Эхо первой любви

Я вернулся в свой город, знакомый до слез... Осип Мандельштам

За окном вагона промелькнули серые пятиэтажки и уродливые склады; за окном такси – площадь и основной проспект, расцвеченный огнями на деревьях; за окном моей комнаты все так же вид на детскую площадку, усыпанную притоптанным грязным снегом и мусором с помойки. И все так же темно. За окном час дня, а на дворе темно. Ненавижу этот город. Мама, радостная и счастливая, что я оказался дома первый раз за шесть лет, лепит какие-то голубцы, манты и самсу одновременно. Отец разглядывает мой диплом стоматолога и пальцами прожмякивает щеки, проверяя все ли мосты стоят на месте. Один из них мы сломали как раз лет шесть назад, выясняя, за кем должна остаться истина. На кухне тепло, уютно и спокойно. Люблю этот город. Моя комната. В ней так ничего и не изменилось. Музей имени меня – награды, кубки, грамоты, альбомы. В век электронных технологий мама до сих пор распечатывает фотографии. И даже мои фотографии из соцсетей подшивает в альбомы. Листаю. Мы с Ванькой – лучшим другом с первого класса – на горнолыжных сборах за городом. Нам 18. Нас фоткал его отец. Он же отвозил нас в больницу, когда мы поморозились на склоне во время соревнований. И он же забирал нас из участка, когда мы наотмечали Ванькино первое и мое второе место в слаломе. Мне похуй на этот город. Он выкинул меня из своей жизни, пережевал и выплюнул. И я тоже. Он мне не нужен. С этими портовыми кранами, скрюченными деревьями, закутанными по глаза людьми. Я приехал забрать своё. И забыть про город навсегда. У супермаркета, куда я метнулся за сигаретами, именно в этот, самый первый день, нужно же было встретить Ваньку! Стандартное рукопожатие. Немного сухое, немного с отведением глаз в сторону. Ванькиных. Жаль. Мы все-таки были хорошими друзьями. - Ты вернулся? - Я приехал. - Надолго? - Как получится. Молчание. Он так и не понял, не принял, не простил. Хотя и прощать-то особо нечего было. За чувства? За взгляды? За то, что был честен? Да. Видимо за это. - Ты, это… Сань… Если ты к нему приехал…. Не ходи… Я прошу тебя… Как друга… Закуриваю сигарету и молча выпускаю дым. Мне все равно. Мне давно уже все равно. - Ты же понимаешь, он хоть и живет теперь отдельно, но город-то маленький... Город-то не маленький. Просто он все слышит и все знает. Подслушивает своими стенами, фонарными столбами и мусорными баками. Собирает информацию, фильтрует, компонует и заливает горожанам в головы, пока те спят. Если я открою рот, то уже завтра с утра все будут знать, зачем я приехал. Молчать. Только бы промолчать. Ты же помнишь, Сашка? Тебе все равно. - У тебя всё? Тогда - бывай! Рад был повидаться, - киваю и поднимаю ладонь вверх. Не хочу прикосновения. Ванька стоит понурый и топчет носком ботинка снег. Хмурится, а на лбу собирается складка, как у его отца. Да… не нужна сейчас эта встреча. *** Мне понадобится несколько дней, чтобы отыскать его между улиц, автобусов и светофоров. Есть вещи, которые не меняются, и одна из них – его любимая работа в спортивной школе. Сначала дети гурьбой вываливаются из подъезда с рюкзаками, потом через пару часов подростки, еще через пару вальяжно и размеренно здоровенные мужики, деловито протягивая друг другу руки для крепкого рукопожатия. Я сижу в старой мазде отца, которую он собирался подарить мне на 18 лет, если бы я не признался… Хорошо, что Он с детства научил меня ставить защиту от двойки. Страшно было применять ее против отца, но еще страшнее казалось потерять Его или себя. Проследить путь от работы до магазина, от магазина до банка, от банка до дома – совершенно не сложно в условиях кромешной тьмы и грязного снега. На следующий день караулить у подъезда, опасаясь – вдруг сделал неправильный вывод? Вдруг это дом бабушки/тети/друга? Но судорожно выдохнуть (или вдохнуть?), увидев знакомый силуэт в разбитом подъездном окне. Несколько минут подождать, чтобы он разделся, занес пакеты на кухню, почесал кота. Почему-то мне подумалось, что у него обязательно должен быть кот. Подхватить свой рюкзак и поставить мазду на сигнализацию. - Я приехал. Михаил Александрович. Миша. Мой Миша, как я всегда называл его в своем эротическом бреду, захлопнул передо мной дверь. Такую металлическую, современную, коричневую, в черную точечку, блядь, дверь! Я ударил по ней кулаком. Похуй! Пусть соседи слышат! - Трус! Открой дверь! – еще пара ударов и бонусом ногой. Что за детский сад! Сам, сам шесть лет назад, обозвав меня мелкотней и засомневавшись в зрелости моих чувств, отправил меня в армию. Окей, я был соплей, мелким и глупым. Я отучился, отвоевал, кровью выгрыз свое право просто быть. Быть таким как я есть. Я поступил на вышку, я получил два патента, экстерном сдал экзамены. Я работаю в престижной клинике стоматологом и я хочу… Я просто хочу улететь вместе с ним в Берлин. - Миша! Я ее выбью на счет три! И мне похуй, что скажут соседи! – Щелкнул замок. Я открыл дверь и вошел в квартиру. Желтый свет под потолком пытался разогнать серь полярной ночи, что врывалась клубами через окна. Будь проклят этот прочерневший от угольной пыли город. Миша стоял на кухне, скрестив руки на груди. Я выбрал стену напротив. Мы смотрели друг на друга долго, очень долго. Он меня изучал, препарировал, раскладывал на пиксели. Он скучал. Это было видно по его дергающимся уголкам губ – он пытался улыбнуться и останавливал себя. Время было добивать. - Ты хотел, чтобы я вырос и стал человеком. – Это не вопрос. Это констатация факта. Я достал из рюкзака папку. Важно было не отводить взгляд и держать прицел. Иначе сбежит. Куда-то в себя, и его будет не вытащить. – Так вот. – я раскрыл папку. Пусть будет пафосно, пусть будет мелко. Но я давно хотел это сделать. – Служба в ВМФ, контракт, ранение, поступление, патенты, награды, диплом, характеристики, – перечисляю и бросаю ему под ноги бумаги. – А теперь, - делаю шаг навстречу и достаю из кармана джинсов приглашение в Берлин и квадратик презерватива, - если я в твоих глазах дорос до настоящего мужика, - подхожу еще ближе и чувствую жар его тела, - может, ты уже трахнешь меня, как полагается, и полетишь со мной к проклятым немцам? – последнее произношу уже в его губы. И голову ведет не по-детски. От запаха, от того, что он рядом, от его дыхания. Город заполошенно бьется метелью в закрытые окна, завывает в вентиляцию, бросает в стекло снопы снега. Но я сейчас в своем праве. Я его заработал. Меня резко складывает пополам от удара куда-то под ребра. - Мелкий, гадкий сученыш! Ты думал, что вот так просто придешь и возьмешь, что хочешь? – Мишка шептал мне на ухо, и меня коробило от боли и возбуждения одновременно. - Да. – прохрипел я, - Потому что ты тогда в ментовке сказал: вернись человеком и мужчиной - тогда и поговорим. Я пришел. Поговорили. – Я поднялся и выдохнул, - Я весь твой. Навсегда. Что тебе еще нужно? Миша сжал мои волосы на затылке, и мне показалось, что я сейчас задохнусь от возбуждения и счастья. Пусть говорит, что хочет, пусть бьет и кричит. Этот город больше никогда его не отнимет у меня. Я вырву Мишку с корнем, если надо - я взорву эти дома и улицы, но увезу. Надо только убедить этого великовозрастного мужика, что и он без меня не может. Лишь бы он поверил. - И что ты предлагаешь делать? - Сначала трахнуть меня, иначе мы не сможем поговорить - потому что я хочу тебя до скрипящих зубов. А потом собрать вещи и уехать вместе со мной. Навсегда. - Куда? - Потом, все потом. Сейчас я хочу только тебя. Как же я хочу тебя! Все эти слова пролетели между нашими губами – нежно, неслышно, одним воздухом на двоих. Город подло подглядывает в окна уличными фонарями, неоновыми вывесками, хлопает дверьми подъездов, надрывается лаем собак, кусающих эту промозглую долгую зиму. А в мишкиных руках жарко, пьяно. Они знают, что делать, где блуждать, как прорисовывать карту страсти на моем теле. Он не церемонится – удар был проверкой. Мой Мишка, он такой. Один его взгляд опускает меня на колени, и я трясущимися руками расстегиваю ремень его джинсов. И, уткнувшись лицом в расстегнутую ширинку, пытаюсь остановить свое глупое сердце. Умереть от инфаркта перед самым долгожданным сексом в моей жизни? Умеем, практикуем. - Что, сдрейфил? Смелости не хватает или практики? – Мишка еще долго не простит мне тот публичный каминг-аут и драку. Окей, я отработаю, если так нужно его несравненному эго. - Нет, Михаил Александрович, просто боюсь умереть от счастья. – поднимаю взгляд и вижу его ухмылку. Такую родную, любимую. Которую, казалось, за годы вымарал злостью из памяти за ненадобностью – слишком мягкая, слишком родная. Он ухмылялся так каждый раз, когда встречал внизу спуска у финиша, когда страховал на скалах, когда заплывали наперегонки, собирали грибы или восходили на Юдыч. Ваньке он улыбался по-другому, как сыну. ТАК он ухмылялся только для меня. Я проверял. - Не думал, что встреча с моим членом окажется самым счастливым моментом в твоей жизни. - Моя встреча с тобой оказалась самым счастливым моментом в моей жизни. Не отвлекай меня – я собираюсь с мыслями. А потом… было жарко, душно, сильно. Ровно так хотелось и мечталось. Чтобы ни единой секунды не принимать решения самому, не думать, не анализировать. Глотать – так глотать, на стол – так на стол, на пол – так на пол. И чтобы было сладко и напополам с болью. Чтобы сильные руки сжимали и оставляли синяки, чтобы жаркое дыхание в ухо и укусы в плечо. Чтобы руками за волосы и щекой к столу. Чтобы Миша, мой Миша, въезжал на полную, с оттягом и больше думал о себе, чем обо мне. Это закручивало жгуты в теле и выворачивало наизнанку. Чтобы он шептал всякую похабщину и матерился. Мой Михаил Александрович матерился, как портовый грузчик, втрахивая меня в поверхность стола. В момент оргазма я понял, что люблю всех – и Мишку, и Ваньку, и мента, что сломал мне тогда нос, и город. Город я люблю больше всего – без него не было бы меня. Здесь и сейчас. - Ты же не сбежишь? – я обессиленно лежал на полу, на собственных дипломах. Самый квалифицированный секс, который только может быть. Миша лежал рядом, одной рукой контролируя мое присутствие. - Ты был очень убедительным. Особенно с этими патентами, на которых ты стоял на коленях. Это был самый весомый аргумент. Да и карманный стоматолог на старости лет не помешает. Пропускаю мимо ушей подколку про старость – это только начало. Главное - уехать в ближайшее время, а там я справлюсь, выбью из него эту дурь, а если надо – вытрахаю. Зря я, что ли, почти шесть лет тренировался на любовниках? - Ты едешь со мной? Сегодня? Питерский поезд пойдет через пару часов. Билеты есть – я смотрел на сайте. - Почему ты торопишься? Ведь в городе совсем недавно. - Я приехал за тобой. Меня здесь ничего не держит. - А родители? - Для них квартиру строю в Питере и заберу туда... Я уеду скоро – мне надо возвращаться. Желательно сегодня и с тобой. - Я поеду. Я лежал на полу и глотал воздух, как рыба, выброшенная на берег. Второй инфаркт за день – чересчур для моего изношенного сердца. Так просто? Никаких уговоров, никаких пиздостраданий и заламываний рук? «Я поеду» - это круче, чем «Я люблю тебя». Любовь можно вырастить со временем, а заполучить в попутчики такого человека – это шанс один на миллион. Я позвонил с его телефона на свой, чтобы быть уверенным – он не обманет меня. Я помог собрать ему сумку и документы, купить билеты на поезд, написать заявление на работу, сгонял в супермаркет за переноской для кошки (у него все-таки она была!) и отвез ее к Ваньке. Мы договорились встретиться на перроне – я должен был попрощаться с мамой и отцом, да отдать машину. Город расступался перед нами пустыми магистралями и зеленым светом, подсвечивал новогодними инсталляциями. Призывом «насевережить» переспрашивал: вы точно уверены, что надо уезжать? Мягким, пушистым снегом падал под колеса мазды и создавал иллюзию, что он обалденно красивый в эти зимние дни. И я даже его почти любил. Почти, потому что знал, насколько он обманчив. Главное – не дать себя запутать. Грел только мишкин паспорт в кармане. Михаила Александровича. Моего Михаила Александровича. Которого я прождал на перроне до последней минуты. Его телефон молчал. В вагон я заходил мертвецом. Город со мной не прощался. Он забыл про меня сразу, как только я вошел в тамбур. Он все так же оголял дно залива, распугивал чаек на маяке, проводил танкера по фарватеру. Но я этого больше никогда не увижу. Не увижу этого парящего залива, прячущего высотки в морозном тумане. Не увижу огней кораблей и переливы телевизионной башни. Не увижу, как Миша стоит на мосту, что перекинут через железнодорожные пути, и провожает мой поезд. Не увижу, как он ухаживает за своей больной мамой, а через полгода хоронит ее в стылой земле промозглым летом. А снег падает на свежевырытую могилу в конце июня. Не увижу, как ругается с Ванькой и моим отцом. Как разыскивает меня по клиникам Питера и области. Как входит в зал прилета в аэропорту Берлина. Я увижу его только рядом со своим домом в конце августа на Сименсштадт. Через полгода после того, как я умер где-то на краю света, Михаил Александрович курил, нагло наплевав на все немецкие правила, рядом с моей парадной. Буднично, как будто делал это каждый день. Было очень страшно подходить и что-то говорить: вдруг морок рассеется? Но морок предложил мне закурить, потом вытащил ключи из кармана моих брюк и завел домой. А рано утром оттаскивал меня голого от окна, в которое я кричал, обезумев от счастья «Ты отпустил его! Спасибо! Я люблю тебя!", и шептал мне в макушку "прости, прости меня, малыш, прости!" Город не услышит меня из Берлина. Но я скажу ему это лично. Обязательно. Летнее полночное солнце будет раскрашивать высотки оранжевым, будет обещать тепло, но не греть. А мы будем сидеть на сопке, зарывшись ногами в мягкий мох, пить чай и смотреть на залив. Когда-нибудь, лет через десять, когда пойму, что никто его больше не заберет.