***
— Папа, Вольфганг снова свою пищалку не выключил. Всю ночь мешало, — молодая девушка, кто-то сказал бы даже внешности ангела, сидела за столом, пока её отец ставил на стол четыре тарелки с небольшим завтраком. Несколько бутербродов с ветчиной и сыром. — Да он не настолько громкий, что тебе через стену было слышно, не ври! — Обижался вошедший в кухню Амадеус, сразу же беря из тарелки своей сестры один из бутербродов и откусывая его. — А это за клевету, — с мрачно-тоскливой улыбкой пояснил он. — Вольфганг, ты снова оставил компьютер включённым? — голос у Леопольда был ледяным. Пусть он и очень любил своих детей, но ненавидел их ссоры. Не нравилось и то, что сын часто делал всё только так, как хочется ему одному — частое зависание в соцсетях и написание музыки, которая не была достойна даже слова «музыка» по мнению Леопольда Моцарта, ведь он имел страсть исключительно к произведениям классического жанра; он не понимал и не желал терпеть, что его гениальный сын занимается безделицей и тратит свой талант ни на что. Прежде чем сесть за стол, старший Моцарт поправляет на себе футболку светло-серого цвета, и с осуждением смотрит на сына, вновь недовольный его невежественный поведением. — Да, папа… — хмурится парень. Он злился, что ему сейчас снова попадёт из-за жалоб сестры. Слишком непростой характер она имела. — И он мне снова мешался. У меня сегодня тест в институте, — напоминает девушка, быстро забирая из тарелки брата один бутерброд, компенсируя краденый. Надо было ещё раз отметить, что компьютер мало того был включен всю ночь, так ещё и мешал ей спать. А сегодня в институте был серьёзный опрос, который завалить было просто непростительно. — Я говорил, что если не будешь его выключать, я заберу его у тебя из комнаты, — предупреждения относительно компьютера уже были, но Вольфганг из раза в раз не слушал, оправдывался тем, что постоянно проверял уведомления. Даже ночью. Даже во сне. Надо было в какой-то момент это заканчивать и наконец наказать этого мальчишку. — Он мне нужен! — возмущался Амадеус, подходя к своему месту и садясь за стол. Он откусил ещё бутерброд, стараясь не смотреть в глаза Леопольду, не имея никакого желания встречаться с его строгим взглядом. Хотелось просто быстрее поесть и убежать. — Обойдёшься, — глава семьи также садится за стол, но взгляда с Вольфганга не отводит, желая пристыдить сына. ТОт должен понять, что виноват, и так делать в следующие ночи не надо. Вон, ещё и сестре мешал спать. Это у него каникулы скоро, а не у студентки. — Наннерль, я тебя ненавижу! — вспылил Вольфганг, вставая из-за стола, так и не съев бутерброд и оставив его в тарелке. Это стало последней каплей. Слишком много он натерпелся от старшей, чтобы терпеть и дальше. — Извинись немедленно перед сестрой, — всё также холодно. Парень не стал слушаться, молча выбегая из кухни в сторону своей комнаты. Уже в комнате Вольфганг кинул всё нужное в рюкзак и пулей вылетел по направлению к школе. Там он молча уселся за парту и вздохнул. Кто-то из компании девочек обратил на него внимание, оттого обратили и остальные. Моцарт, улыбнувшись, помахал им рукой, но не более. Девочки оскорбились: и это им ещё к нему самим подходить? Несмотря на то, что Амадеус был, если не звездой школы, то точно известной личностью: музыкантом, певцом, блогером — да всё сразу только разными годами, девочкам он уделял немало внимания и уважения, и его привыкли видеть галантным. Не бывал он таким только в случае своего ужасного настроения. Обычно он себя спасал, общаясь с другими, но, что удивительно, сейчас он этого не делал, и никто к нему не спешил подходить, даже если догадывались, что стоит помочь. И это был последний день учёбы осенью. Дальше — каникулы! Вольфганг потратит их с толком, с чем не согласился его отец — он толковым план сына не считал. Удалось заснять несколько экспериментов: как звук распространяется по заброшкам, можно ли использовать их, как театры, и что же на самом деле является необходимым для идеальной акустики? Проверял, переснимал, редактировал и монтировал видео: так на YouTube появилось несколько весьма интересных репортажей. Вместе с ними он записал и часть своей новой песни, чтобы публика не зря томилась в ожидании. Всё это за только пять дней каникул. Он уже строил планы на оставшиеся два, но тут папа сообщил ему, что завтра важная встреча и никуда он не пойдёт. Уговоры в очередной раз не помогли, как и просьба за будущий день рождения: «Избавить его от всех этих встреч», — и Вольфгангу пришлось смириться. Компьютер и без того работал трое суток напролёт… Выключая его сегодня, Моцарт чувствовал, что потеряет этой ночью что-то важное. Обязательно потеряет. Поразмыслив ещё немного, он хотел его не выключать, но отключить звук. Он все эти дни продолжал раздражать сестру, но та не могла пожаловаться: иначе Вольфганг расскажет папе, что она не сдала пару давних контрольных в институте. Уже решив на этом, Амадеус коснулся рукой раскалённого корпуса аппарата и почувствовал, что технике действительно нехорошо, и пожалел её, выключая. Утро выдалось ужасным: его разбудили и сказали собираться поскорее. Это на каникулах-то! Моцарт долго ворчал, говорил, что «чуть позже», в полусне заканчивая новую симфонию, и наконец отец его поднял. Вольфганг хотел по привычке своей включить компьютер, что должен был уже передохнуть, но ему не разрешили, строго сказав: «Со-би-рать-ся». Выполнив это, когда все пошли завтракать, Амадеус пошёл наконец к технике и сделал желаемое, согласившись остаться без завтрака. Столько лайков на видео: от самых новых до старых — за одну ночь он ещё не видел! Даже комментарий… — не успела страница прогрузиться, как Наннерль гордо подошла и выключила компьютер, нажав на кнопку. Сказала, что папа передал ей так сделать, чтобы Вольфганг не возмущался, а сейчас же оделся в белую рубашку, нашёл галстук или хотя бы бабочку, одел костюм и шёл в коридор. Вольфганг в порыве злости швырялся в стену всякой одеждой. Он ненавидел это безразличие, которое проявлял к нему отец, ненавидел, как сестра всегда на стороне родителей или на своей собственной, но точно не на его. С остервенением выполнив сказанное, он глубоко дышал, пока они с отцом дожидались Наннерль, которая, видимо, красилась. К слову, Вольфганг уже накраситься успел: подкрасил глаза чёрным карандашом, нанёс серебристые тени. В темноватом коридоре этого было не видно. Как только они с папой сели в машину — яркого солнца на улице было предостаточно, Леопольд Моцарт нахмурился. — Смой это немедленно. Встреча важная. — Мне всё равно. Если нельзя появляться в передаче так, как хочется, зачем мне вообще там появляться? — Ты снова меня разочаровываешь, — опять это тон, не терпящий пререканий. Вольфганг взял протянутый ему платок, намочил его питьевой водой, что всегда лежала в бутылке в их машине, и стал стирать макияж, смотрясь в маленькое зеркальце, которое обычно носил с собой. Тени размазались по лицу, придавая ему серый оттенок, карандаш тоже плохо оттёрся. — Я пытался, — сказал он обречённо и взглянул на отца. Тот оценивающе его оглядел и взглядом дал понять, что всё ещё недоволен. Оставшуюся дорогу Амадеус делал вид, что пытается, но на самом деле уже давно наплевал на это. Всё же стало капельку лучше к их приезду, и они с отцом и сестрой отправились в зал, где их будут снимать на телевидение: встреча семьи Моцарт со своим соперником, а возможно и другом — Флорианом Гассманом — капельмейстером при императоре Австрии Иосифе II. Вольфганг последние несколько лет не знал заранее, с кем будет встреча: ранее, когда Леопольд Моцарт понял, что сыну далеко плевать на это, перестал рассказывать о важных особах. — На встрече предположительно будет твой ровесник, Вольфганг. Может, найдёшь себе наконец приличного друга, — предупредил глава семьи Моцарт, взглянув на Вольфганга. При слове «приличного» младший Моцарт сжал кулаки, выражая в этом всю злобу на папу. Уже такое предзнаменование возвышало этого кого-то и принижало всех настоящих его друзей. Нет, он не станет дружить с ним, если отец считает его приличным, подходящим, то значит это либо мазунчик, либо кто угодно, с кем бы Вольфганг не захотел общаться. Их встретили у студии, и они поднялись по лестнице. Студия была пока занята: снималась реклама. Через минуту к ним в коридоре подошли другие люди, организаторы не посредственно происходящего в эфире. Моцарт поздоровался с Гассманом, оба чуть поклонились друг другу, после же поклонился и поздоровался его сын, пока Вольфгангу неизвестный. Сам же он сделал лишь вид, чуть склонив голову и под нос пробормотав: «Здравствуйте». Его так называемый «ровесник» был на голову выше него, с черными волосами, покрытыми лаком, так как его причёска нуждалась в этом: достаточно длинная чёлка не под самым естественным углом была зачёсана вправо. Сзади его волосы сходились в тонкий хвостик, но, к счастью, этого Амадеус не видел, иначе непременно бросил бы оскорбительную шутку на злобу дня и своего собрата по несчастью. К слову, он не выглядел несчастным, его безразличное лицо с щепоткой, казалось, притворной вежливости и приправленное сиропом доброжелательности и учтивости, давали Вольфгангу понять, что с ним он иметь дело не станет. Моцарт и Гассман обменялись некоторыми стандартными фразами и разговор пошёл в чуть более свободную тему. — А это ваш сын, герр? Такой взрослый, — начал разговор Леопольд, бросив взгляд на сына своего сегодняшнего собеседника. — Он мне почти как родной. Поэтому не удивляйтесь его возрасту. Его зовут Антонио. — Приятно познакомиться, — сказал он. — А это Вольфганг и Мария-Анна. Её вы видели совсем ещё маленькой, помните? — Такое не забудешь. Ах да… Пока взрослые затягивали свою любимую шарманку, дети маялись от безделья. Наннерль покинула мир и ушла в соцсеть, Амадеус хотел последовать её примеру, но с досадой понял, что телефона при себе не имеет. Наверное, оставил дома. В такой утренней суматохе это неудивительно. Что больше удивляло Вольфганга, так это поведение «ровесника». Он стоял совершенно спокойно, не искал чем бы заняться, просто ждал, смотря куда-то младшему Моцарту под ноги. На ровесника он не был похож, да и больше смахивал на шизофреника по мнению Амадея. Вольфганг решил воспользоваться создавшейся свободной минуткой и не противиться совету отца. — Эй, Антонио. Тот поднял на него взгляд. Глаза у него были такие же чёрные, как и волосы. — Сколько тебе лет? — Двадцать. — Произошла некоторая пауза, пока Амадеус обдумывал, а собеседник ожидал, что он ответит сразу. — А Вам? Моцарта смутило обращение на «Вы». Дотошный этикет раздражал до… и так понятно до чего. — Семнадцать. На этом разговор ушёл в бездну. Оба молчали. Вольфгангу было нечего сказать, а Антонио хоть и мог сказать многое, молчал, потому что знал, что ещё слишком рано. Уже через пять минут их позвали в студию. Всё происходило как обычно. Для Леопольда Моцарта и Гассмана привычно, они обсуждали практически-культурно-политическую сторону приезда Венских композиторов в Зальцбург, да и в принципе рассказывали, как дела у императора. И для Вольфганга обычно: он почти молча сидел, попивая сок со стола, от которого хотелось есть, но их оставили без угощений. На что он надеялся? Долгожданный перерыв объявили через двадцать пять минут. Сказали, что он продлится минут десять. Моцарт хотел кинуться в магазин, но отец попросил его остаться, так как Гассман желает с ним поговорить. — Вы невероятно одарённый ребенок; все слухи о вас правдивы, не так ли? — Допустим, — без энтузиазма начал Моцарт. Если бы видел он, как стоящий за ним Антонио тихо засмеялся себе в руку при таком начале разговора, ему бы захотелось засмеяться следом. Флориан понял, что в лести парень не нуждается. — Я хотел бы пригласить Вас в гости. Уверен, нам найдётся о чём поговорить не на публику. — Да, возражений нет, — со вздохом сказал он, зная какой ответ от него ожидает отец. Умиляло, что эти люди действительно хотели делать что-то не на политическую публику. — Приятно. Хотел услышать лично ваше мнение, потому что ваш отец отчего-то сомневался. Вольфганг был удивлён, но решил оставить все вопросы на потом, да и бегать по магазинам уже не хотелось. Эх, был шанс отказаться от гостей! Только вот кто знает, чем бы решил занять это время его отец? В итоге, он так и остался без магазина: его отправили в гримёрку, пожелав подправить внешность для белоснежных прожекторов. Съёмки закончились; музыкальные дела в Вене шли на отлично, как было понятно из интервью. — Компози-и-иторы, а еда там будет? Для обеда ещё рановато, но что-то наподобие второго завтрака? — по пути в машину спросил Вольфганг, чем вызвал недовольный взгляд отца. Нужно же иметь приличие! — Вольфганг. — Я не завтракал. Неужели я не имею права спросить или пойти в кафе? Но раз кафе нельзя, так как мы заняты, почему бы не спросить? Может, я бы в магазин зашёл. — Вольфганг! Младший уже готов был замолчать, отчаявшись, но помощь неожиданно пришла. — У нас дома есть еда, — постарался успокоить Моцартов Антонио, осторожно вступая в разговор, как раз когда ссора начинала спеть. — Я сделаю Вам хороший завтрак, не волнуйтесь. Амадеуса чуть не вывернуло наизнанку от этого слащавого тона, который льстил и подлизывался похуже ученика к учителю в школе, но тем не менее он был благодарен этому парню. — Что Вы, не обязательно, — попытался Леопольд, но сын решил излить всю свою злобу дня именно сейчас. — Нет уж, раз сказал, пусть сделает. Лесть не должна быть беспочвенной, так красиво говорить и я могу. Видимо, на такой тон уже хотел и Гассман что-то сказать, но Антонио взял его за руку, призывая не вступать сейчас. Они сели в машину: Леопольд с Гассманом вперёд, трое детей назад. Наннерль, как вы уже поняли, вовсе не присутствовала здесь морально, так как в телефоне кипела жизнь и новая ссора по поводу её любимой поп-группы. — Я Вам не льстил. Моцарт вздрогнул, не ожидая, что именно сейчас Антонио решит что-то сказать прямо у его уха. Этот Антонио, этот итальянец, был чем-то иррациональным. Он пугал, не делая ничего, и выглядел глупым, также не делая ничего. На сказанное Вольфганг мог только натянуто улыбнуться, надеясь зальстить в ответ нового знакомого и больше, кроме этого раза, с ним не сталкиваться. Вольфганг внимательно смотрит в окно. А чем ещё заниматься? Просить у сестры наушник слишком унизительно. Делать нечего. Безделье, словно сон — чем больше имеешь, тем больше хочется. Но Амадеус умеет правильно распоряжаться минутами безделья. Никакого труда не составляет вспомнить старые наброски произведений и продолжить их. Когда закончит, записывает целиком и имеет готовую работу, будто придуманную только пять секунд назад. Пока жизнь протекает в своеобразном сонном состоянии для Моцарта, их встречает непривычно резкий поворот. Возвращение в реальность ощущается, как падение с неба, бок о бок с вопросом: «Что произошло?» Амадеус сидит посередине, меж итальянцем и сестрой. Так уж вышло, что Антонио вовремя забрался в машину, Вольфганг следующий, и ему пришлось подвинуться, так как потерянная сестра шла последней. Еще более удивлённо он замечает Антонио, который облокотился о его плечо. То, что он спит, доходит не сразу, но зато словно гром после молнии. Моцарт с трудом сдерживает смех, неизвестно отчего так захотевший озарить всю машину. Тоже мне, аристократ или как там это называют! Нужно следить за собой и не спать где попало. Но почему-то это приносит тепло: Антонио больше не кажется чем-то заумным, а, скорее, домашним. У него такие аккуратные губы; в них ведь и нет притворства сейчас, а они всё такие же, как когда он не спит. Может, правда не льстил? Не важно, до правды у таких не докопаешься. Ресницы у него очень длинные, и это красиво. На щеке виднеется маленький шрам. Удивительно, что у этого фарфорового высшего общества есть раны. Видимо, любопытное исключение. Пока шатен спит и не надоедает своей сладкой манерой, он кажется не таким уж ужасным и противным. Классный друг бы был. Но им не по пути. Новый поворот встречает их также недружелюбно, Леопольд Моцарт даже просит Флориана ездить поаккуратнее. Тем временем Антонио чуть не падает вперёд, готовый удариться головой о переднее сиденье. Амадеус быстро реагирует и хватает Антонио, но не разбудить спящее чудо не получается. Он растерянно смотрит на Вольфганга, который всё ещё придерживает его. Взрослые никак не реагируют на это: не видят. Мария-Анна недовольно хмыкает, но и её реакция совершенно не стоит того взгляда, что у проснувшегося парня. Широко распахнутые глаза, взъерошенная укладка волос, а руками он держит руки Моцарта. — Опасно спать в машине, пока твой отец водитель, — смеётся Амадеус и, наконец, отпускает итальянца, который наконец проснулся. — Я уснул? Простите… — Давай я ещё скажу, что ты уснул, облокотившись на меня и будешь извиняться за это?! — Разозлился австриец. За что, чёрт возьми, тут вообще извиняться?! — Я так заснул?.. — он смущённо отвернулся к окну, а отражение от стекла Моцарту было удачно не видно. — Извините. Вольфганг издал нечто подобное на смех, соединённый с рычанием, и нарочно положил голову итальянцу на плечо. Тот понял, что говорит друг без слов, и усмехнулся. В такой позе они и приехали — уже через три минуты после описанного инцидента. Наконец старшего Моцарта разозлило поведение дочери, и ей пришлось убрать телефон, проявляя уважение. Они ожидали, что придут в огромный роскошный дом, который, скорее всего, Гассман снял им на несколько дней (ведь им ещё возвращаться в Вену, причём скоро, как выяснилось на телеэфире). Вместо этого они зашли в небольшую двухкомнатную квартиру, казалось, что она больше жилая, чем съёмная. В любом случае, ухаживали за ней хорошо: порядок и чистота, всё это свойственно людям из столицы. — Как я и обещал, с меня приготовить завтрак Вам. Вольфганг с долей иронии вспомнил об этом. «Неужели сам пойдёт делать, и слуг не позовёт? Да и нету тут вроде слуг», — думал Амадеус. Леопольд Моцарт тяжело вздохнул, но уже ничего не сказал. — Я присоединюсь к вам через десять минут, — с этими словами Антонио удалился на кухню, тем самым вызывая удивление у Наннерль, которая до этого пропустила всё происходящее. Вольфганг в двух словах ей объяснил. Они направились в гостиную — тоже небольшая комната, но в меру украшенная для гостей, можно было убедиться, что здесь живут не бедные люди. Живут ли? Переехали в Зальцбург? — Итак, Вольфганг. Приятно, что и вы рады поговорить не на публику, поэтому чувствую, что разговор будет тёплым. Чем Вы собираетесь заняться после окончания школы? Институт? — Нет, я пойду работать в Бургтеатр, — без капли смущения или хотя бы скромности, сказал Моцарт. — Как же Вас туда примут? — усмехнулся Гассман. — Очень просто. Они услышат мою музыку. А если к тому времени Вы всё ещё будете там работать, то шансы мои возрастают. Не так ли, герр? — Вольфганг, это слишком, — прошептал Леопольд. — Почему? Меня спросили, как я собираюсь работать там, где хочу, что не так в честном ответе? — С такой честностью Вам будет нелегко. Простите, Моцарт, но я не смогу порекомендовать Вас. — Ах, да! Я совсем забыл про Антонио! Но где же справедливость?! Я не слышал его музыки ни разу. — Когда он закончит готовить Ваше пожелание, — ядовито сказал Гассман, — может, и сыграть решит. Если хорошо попросите. — Уж по-моему проще очередной скандал закатить, и тогда всё само устроится. — Вольфганг, — тихо сказала Наннерль, — будь попроще. И подобрее. — А разве я злюсь? — Ты завидуешь. Ещё ничего не решено, лучше идти в институт, так проще. — Не хочу проще. Я хочу посвятить себя музыке, а не тратить пять лет на бесполезные учения о том, что мне не надо. — Видимо, Ваш сын настроен серьёзно лишить меня работы, — отшутился Гассман, на что старший Моцарт нервно улыбнулся. В этот момент в комнату зашёл Антонио с подносом и стал расставлять тарелки на столе. Сказать, что Амадеус был удивлён — это ничего не сказать. Вместе с ним удивлялась и сестра, пусть и не так сильно. Леопольд же был просто убит его тонкой улыбкой в этот момент, потому промолчал. Гассман не выразил никакого удивления. — Приятного аппетита. — Итальянец сел на диван вместе со всеми. На столе перед ними стояла тарелка со свежеприготовленной пастой пассата и несколько разных вазочек с конфетами и печеньями. Также, чай на каждого. Если бы Антонио сидел рядом с младшим Моцартом, тот бы сказал ему: «Неужели так нравится унижаться? Мы просто зашли поболтать о моём будущем, зачем же как на праздник готовить?» Так как ничего из этого не было сказано, все дружно ответили: «Спасибо», — и принялись за сладости, а кто-то за настоящий завтрак, настолько вкусного запаха какого давно не чувствовал. Бутерброды на завтрак, что-то любое из школы на обед и то же первое попавшееся дома на ужин. Везло, когда мама готовила что-то пышное и это можно было съесть за пару минут, а иначе — опоздание в школу. Так Моцарт и жил. И, как он сделал вывод, такая жизнь совершенно незнакома Антонио. — Из тебя бы получился отличный повар. — Благодарю за комплимент. — Он отвёл взгляд. «Странный признак», — подумал Моцарт. — А ты умеешь на скрипке играть? — вновь спросил Амадеус, теперь уже после того, как съел первую половину пасты и немного утолил свой голод. — Умею. — А чему больше уделяешь времени? — Фортепиано… — с небольшой заминкой ответил он, не зная, можно ли выходить за пределы списка из ранних вопросов. — О, вот как, — протянул Вольфганг, пока в глазах начинали плясать черти. — Наверное, у вас дома есть фортепиано? Сыграем? — Я… — Теперь даже взрослые обратили внимание на растерянный вид Антонио, потому что парень становился всё тише, а Амадеус наоборот начинал звенеть, словно тонкий колокольчик. — Я не могу. — Это ещё почему? — Азарт вывести этого «музыканта» на чистую воду завладевал Моцартом всё больше. — Вольфганг, будь вежливее, — коснулся его плеча отец, говоря это. Тот отмахнулся, но принял более закрытую позу. — Антонио, почему нет? Впервые слышу, чтобы ты не хотел играть. У тебя могут причины, но… — Дальнейшие слова он проглотил. Не стал говорить, что достоинство семьи выше личных интересов. Антонио и так это сам себе повторял, когда считал нужным, даже когда Гассман это нужным не считал. — Да. Они есть. Вольфганг, давайте я просто сыграю Вам на скрипке? — попытался выкрутиться Сальери. — Ну, ладно. — Пожал плечами младший Моцарт и продолжил есть. Антонио закончил есть первый: у него кончился чай и на этом он решил остановить поедание сладостей. Вольфганг был сейчас в самом разгаре их поедания, но, завидев, что итальянец закончил, резко встал. — Идём. Ты, кажется, уже свободен, — живо сказал он. Тот беззвучно прошептал себе под нос что-то Моцартом не расслышанное. Именно это и вызвало на его лице довольную улыбку победителя. Антонио взглянул на композитора, а его губы были изогнуты в дьявольской ухмылке, иначе это никак не назвать. С печалью посмотрев на своего названного родителя, который не понял причины её возникновения, итальянец покинул гостиную. Вольфганг следовал за ним — далеко ходить не пришлось: в соседней комнате стояли фортепиано и скрипка. Её Антонио и достал сейчас из чехла и стал настраивать. Моцарт, вертясь, как живой лосось на сковородке, меж делом проверил смычок (ранее рассмотрев его в две секунды) и принялся натирать его канифолью. — Что мне сыграть? — Антонио поднял взгляд на австрийца и взял протянутый ему смычок, не забыв отблагодарить. — Что угодно. Я не знаю, какие произведения знаешь ты. — Я могу сыграть часть партии из 25 симфонии, написанной Вами в октябре этого года. — Не смеши, — Амадеус действительно засмеялся. — Ты где ноты взял? Уже на каком-то сайте слили? — Я просто её слушал. — Надо же… Игра-ай. — Такого предвкушения Моцарт не испытывал давно: даже новые подписчики на канале не волновали так сильно, как происходящее сейчас. Поистине для него необычный момент. Он скучал по жизни, где есть нечто такое. Не успел он закончить своих размышлений, как мелодия заполнила комнату. По звучанию это была скрипка Страдивари — негромкая, но с бархатистым звучанием. Вольфганг удивился, что инструмент находится в умелых руках. Антонио играл без ошибок; без нот, как в скором времени вспомнил Моцарт. Если верить тому, что ноты ещё нигде не засветились, то этот итальянец действительно неплох. Леопольд Моцарт, сидящий в соседней комнате, удивлённо взглянул на Гассмана. — Это играет Антонио? — Наверное, да. Но если мы что-то пропустили, то это ваш сын решил взяться за инструмент. — Я не о том; я хотел спросить, мог ли Антонио откуда-то знать текст? (Прим авт.: ноты) — Уверяю вас, это не воровство. Весь октябрь Антонио буквально жил этой симфонией, совсем неудивительно, что скоро он подобрал ноты. — Не знал, что итальянцы так умеют, — сухо сказал отец гения. Это, видимо, обидело Гассмана, и он не стал продолжать разговор. Антонио тем временем сыграл первую часть. То, как он смог уместить мелодию оркестра в скрипке, не теряя важных тем, уловив все тонкости, не могло не удивить. Моцарт был действительно поражён. Он сидел с широкой улыбкой, даже не зная как выразить эмоции. Доиграв эту часть, итальянец опустил смычок и поклонился. Он устал, хоть и совсем не сильно. Всего десять минут игры — Моцарт бы посмеялся над этим, если бы имел бы желание к чему-то придраться. И сам бы Антонио посмеялся над собой, слишком рано для усталости, но волнение делает своё дело. Да, он очень волнуется, оттого ему нужно постоять с минуту, перевести дух, а главное, узнать мнение Моцарта о том, что он сделал. — Что скажете? — А продолжение будет? — Моцарт заискрил глазами, но теперь, и с самой первой минуты игры Антонио, его улыбка не была злой. Это очень успокаивало. — Да, будет… Антонио продолжил и доиграл до конца. Симфония длилась около получаса. В конце было заметно, что он устал, но на игру это не повлияло. Моцарт предложил ему жестом хотя бы сесть, но музыкант упустил это из внимания. Тем более, он не хотел выходить из мира музыки, чтобы взглянуть, что происходит в реальности, а для этого пришлось бы отвлечься. Антонио соединил все важные линии в одном инструменте, что не давало возможности отдохнуть и нескольких секунд, как у музыкантов оркестров. Не слишком ли много он на себя взял? Но нет, видимо, он уже играл это не раз. Окончив, он сел на диван и отложил скрипку в сторону. Руки почти бесчувственно упали на колени. — Так что же Вы скажете? — повторил он свой вопрос. — Скажу, что было правда великолепно. Я согласен с тобой дружить. — А была об этом речь? — Да, между мой и моим отцом. А ещё я говорил с герром Гассманом. Я думал, он несправедливо хочет рекомендовать тебя императору, но ошибся. Ты стал бы главной скрипкой в оркестре. А я твоим дирижёром, — добавил самодовольно Вольфганг. — Да, отличная идея. — Антонио слабо улыбнулся, желая сейчас сходить и выпить воды, но силы и вовсе улетучились куда-то, особенно от взгляда этого композитора. Вольфганга же такой ответ ошпарил кипятком. Вздрогнув, он просто закрыл лицо руками и захохотал. Антонио не понимал этого странного поведения. — Кто ты, Антонио? С твоим умением, и не стремиться ни к чему?! Если бы ты мне сказал то же, что я тебе, я бы жизни не согласился! Нам, музыкантам, нужно стремиться к лучшему, а не довольствоваться жалким местом в оркестре! — Вольфганг, чего ты раскричался? — В комнату заглянул Леопольд Моцарт.— Нам пора. Вы ведь уже закончили? — Нет-нет, только начали! — Вольфганг. — Па-а-апа… — Прощайтесь, жду тебя в коридоре. — Ушёл. Амадеус вздохнул и ударил по дивану рукой. — Не злитесь, мы ещё встретимся, — снисходительно сказал Сальери. — Вот уж злится здесь должен ты. Я ещё не закончил по поводу твоего положения. Поэтому слушай: в следующий раз я хочу, чтобы ты также поразил меня. Хочу убедиться, что это была не случайность, и что ты правда способен на многое. — Буду рад стараться удивить Вас. — И прекрати говорить так! Мы друзья, а значит позабудь эти чёртовы манеры! — Вольфганг! — донеслось из коридора. — Иду! Антонио, как и Гассман, пошёл проводить Моцартов. Вскоре они остались одни; такси с гостями уехало. — Ты уверен, что хочешь остаться? — с тоской спросил Флориан. — Да. Я уже достаточно взрослый для этого. Тем более, теперь мы знакомы с семьёй Моцартов, а они очень неплохие люди. Не беспокойся обо мне, — парень улыбнулся. — Не связывайся с Моцартами, а главное, не думай на них полагаться. Пообещай мне, что либо справишься сам, либо возвращайся со мной в Вену. — Я останусь. Почему твоё отношение к Моцартам так поменялось? — Леопольд тот ещё эгоист. И кроме своего сына никого не видит и видеть не хочет. Ты достаточно умел, чтобы быть его сыну конкурентом. Он ни за что не поможет тебе, если ты его попросишь. — Папа, ты говоришь невозможное. Моцарты хорошие. — Запомни, что я сказал, и это не обсуждается. Ты обещаешь, что больше не будешь с ними связываться? — Да, как пожелаешь…***
— Столько времени потрачено даром, — с досадой сказал Леопольд. — А мне понравилось, — немного устало, но не настолько тоскливо сказал Вольфганг. — Впервые слышу от тебя подобное. — Антонио приличный музыкант. Ему ещё многому нужно научиться, но уже сейчас он хорош. — Ты про эту аранжировку твоей симфонии? — Да-да, именно. Как тебе? — Отвратительно. Гассман проложит ему путь к императору, его слух и техника сделают своё дело. А писать свои произведения? Он не умеет. Его музыка равна той, что ты писал десять лет назад. И вряд ли станет лучше. — Это… это корыстно, папа, — растерянно прошептал Амадеус. — Он мог бы стать моим другом! — с надеждой. — Нет, не нужно. — Но ты сам предлагал! — Тогда я ещё не знал, что этот Антонио даже не его сын. Итальянцев обожают при дворе императора. Их манеры, их тонкость, их стремление. — Вот уж последнего у Антонио нет! Он с радостью бы уступил мне место! — Это только потому, что сейчас за его спиной Гассман — капельмейстер. Эта должность скорее всего перепадёт ему. Ему ничего не стоит говорить любезности, зная, что мы так и останемся в Зальцбурге, что его папочка позаботится о том, чтобы император на тебя даже не взглянул. — Папа. — Амадеус помрачнел ещё сильнее, чем в начале разговора. — Не знаю, какие у тебя счёты с итальянцами, но это глупо. Ты же знаешь: я лучше него. — Да. И поэтому не хочу давать ему ни шанса. Примерно с таким диалогом они приехали домой. Моцарт наконец сел за компьютер, посмотрел удовлетворительное количество лайков, подписок, несколько хороших и не очень комментариев, и один удивительно длинный. В нём говорилось, что человек только недавно зашёл на его канал, но восхищён всем, что делает Амадеус, от самого первого видео до последнего. Моцарт ответил, что ему очень приятно восхищать своих подписчиков. Закончив с самым приятным, он лёг на кровать. На удивление, было желание написать еще одну симфонию, от начала до конца. Он уже около двух месяцев писал лишь песни, арии для опер и подобие рока с фолком, металлом и аранжировки этих же самых композиций для сцены.