго ворочался, а утром проснулся в поту, в ужасе вспоминая безумные сны. Он не смог бы рассказать их содержание никому — язык бы не повернулся, и только следы на белье были свидетелями того, о чем он молчал. Саша избавился от них, но от лихорадочно колотящегося сердца и алеющих щек избавиться было невозможно.
Алекс прилетал уже после его дня рождения.
За три месяца он думал обо всём — о Пашке с его красивыми глазами и долго сходившими синяками, о Вовке, истово ненавидящем «не таких», о том, что чувствовал сам, и понял, что от себя не отбрешешься.
Брата он ждал с затаенным страхом и радостной дрожью.
Алексей приехал рано утром — спал только Саша, и сильно удивился, когда через сон почувствовал тяжелую ладонь на плече. Он вскочил тут же, обнял первый, и только отстранившись, почувствовал неловкость от того, что почти обнажен. Его смущение сгладилось за радостью встречи: завтрак, подарки, счастье и шум, сильно удивившие сонных Ванду и Цезаря. Саша не мог насмотреться на брата, не мог наслушаться, и к вечеру, когда все разошлись по комнатам уставшие после праздничного ужина, принял — он влюблен.
Влюблен так давно, что страшно было признаться даже самому себе.
Потекли дни — волнение улеглось не сразу, скорее затаилось, затихло, но тлело, и Саша чувствовал, что там, внутри, оно обращается в нечто новое. Время полностью принадлежало им: каникулы, продленные карантином, ложились на плечи легким ветерком свободы и они делали всё, что хотели. Под окном их спальни слепили снеговика — в свободной комнате, в которой теперь будет жить Лёша, делали ремонт: работы всего на неделю, а сколько смешанных чувств испытал Саша, когда рядом с его кроватью встала ещё одна. Охладить голову всегда помогал спорт — и они поехали на горнолыжную базу, пока солнце зашло в зенит. Катались много и весело, брат неплохо стоял на сноуборде, а Саша с удовольствием учил его новому. Домой вернулись к позднему вечеру — уже знали, что родители останутся у друзей в гостях. Саша умотал себя как только мог, надеялся, что это поможет отключиться и скорее уснуть. Леша пошёл в душ — хотел ещё раз освежиться перед сном, а Саша остался расстилать постели. На кровати рядом лежала футболка — он стоял над ней долго, а потом оглянулся, как вор, и быстро прижал к лицу, вдыхая запах. Он щекотал небо, давил на грудь, и в пору было то ли заплакать, то ли рассмеяться — но Саша впитывал, запоминал, и никак не мог надышаться.
Скрипнувшая дверь выдернула его из марева мечтаний.
Он обернулся, торопливо придумывая оправдание — брат стоял в проходе и смотрел на него задумчиво. Саша скользнул взглядом по покатым плечам, полотенцу на бедрах, и сглотнул, вспоминая, что сам стоит в одних боксерах.
— Извини, что взял без спроса. Очень вкусно пахнет. Чем пользуешься?
Алексей молча подошел ближе, забрал майку из дрожащих рук, а Саша не знал, как на него взглянуть. Сердце стучало в горле, горели щеки, и близость брата сводила с ума.
— Ничем. Не люблю лишнего на теле.
Саша покраснел ещё гуще — а ведь он почти спасся. Улыбнулся, стараясь скрыть нервозность, поднял взгляд, и вдруг понял, что Леша стоит слишком близко. Настолько, что когда тот начал говорить, казалось, будто он шепчет в губы.
— Только если ты хочешь… Иди ко мне.
Он шагнул в тот же миг — вжался, судорожно, до дрожи, обхватил руками, не веря своей же смелости. Сначала так и стояли: просто обнявшись, но объятия эти были жадные, будто даже болезненные, и каждый думал о чем-то своём-одном. Стоило поднять голову, как столкнулись взгляды, и хотя ни в одном не было готового объяснения, спасения тоже не было никому. Первое прикосновение — мягкое, нежное, сладкое, и в следующий миг они уже оказались в постели, целуясь так горячо и жадно, словно от этого зависела их жизнь. От жара горело всё — и когда огонь всполыхнул, обжег, они пытались отдышаться ещё долго-долго.
И даже на утро, когда они проснулись в объятиях друг друга, он не погас до конца.
После того случая не говорили, не обсуждали ничего — всё было в тайне, украдкой, в невыносимо сладкие мгновения. Эта была нега: встречать светлый взгляд, смотрящий с любовью, которой раньше не было ответа. Саша думал о родителях, думал обо всем, но не боялся — незачем было, потому что счастье, бесконечное, бездонное, крепкое, кружило голову.
Его конец настал в одно утро.
Саша даже и понял, что случилось — только слёзы текли по лицу, когда Алексей спокойно говорил что-то об учёбе и девушке там, за границей. Он говорил, что любит, но любовь эта — не настоящая, всплеск гормонов, и Саша тоже поймет это позже. А он не понимал, не мог осознать, что нужно понимать, если сердце вдруг разбилось вдребезги и обливается кровью. Брат уехал быстро — на следующий день, и Саша долго смотрел вслед самолету, который уносил с собой часть его души.
Наступила зима, совсем как та, что была после ухода матери, только хуже во сто крат.
Повалилась и рук учёба, надоел спорт. Родители забеспокоились, и Саша хотел рассказать, а потом вдруг понял — не сможет. Не потому, что не знает слов, а потому, что они не поймут.
Любят, сделают всё для него, но этого не поймут.
И пришлось снова учиться жить — с чёрной дырой в груди удавалось плохо. Без родного голоса, тепла, рук: безумно больно, дико, горько. Так бы и тянулось — будто под водой, вне жизни, но случился разговор с Костей. Им было почти по семнадцать, они впервые попробовали алкоголь — и Саша разрыдался так, что самому стало страшно. Костя поначалу молчал, а уже потом, стиснув его плечо, показал фотографию — симпатичный парень белозубо улыбался в кадр, сверкая черными, как смоль глазами.
— Арсен зовут. — Костя горько улыбнулся. — Мы вместе на бокс ходим. Не знаю, что у тебя, Саш, сам только можешь понять. У меня два года «гормоны» эти не проходят. И не знаю, пройдут ли.
От чужой беды легче не стало. А от того, что не один, что понимают, обрушилась часть панциря и дышать стало будто бы легче. Много ещё было боли, и многое доставляло её случайную — но приглушалось, стиралось, потому что время неумолимо шло вперёд.
В их следующую встречу Саша разменял восемнадцатый год.
***
Он готовился поступать в университет. Сданы были экзамены, цвело жаркое лето — горячее, спелое, пахнущее безмятежностью, когда грянул гром и ливень затопил их собой.
Умирала мама.
В аэропорт Саша поехал встречать брата один — оглушенный, ещё не понимающий до конца. «Рак, четвертая стадия, резистентный, меньше месяца» — слова витали вокруг, но не достигали сознания, кружили, будто зная, что нет выбора, кроме как принять. Алексей выглядел плохо — темные круги, красные глаза, и хоть на душе было отвратно, Саша, как когда-то, обнял его в ответ. Так было легче перенести безмолвную дорогу, в тишине подняться на второй этаж, где их ждали мать и отец. Она — как-то в раз осунувшаяся, побледневшая, смотрела ласково, с той нежностью, от которой щемило сердце, и кипучие слёзы лились сами собой. Как не заметил, не понял, не догадался: ведь похудела, но вроде как была рада, шутила, что наконец-то приходит в форму. Полгода назад уезжала по делам на полтора месяца — и так весело она сказала, что летит по каким-то своим «женским штучкам», о которых мальчикам знать не следует. А это была Москва, операция, лучевая и химия, только всё оказалось бесполезным. И ведь не выпали даже волосы, но кого утешить теперь — губы бескровны, в лёгких полно пятен, от которых ей всё труднее дышать. Так и стояли они у её постели — трое приговоренных, обездоленных, обездвиженных. А она умирала с улыбкой, знала, что они любят её и друг друга. Знала, и потому сердце её не болело, легко отпустило душу.
В свой последний вечер она говорила с Сашей о брате.
— Он тебя любит. Любит больше, чем мы с отцом.
— И я его люблю. — Ведь так и есть, не изменили ничего дни и боль. — Мам, ты ведь сама знаешь.
Она посмотрела на него грустно — но не печаль умирающего была в её глазах, а о чём-то другом, том, чего он ещё не понимал.
— Прости нас с отцом. — Её иссохшие руки ласково держали его, теперь уже такую большую ладонь. — Он из-за нас уехал тогда.
Сжалось сердце, ухнуло, затопив глаза, и Саша моргнул, прогоняя внезапно накатившую пелену.
— Как… как это?
— У него была фотография на телефоне. Увидел отец, но и я сразу всё поняла. — Она говорила тяжело, прерываясь, и не то хрип, не то слёзы клокотали в иссушенном болезнью горле. — Прости, что мы испугались. Сейчас… сейчас это так глупо, что мне даже объяснения не найти.
Она замолчала, копя силы, а Саша и не мог говорить. Снова текли слёзы, снова заполошно стучало сердце, и здесь, где по другую сторону постели стояла сама смерть, он вдруг снова почувствовал себя живым.
— Значит… он меня не бросал?
Мама покачала головой и слезинка — одна, одинокая, прокатилась по её щеке. Саша осторожно стёр её: разве мог он злиться, осуждать тех, кто так любил его? Он даже понимал, потому что помнил свой шок, свои страхи, терзания, и не надо много ума, чтобы понять, как мучились и они.
— Если сможешь принять его — прими. — Слабо, едва ощутимо она сжала его ладонь. — Если нет — то прости. Только не иди против самого себя. Не нужно этого.
Они говорили ещё и он ушёл глубокой ночью, когда тихий сон увлёк её к себе. Поцеловал в макушку, как она целовала его, прошептав «мама», отчаянно надеясь, что называет так не в последний раз. А рано утром пришёл отец — в светлое, тихое время, когда на небе не найти ни единого облачка.
Мамы больше не было с ними.
***
До конца лета оставался целый месяц. Кружило голову тепло, мягко шумели березы, переливчатый света солнца уносил печаль. Был пятый день после похорон, когда они с Алексеем остались одни, и, наконец, взглянули друг другу в глаза. Всё было так же, как и в первый раз — только в объятиях исчезла боль, и вместо слёз затапливала душу спокойная радость. Торопиться было некуда: и они молчали, исстрадавшиеся друг по другу, зная, что успеют наговориться потом, когда уйдёт тоска, и голос не будет дрожать от слёз. Теперь, когда не нужно было разделяться и терзать друг друга, мир открылся с другой стороны, и виделось в этом только хорошее. Саша думал о том, куда поведёт их дорога — в Америке, такой далёкой, ему совсем незнакомой, ждал дедушка, и почему-то казалось, что можно сорваться, уехать, тем самым изменив жизнь. Ничего он не боялся, ничего не казалось страшным, когда Лёша вот так обнимал его — бережно, нежно, прижав к своей груди. Саша дышал им снова, и он тоже дышал им, и в этом дыхании было всё, что они могли друг другу сказать.
А новый мир ждал их, приветливо улыбаясь солнечным днём.
