Шаманы любят грозу

Глаза Нанами прикрыты тряпицей, но внутреннему взору какая-то повязка ни по чём: перед ним до сих пор стоит безжизненное, обезображенное шрамами лицо Юи. Лишённое улыбки оно кажется почти что незнакомым и непривычно взрослым. И пугающе-умиротворённым. Будто покой есть только там, за чертой. Кенто хочет выть от безысходности, но получается лишь бормотать про спутанные ранги. — Можешь отдыхать, Нанами. Сатору возьмётся за это задание, — мягко говорит ему Гето, шелестя простынёй. Он покрывает ей Хайбару. — А мы не можем отныне просто положиться на него во всём? — спрашивает Нанами, уже зная, что не закончит обучение в чёртовом колледже. Сугуру не отвечает, молча стоит посреди траурного кафеля. От запаха формалина у Кенто сводит нутро, но не хватает сил подняться на ноги. Гето подходит, нарочно шагая громко, сначала укладывает ладонь на плечо, затянутое в форменную куртку, потом уже просит: — Поднимайся. Аккуратно. Я помогу. У Нанами на покалеченных глазах наворачиваются злые кипучие слёзы, но он позволяет поддержать себя под локоть и повести сквозь темноту. Сёко обещала, что зрение восстановится частично или даже почти полностью, правда, придётся подождать. Кенто плевать: в той жизни, в которую он собирается сбежать, ему не нужно быть прежним и оправдывать чьи-то надежды. Гето терпеливо возится с ним, помогая сменить одежду, улечься в постель. Конечно, он знает, что Нанами не заснёт, а если вдруг и сможет, то проснётся от кошмаров, будет долго метаться по кровати в припадке бессильной злости, ни черта не видя. — Побыть с тобой? — интересуется Сугуру сочувственно. По звуку можно сказать, что он застыл в дверях. — Иди, там ты нужнее, — бросает Нанами. — И спасибо. Гето растворяется беззвучно, оставляя после себя сигаретный флёр. Пока запах не рассеется, будет спокойно. *** — Значит, бросаешь учёбу? — осведомляется Сатору, привалившись к дверному косяку так неудобно, что не закрыть дверь перед этим высокомерным носом, как не старайся. Нанами пытается не раздражаться попусту. Он размеренно укладывает вещи, чуя, как вечерний сквозняк доносит до него запах табачного дыма. Сугуру тоже пришёл. Как мило. — Да, — скупо выплёвывает Кенто, стараясь не смотреть на Годжо. Тот весь ему укор. Всколыхивает чувство вины одним лишь мимолётным взглядом, брошенным поверх идиотских чёрных очков. Нанами теперь тоже придётся носить очки: повреждённая сетчатка доставляет массу неудобств. — Когда уезжаешь? — Завтра в полдень. — Может, передумаешь? — Гето вырастает из-за Сатору малость осунувшейся тенью. У Сугуру распущенна по плечам влажная смоль волос. Гето с Годжо как грёбанные инь и янь, идеальный дуэт. Только вот пойми-разбери, кто из них инь, кто янь. А они с Юи тоже были такими? При мысли о Хайбару пальцы дают предательскую дрожь. — Я сыт этим дерьмом по горло. Нанами слышит, как собственный голос сдаёт его подчистую, дребезжа и обламываясь. Годжо отлипает от откоса, выкрашенного побелкой, шагает к Кенто. Саторовские руки, как плети, спелёнывают Нанами в объятья в один миг. Сугуру оказывается за спиной, тёплый, надёжный. Кенто дёргается, шипит разъярённой кошкой, потому что ему не нужна жалость от семпаев. Потому что прошло почти три недели, а кажется — словно один, тянущийся плавленой резиной, кошмарный-кошмарный день. Потому что он не должен плакать, хотя слёзы душат и катятся из покалеченных глаз обжигающими реками. Нанами цепляется за годжевский лонгслив, не способный остановить свой срыв. Сугуру приговаривает что-то успокаивающее и гладит по спине, перекошенным плечам. Кенто не разбирает слов, лишь интонацию: утешающую, баюкающую, призванную разбавить боль. Но от неё лишь горше и стыднее, от неё рвётся в клочья сердце. Сколько проходит времени, прежде чем силы покидают Нанами, одному богу известно. Кенто не чувствует лица и души. Его в четыре руки ведут к кровати. Перегруженное сознание мутится и отступает. Кажется, Сугуру и Сатору укладываются рядом, по бокам, едва вместившись в скромную размерами кровать. Наверное, ему это всё чудится. *** Нанами просыпается от ночной духоты, какая бывает лишь летом, перед грозой. Он шевелится, и ладони тут же натыкаются на костлявые коленки Годжо, сопящего где-то повыше его макушки. Кенто шугается, отодвигается назад, и, конечно же, впечатывается в крепкую грудь сведёнными лопатками. — Проснулся уже. Как самочувствие? — шелестит сиплым со сна голосом Гето. Похоже, на дождь их сморило всех троих разом. Лицо Нанами опаливает то ли смущением, то ли стыдом за недавнюю истерику. Дыхание Сугуру вздымает волоски на шее Кенто. — Сколько сейчас времени? — недовольно и громко осведомляется Годжо. — Мы тебя разбудили? — усмехается Гето. Этот мягкий смешок оседает у Нанами под рёбрами неясной истомой. Годжо шебуршится. Ему жарко, он сучит длиннющими ногами, выпутываясь из пледа и заодно стаскивая его с товарищей. — Поспишь с вами, — бурчит Сатору. Нанами неловко быть зажатым между двух неуёмных семпаев. Он неуклюже приподнимается. Годжо тут же вцепляется в его запястье, а Сугуру обхватывает, словно придерживая, за предплечья. На улице, наконец-то, начинается ливень. И так жидкая летняя полутьма озаряется всполохом молнии. Шаманы любят грозу. В неё проклятья отчего-то смирнеют, заползая в свои логова и отсиживаясь до той поры, пока природа не угомонится. Для чародеев это редкий шанс передохнуть в горячую на работу пору. С улицы в комнату втекает шлейф озонового дыхания этой ночи. А они застывают непонятным триптихом посреди разворошённой постели. Кенто забывает, куда и зачем он стремился, когда пальцы Годжо на пробу дёргаются вверх, чертя пунктир по его жилам и венам. Нанами чувствует себя абсолютно пустым, звенящим изнутри. Истерика выжгла его, не оставив ничего: ни злости, ни сил, ни жажды к жизни. И почему-то это невыносимо. Гето утыкается лбом между его лопаток. Они ждут, пока Кенто даст добро, пока он позволит вернуть себя. Нанами сдаётся. Он хочет освободиться от мыслей, от долгов, от страхов хоть на недолгий миг. Молния снова вспыхивает где-то над их колледжем, заполоняя пространство выбеливающим диким светом, выхватывая из полумрака лицо Сатору. Его невозможные искристые глаза. Под аккомпанемент грома Кенто касается бледных щёк семпая. Годжо не надо других позволений, он целует Нанами сам. Сугуру задирает на второгодке футболку, касаясь живота. Нанами теряется. Широкие ладони Гето ползут вверх, вдавливаясь в кожу отчаянно-правильно. И вместе с губами Сатору они выплавляют из Кенто что-то тёмное, колкое, ушедшее так глубоко, что и не выцепить с наскока. Нанами плавится как руда, освобождаясь от груза сковавшей его горечи. Годжо хнычет требовательно в губы, Сугуру пересчитывает лёгкими касаниями рёбра кохая, утыкается сухим ртом куда-то чуть повыше седьмого позвонка Кенто. В исступлении Нанами заводит руку за голову, вплетая пальцы в прохладные чёрные пряди. Гето поддаётся нехитрой ласке, жмётся теснее и ближе. Одежда мешается, комкаясь между телами. Сугуру плавно отстраняется, чтобы сбросить с себя измятую майку и стянуть с Кенто и так безбожно задранную футболку. Годжо справляется самостоятельно, обнажая разворот широких плеч. Сатору со стоном припадает к ключицам Нанами цепочкой скользящих поцелуев. Тот вздрагивает в руках у Гето. Его всегда аккуратная чёлка сбилась и взмокла, Сугуру зачёсывает её наверх, и, потянув за подбородок лицо Кенто вбок, целует. Поцелуй горчит от курева, Нанами плевать. Он задыхается, но не отстраняется. — Вы так горячо смотритесь вместе, — Годжо не был бы собой, не сболтни какую-нибудь ересь не к месту. Гето, оторвавшись от рта Нанами, неодобрительно цокает языком. У него нет возможности читать нотации Сатору. Кенто же горит в лихорадке, но чувствует жизнь, впрыскивающуюся в кровоток. Пальцы Сугуру оттягивают резинки трико и белья, ныряя под два слоя ткани, касаясь влажной, терпко пахнущей кожи. Нанами стонет, запрокидывая тяжёлую голову. Эхом за ним вторит Годжо, тянется вниз и сжимает себя прямо поверх джинсов. Кенто не видит этого: и так пострадавшие глаза застилает едкий пот. Вряд ли это пойдёт ему пойдёт на пользу. Сёко будет ругаться. Но какая, к черту, разница? Сатору из них самый нетерпеливый, первый выпутывается из остатков одежды. Гето тянет Нанами чуть в сторону, освобождая тому больше места. Годжо бесстыдно раскидывает ноги в стороны, Сугуру спускает с бёдер Нанами бесполезные шмотки. А Кенто не в силах оторвать взгляда от молочного тела, раскинутого под ним. — Нравлюсь? — спрашивает Годжо. Удивительно, но это звучит искренним вопросом, а не подстёгивающей подначкой. — Знаешь же, что красивый, — хрипит Нанами. Пусть его зрение плывёт и сбоит, но он всё равно видит этот грёбанный идеал. Сугуру похлопывает по его бедру, безмолвно подстёгивая действовать. Нанами почти благоговейно оглаживает нежный белый живот, следом трепещущими пальцами обхватывает член Сатору. Тот гнётся в пояснице и сдавлено выдыхает. Снова прорезается молния, делающая своим светом картинку до невозможности графичной. Гето зеркалит действия Нанами и тут же несдержано тычется стояком ему в поясницу. У Кенто в голове мутится, когда Годжо с третьей попытки подцепляет свои джинсы, уныло повисшие на углу кровати и вытаскивает из кармана измятую картонную коробку. Нанами не ребёнок, ему не нужно объяснять, что это и зачем. Сугуру, невидимый для Кенто, забирает из дрожащих пальцев Сатору фольговый квадратик, разрывает и раскатывает блестящий смазкой латекс по члену Нанами. Смуглые пальцы давят на его губы. Кенто послушно раскрывает рот, трёт языком мозолистые жёсткие подушечки, ничего уже толком не соображая, лишь слыша краем уха годжевский заполошный стон. А потом бессильно наблюдает, как эти самые пальцы погружаются в Сатору. Тот дышит через раз, удивительно тихий и смирный, мнущий ладонями простынь под собой. Сугуру самый трезвомыслящий из всех них. Он направляет и ситуацию, и Нанами внутрь Годжо. Оба тонут в сдвоенном стоне, потому что нейроны перегорают от напряжения, от зашкаливающей на периферии страсти. Это ли не квинтэссенция жизни? *** Утром они скомкано прощаются, избегая смотреть друг другу в глаза. Все мятые, изнурённые. И живые. Но Нанами не может не заметить следов на саторовской изящной шее и блеска в тёмных сугуровских глазах. Он уезжает, как и предупреждал, ровно в полдень, оставляя за собой две долговязые фигуры в форменной одежде посреди пылящей дороги. Кенто слепо верит, что не вернётся ни в коем разе, что сумеет жить по-человечески, вдалеке от проклятий и интриг. *** Нанами, только что развеявший мелкое проклятие, выходит из кафетерия обречённо. Он понимает, что у судьбы на него свои планы и противиться им больше нет сил. Возможно, именно хроническая усталость доконает его, в конце-то концов. Кенто замечает Сёко случайно, просто цепляется краем глаза за знакомое лицо. Застывает на месте, глядя на неё, повзрослевшую, с тёмными кругами, залёгшими под потухшими, но добрыми глазами. — Привет, Иери, — вежливо здоровается Нанами, склонив голову самую малость. — Привет, — отзывается она, щёлкая вхолостую норовистой зажигалкой и добавляет: - Хреново выглядишь. — Зачем пришла? — Попросить вернуться в колледж. Ты нужен нам. — Неужто Гето с Сатору не справляются? Сёко перестаёт мучить зажигалку, и что-то мерзкое, плотное расплывается в груди у Нанами. Это предчувствие. Плохое, тягостное. — Ты ни с кем из наших не общаешься? Кенто хмыкает, поправляя очки: — Нет. Зачем? — Тогда ты не знаешь, — подытоживает Сёко. Нанами хочется встряхнуть её за плечи, принудить говорить шибче, не тянуть кота за хвост. Но он стоит прямо, словно проглотив шест. — Гето мёртв. Он ждал чего-то подобного, но выдыхает сдержано: — Что случилось? — С ним что-то произошло, он рехнулся, вырезал целую деревню и своих собственных родителей, представляешь? Нет, Нанами не представляет. Он лишь помнит трепетные смуглые пальцы на собственном, подведённом оргазмом животе. Помнит искрящиеся лазурным чудом глаза юного самонадеянного Сатору. — Годжо убил его сам. А это уже как обухом по голове. Кенто тянет к ней руку, повёрнутую ладонью вверх. Иери смекалисто подаёт ему сигаретную пачку и металлическую зажигалку. Дым ничуть не утешает, но приглушает и утихомиривает разлившуюся под лёгкими желчь сожаления. Его не было рядом. Он струсил тогда. — Он даже не отдал мне тело Гето, — подливает масла в огонь Сёко. Нанами докуривает в три глубокие тяги и распускает тугой узел галстука. В конце концов, он уже подписал заявление на увольнение. И, кажется, свой собственный смертный приговор.