Он не первый мент в жизни Кирилла, но первый
Мент — с заглавной буквы. Полицейский. Даже уважение вызывает, с натяжечкой: если бы только Кирилл не хотел плевать на литеру закона и прочую срань, в которую не верит уже давно.
Мент-с-заглавной-буквы прикладывает его о капот спорткара, смотрит угашенно-пристально и, кажется, обещает взглядом все муки ада. У Мента зрачки нездорово расширенные, будто Мент под спидами какими, голос чертовски хриплый и очень крепкая хватка. Кирилл нагло улыбается Менту исподлобья и нарочно дергает руками — пальцы впиваются в запястье еще сильнее, до боли: синяки будут. Он смеется прокуренно и немного безумно, глядя Менту прямо в глаза.
Мента зовут Игорь. Игорь приходит к нему в СИЗО, жестом показывает охране уйти — они его почему-то слушаются — и двигает в очевидной попытке пригвоздить тяжелым взглядом к одному месту. Кирилл невозмутимо болтает ногами и нахально потягивает из трубочки старбаксовский кофе: давай, смотри, я молодая красивая дрянь.
Он не скрывает того, что у него в углу камеры — соковыжималка, в ушах — эирподсы, а на зарядке стоит мобильник (который по цене, наверное, как три Ментовских зарплаты): а зачем? Мент и так знает, что у него в изоляторе полный олл-инклюзив, пусть смотрит, завидует, хули.
Мент Игорь садится на стул напротив его койки, почему-то качает головой и хрустит пальцами; Кирилл дергает уголком рта в ответ на эту показуху.
— Сидишь тут, сволочь. Отдыхаешь.
Говорит тихо, смотрит на свои руки, но Гречкин легко считывает угрозу в его голосе. Хмыкает. Безразлично вертит кольца на собственных пальцах.
— И че?
— И ничего не екает? Ну, там, внутри, — Игорь грубо хватает за плечо, сжимает, дышит тяжело. — А она ж теперь вообще никогда…
Кирилл скучающе сдувает со лба выбившуюся прядку. Растрепались. Жаль, стилиста в тюрьму не пустили. Что ж. Похуй. Возможно, и из этого кошмара можно сделать образ: недоделанная укладка — это все из-за спешки, спутанные волосы, «небрежный — но в меру — мальчишка», Гречкин — это бренд, тюремный лук на обложке модного журнала, о чем вообще шла речь?.. А, да. Девочка.
— Я ее верну, что ли? Ну, если у меня екать будет, — усмехается тускло, бесцветно как-то, сам себе удивляется: даже ерничать не хочет особо. — Я ж ее не спецом переехал. Умерла и умерла, сорри — а я-то еще нет. Она б сама выпилилась лет через десять, с такой-то судьбой… херово, конечно, только я ее от многих траблов заранее избавил.
Мент губы кривит, выдыхает сквозь сжатые зубы, Кирилл замечает легкий тремор его рук и неравнодушие в чертах лица.
— Дерьмовая у тебя философия какая-то, циник мамкин. Ты откуда такой взялся? В детстве недолюбили?
Гречкин оставляет в сторону опустевший пластиковый стаканчик, откидывается на кожаную спинку дивана и отчего-то заходится в приступе истерического хохота.
***
Его, конечно, оправдывают. Кирилл подмигивает репортершам на выходе из зала суда и сверкает дорогущими часами на запястье — их широкий ремешок он сдвигает зачем-то так, чтобы не закрывал потемневшие синяки: следы от пальцев. В толпе Кирилл почему-то моментально выхватывает темные глаза Мента — похабно ухмыляется и показательно смело встречает его взгляд.
И совсем не удивляется, обнаруживая Игоря в собственном доме, когда возвращается туда вечером.
Игорь сидит в его кресле на террасе, задумчиво курит и смотрит на огни ночного города. У Кирилла почему-то даже не возникает порыва включить сигнализацию или вызвать охрану: он подпирает плечом дверь и сам затягивается, подпалив косячок. Мент медленно оборачивается.
— Вышел все-таки.
Гречкин выдыхает тонкую струйку дыма; Игорь морщится от наркотического запаха травки и тушит собственную сигарету о перила балкона.
— А ты сомневался? — вальяжно тянет. Рисуется. Сам не понимает, зачем, и все же почему-то хочет, чтобы Мент смотрел на него — и охуевал. Сам себя ненавидел и думал: какая же красивая сволочь. Не то чтобы Кирилл правда хотел казаться ему красивым, но…
— Очень хотел бы. Сомневаться.
Смотрит устало, раздраженно, как на надоедливую мерзкую мошку — но без ненависти, разочарованно как-то. Не в нем, не в Кирилле, естественно — чтобы в ком-то разочароваться, надо в кого-то
верить, а в Гречкина никто не верил изначально, даже родной отец. Ну и Мент тоже, конечно, с чего бы ему — по нему видно, что ему от ситуации тошно. Сложно ж поди с такой верой в людей смотреть на срань, которая по итогу выходит. Наверное. Кирилл не проверял.
Возможно, ни в кого в жизни не веря исключительно потому, что никто не хотел верить в него.
— Хуево, — он вертит джоинт в пальцах и не знает, что еще сказать. — Ты че забыл тут вообще?
Он не уверен, что Игорь сам в курсе — и тем более, что это признает. В самом деле, не думает же он, что сможет засадить его — хотя бы в СИЗО — снова? Тюрьма Кириллу не светит, это понимают все (уточнение: не только они двое; вообще-то, вся страна. СМИ, обычные люди, даже папочкины коллеги, веселящиеся на очередной корпоративной вечеринке) (уточнение два: хотя папочке, конечно, поебать совершенно).
Но Игорь удивляет — потому и заслуживает в глазах Кирилла быть Ментом аж с заглавной буквы. Еще раз. Говорит:
— Понятия не имею. Посмотреть на тебя хотел.
Гречкин подходит ближе, останавливается в метре от Мента и присаживается о подоконник, подставляя лицо ночному ветру. Поздно уже. Холодает.
Кирилл демонстративно медленно закидывает ногу на ногу, чувствуя, как скрипит черная кожа узких штанов и болтается на поясе лямка ремня, не особо отличимого от портупеи.
— Смотри.
Мент смотрит, Кирилл ощущает его взгляд чуть ли не физически, но сам предпочитает глядеть вниз, на город, туда, где жизнь кишит. Мент смотрит… и, кажется, изучает. Ищет в нем что-то как будто, только на какой хер? Гречкин сам знает, что он пустышка в золотой обертке; но выглядит охуенно, да, одновременно очень дорого и пиздец как дешево, пожалуй.
— Ты должен был понести наказание.
Кирилл с легким смешком выдыхает воздух, мягко спрыгивает на пол — взгляд Игоря прослеживает его движения — подходит вплотную, опирается руками на подлокотники, нависая. Говорит банальное, но так и просящееся:
— Арестуете меня, господин полицейский?
Игорь ожидаемо кривится.
— Пошлятина.
Гречкин только закусывает губу, и — наконец встречает его взгляд. Мент пялится, прямо ему в глаза. Кирилл знает, что они у него красивые: ему говорили однажды. Какая-то девка, которую он склеил год назад в очередном клубе (или она его, он уже не помнит, все смешалось) — после секса сидела на полу у кровати, курила, а потом такая: «глаза красивые у тебя. Ну, как оно называется… Глубокие. Закачаешься. Просто пиздец». А когда уходила, почему-то еще потрепала по голове — ласково (то есть, конечно, нет, просто показалось) даже как-то, как пацана какого; Кирилл ей тогда ничего не сказал, но на прощание зачем-то сдернул с руки любимые «Ролексы» и швырнул ей вслед (все равно он может по десять таких каждый день покупать). Она подарок приняла: поймала на лету, улыбнулась, — и больше они никогда не виделись.
Вот и Игорь в эти самые глаза ему смотрит, вытаращился, не моргает даже. Гречкин пожимает плечами и целует его сам.
Почему-то Мент его не бьет в челюсть и даже не отталкивает: Кирилл садится на подлокотник кресла и параллельно кусает Мента за нижнюю губу. Тянет за отвороты кожанки этой долбоебской и думает: «экспериментатор из меня какой-то ебаный». Понимает, что хуйню творит лютую, но — а почему бы и нет? У Кирилла красивые глаза, а Игорь просто красивый. Может, этакий экстрим Кирилла заставит почувствовать вкус к жизни хотя бы ненадолго.
Мент приходит еще неоднократно. Они трахаются там, где вообще не положено, — за пределы дома Гречкина не выбираются ни разу, оно и понятно; это никак не мешает им каждый раз зажиматься по разным углам (благо, в огроменном особняке этих углов больше, чем в гиперкубе, так что сложности эта задача не составляет). Игорь, конечно, груб — Кирилла больше удивляет, что он никогда не причиняет ему реальной боли и не проявляет жестокости, сила на грани фола, все дела. Бессмысленным шикарным сексом, в принципе, их совместное времяпрепровождение не ограничивается: Мент почему-то каждый раз порывается что-то рассказать — или Кирилл непроизвольно начинает сам при нем вспоминать что-то вслух — но заканчивается все всегда одинаково: в какой-то момент Игорь вскидывает на него странный, дико осмысленный взгляд, умолкает резко, будто вспомнив, с кем разговаривает, и уходит.
Кириллу, впрочем, плевать.
***
Через неделю после вынесения приговора суда Кирилл смотрит в лицо Смерти.
Хотя лица как такового у его Смерти нет — есть странная маска с гротескными чертами и пустые дыры вместо глаз. Это не может быть реально, говорит он сам себе, это просто ночной кошмар.
Сюрреалистичность происходящего превышает все немыслимые нормы, ломает шкалу человеческого понимания — дикий ужас все равно заставляет его влететь в машину и трясущимися руками повернуть ключ зажигания, несмотря на то, что мозг отказывается верить в реальность ситуации. Он не успевает даже вдавить педаль газа в пол: делает глубокий вдох, и — сжигает вместе с ним собственные легкие. Почему-то напоследок вспоминается девочка с «Ролексами», а еще немножко, конечно, Мент.
Впрочем, Игорь Гром в паре метров от него качает головой в ответ на эту картину, и отматывает все назад.
Думай. Думай.
Кирилл не помнит, как его выдергивают из «Ламборгини» за секунду до того, как ее сжирает поток огня, не помнит, что происходит дальше, и не уверен, что все случившееся не было сном, когда приходит в себя на заднем сиденьи какой-то задрипанной машины. Опаленные волосы и разодранная кофта, а также Мент за рулем, тем не менее, отрезвляют, дают понять: это правда случилось. Правда чуть не умер.
— Игорь? — сорванным голосом зовет Гречкин. Хочет спросить: что произошло? Как ты меня спас?
Зачем ты меня спас? Кто это был?
Вместо этого спрашивает:
— Какого хуя?
Игорь косится на него в зеркало заднего вида, весь разбитый; еще больше, кажется, пострадавший, чем сам Кирилл, и отвечает вопросом на вопрос:
— Очнулся?
Кирилл неуверенно кивает.
— Очнулся, че.
— Скоро приедем, — вместо всех объяснений.
Он в ступоре косится в окно за неимением альтернативного вида деятельности: снаружи занимается рассвет, под колесами бежит автотрасса. Кирилл машинально замечает дорожный знак о въезде.
«Великий Новгород».
Потом его снова отрубает — от шока ли, от переутомления, хуй его разберет; как бы то ни было, в следующий раз полноценно он возвращается в реальность в какой-то стремной квартире. Игорь говорит: «тут безопасно», отдает ему пачку налички, рюкзак (Кирилл мельком заглядывает и видит пару вещей из собственного дома) и какой-то всратый шмот — несколько комплектов. Гречкин накидывает на себя футболку на два размера больше нужного — она глупо свисает с плеч — джинсы дебильные и ветровку мышиного цвета. В отражении зеркала на него смотрит кто-то совершенно незнакомый, с побелевшими искусанными губами, страшными синяками под глазами и рассеченной скулой.
Но — живой.
В ы ж и в ш и й
Переродился, блять.
Его перерождение говорит ему перекантоваться в этой квартирке, пока все не утихнет — у его перерождения лицо человеческое, Игоря, — и дает фляжку, из которой несет паленым коньяком. Кирилл все равно прикладывается к ней так, как будто не пил ничего неделю, трясущимися руками отвинтив крышку. Вливает в себя алкоголь и чувствует, как накатывает тошнота от фантомного запаха горелого.
Мент сидит рядом с ним, наблюдает и говорит:
— Для общественности ты официально мертв. Воскреснешь, как все закончится.
Кирилл смотрит в глаза своему перерождению, сжимает в ладони лямку рюкзака и невольно примеряет на себя услышанную где-то глупую фразу: «Россия большая — и меня тут не найти».
Зачем-то замечает:
— Ты меня вытащил, — Игорь фыркает, — и, раз уж такое дело… ты еще приходи, типа. Только по-нормальному, ок?
Мент, конечно, говорит:
— Нет.
А потом, подумав:
— Да.
И потом совсем уж что-то непонятное:
— Ты ж в жизнь вообще верить не умеешь — тебя научить надо.
Она же у тебя вся впереди.
