Заведённые

      Они разъярённо грызутся вот уже весь вечер, ещё более несдержанные, чем обычно. Хмельную Чую Дазай застала в баре, Дазай же застал Мори за стаскиванием личного обезболивающего. Иными словами, день не задался у обеих, и вынужденная близость улучшению настроения никак не поспособствовала.       Между тем, они по обыкновению неумолимы на поле боя, пусть за выстрелами и обмениваются оскорблениями. Через пятнадцать минут комната перевоплощается в неподвижное кровавое полотно.       Дазай опускает пушку: напарница, как всегда, выполнила бо́льшую часть работы, но устоять и не покрасоваться собой весьма непросто. В воздухе витает кроваво-красная вибрация. Чуя тяжело дышит, короткие пряди спутаны на её лбу, дикие глаза широко распахнуты.       Дазай этот взгляд знаком.       Она размашисто шагает вперёд и хватает Чую за плечо, как раз где сдёрнутый вбок ворот смятой рубашки обнажает стык с шеей. При соприкосновении напряжение в воздухе сходит на нет, но Чуя дёргается назад, пытаясь отпрянуть, и Дазай вцепляется в кожу ногтями.       — Замри, крошка.       — Какого хрена, отпусти меня!       Отпускать Дазай не торопится, только Чуя не сахар. Может, её способность и обнулилась, но физически-то она по-прежнему сильнее. Дазай даже не сомневается: будь малышка в здравом уме, уже б давно опрокинула её на бетон.       А здраво она не мыслит: в её систему вторгаются алкоголь, адреналин и Арахабаки. Она высвободила достаточно энергии, чтобы завестись, но слишком мало, чтобы вымотаться. Дазай попалась поистине утомительная напарница. В таком состоянии Чуе нужно одно из двух: ведро ледяной воды на бошку или найти способ сжечь лишнюю энергию.       Ведра ледяной воды под рукой нет.       Дазай сокращает дистанцию, едва не обнимая фыркающую и шипящую как кошку Чую. Может, это и не холодная жидкость, но её способность сама по себе выступает замораживающим фактором. По крайней мере, так Чуя не сравняет здание с землёй.       — Отвали, сумасшедшая…       — Может, Чуечка просто откусит себе язык, и мне не придётся слушать её вой?       — О, так ты хочешь, чтобы я кусалась?       В качестве отвлечения внимания Дазай прижимает ладонь к лицу Чуи и одновременно поддевает ногой её лодыжку. Сплетённые, они валятся на пол. Чуя верещит, как баньши; Дазай же, у которой – слава богу – имеется некоторое чувство собственного достоинства, опускается следом с всего лишь тяжёлым вздохом.       Чуя продолжает метаться, но Дазай наваливается на неё большей частью тела, и ей теперь не найти подходящей опоры для такого пинка, от которого Дазай бы отлетела куда подальше. Она слишком не в себе, чтобы вытворить нечто настолько интеллектуально усложнённое, как подхватывание и сбрасывание партнёрши, что было бы идеальным решением, если б только Чуя не сделала себе вчера кроваво-красные акриловые ногти длиной в полдюйма.       Эти самые ногти разрывают бинты и царапают кожу, и Дазай шипит ей в шею:       — Дурацкая улитка…       — Просто, блять, прекрати меня трогать!       Чуя извивается ещё минуту, вонзая ногти глубже, а затем замирает. «Наконец-то», — думает Дазай, приподнимаясь.       Чуя зубами впивается в её шею.       Это не засос или игривый укус, зашедший слишком далеко. Это даже не последняя попытка отчаявшегося человека. Это – предумышленный выпад рычащей, нет, не собаки – волчицы; выпад, порвавший нежную кожу над бинтами и вызвавший кровь.       Дазай кричит. Позже она будет злиться на себя за потерю самообладания; за то, что позволила Чуе одержать небольшую победу, но пока…       Что ж. Пока ей больно и она злится и чувствует себя живой.       Она вскидывает руку выше, вжимая в чужую грудь ствол чудом не упущенного пистолета.       — Тупая дворняжка, — шипит Дазай высоким и хриплым от боли голосом. — Будешь вести себя как одичавшая сука – я пристрелю тебя именно так, как подстреливают одичавших сук.       Всё это, конечно, бахвальство: из спортивного интереса Дазай собиралась поиграть в русскую рулетку, и единственная оставшаяся в магазине пуля уже ушла на какое-то ничтожество. Тем не менее, внимание Чуи это привлекает. Дазай судорожно вздыхает от облегчения и разочарования, когда чужие челюсти рассоединяются, отникая.       И, боже, когда Дазай смотрит на её лицо: на кровь, размазанную по губам; на потрясённость и полуосознанность в голубых глазах… Ах, как бы хотелось, чтобы ещё одна пуля всё-таки там была.       Естественно, убивать Чую она бы не стала: нет никакого желания выслушивать от Мори лекцию такого рода. Но если сдвинуть пистолет ниже или вбок, всадить пулю в бедро или плечо, будет не смертельно. Чуя всё равно быстро поправляется.       Дазай откладывает эту мысль на потом.       Прямо когда она представляет, как выглядела бы напарница, скрученная от пулевого ранения и истекающая кровью, по запястью ударяют, и внезапно пистолет переходит в чужую руку.       — Очень в этом сомневаюсь, — произносит Чуя с самодовольной улыбкой на алых губах и давит дулом на шею.       У Дазай перехватывает дыхание.       Пистолет не заряжен, она предельно в этом уверена, но пульс колотится о тёплый металл, и какие-то смутные сомнения в голову всё-таки заползают.       — Тупорылая скумбрия, — урчаще смеётся Чуя и, придушивая, тычет пушкой вверх. — Ты и впрямь решила, что всё под твоим контролем. Что ж, смею тебя уверить…       Тут Дазай мигом оказывается на спине: Чуя, оседлав её, тяжело дышит, а бёдра, схватившие её торс, заметно дрожат. Она вжимается в Дазай, задевая ушную раковину покрытыми кровью губами.       — Если одна из нас и схлопочет пулю, это буду не я.       Когда Дазай вздрагивает, в том нет её вины.       Чуя смещается, расположив ногу между её бёдрами, и валится вперёд, пытаясь отдышаться. Дазай уверена: это не преднамеренно, и колено замерло, так и не достигнув того места, при соприкосновении с которым невозможно было бы не дёрнуться…       …но она всё равно стонет.       Кажется, Чуя не замечает, заворожённая пульсацией вены под пистолетом.       — Знаешь, я могла бы прикончить тебя прямо сейчас. Это мысль.       Это, действительно, мысль.       — Впрочем, не об этом ли ты мечтаешь? Умереть от рук прекрасной дамы.       — Можно подумать, Чуя прекрасна.       Чуя широко скалится, и Дазай будто бы слышит невысказанное «О, я-то знаю, что ты врёшь».       Резко наклонившись, Чуя врезается в её губы своими. Со звонким лязгом на пол падает пистолет, отброшенный за ненадобностью, ведь Чуя всегда была необузданным, жаждущим крови существом. Соберись она всадить в Дазай пулю, ей вполне хватило бы рук.       Дазай задыхается от вкуса крови; от напора чужих зубов, схвативших её язык и сжимающих до тех пор, пока она не взвоет. Чуя нестабильна: кренится то в одну сторону, то в другую; дезориентирована, временно лишена способности. Её колено продолжает притираться к вульве сквозь слои одежды, и Дазай хочется закричать.       Когда чужие пальцы трогают место укуса, она шипит:       — Ты животное, крошка.       Чуя глубже надавливает подушечками на рану.       — Ну и кто тогда ты, раз тебя это заводит?       — Не меня сейчас трясёт.       Это реально так, хотя факт, что сама Дазай вся красная, задыхается и едва может хоть что-то произнести, отчасти притупляет эффект последней фразы. Однако совсем обезумевшая Чуя не замечает ничего.       — Бесишь, тупица.       — Если чего-то хочешь, достаточно просто попроси-и-ить…       — Отъебись, — Чуя вскидывает окровавленную руку, собираясь то ли врезать, то ли вцепиться в волосы, но Дазай приподнимается и обхватывает один из её пальцев губами, и от этого чужое тело каменеет.       Насыщенный вкус собственной крови обжигает глотку, моментально вызывает привыкание. Дазай проводит языком вниз, по всей длине среднего пальца, после чего поднимается обратно, собирая остатки.       Акриловый коготь цепляется за нижнюю губу, и Дазай усмехается вызванной боли. Когда пальцы рывком проникают внутрь, ногти царапают язык и нёбо. Дазай прикусывает их окровавленными зубами. Не сильно… ну, не совсем уж сильно. Ровно так, чтобы поймать костяшки и удерживать их на месте, разрывая кожу. На язык течёт медь, Чуя стонет и отдёргивает руку.       Её глаза широко распахнуты и подёрнуты туманом. Дазай встречается с ней взглядом. Чей-то пульс ревёт: её ли собственный или Чуи – разницы не имеет.       — Ну же, глупая собачонка, — шепчет Дазай. — Дай о тебе позаботиться.       Следует минутное сомнение – и Чуя поддаётся, после чего они обе движутся сообща, торопясь настолько, что сознание догнать не успевает.       — Дазай! Давай я сама!..       — У тебя отменная моторика дохлой улитки, Чуя, подвинь руки.       — Твою мать, ты их порвала! Ты хоть представляешь, насколько дорогими были эти штаны?!       — Дорогими и отвратными. Порванными им лучше. Ай, ногти!       Они сверлят друг друга взглядом пламенной неприязни. Длинные ногти впиваются в запястья; кожаные штаны, разорванные на бедре, неловко растянуты у колен.       Дазай крепче хватается за бока, и Чуя бросается вперёд, а затем с пронзительным стоном резко опускается вниз. Дышать не то чтобы возможно, но это кажется незначительным и неуместным. Чую шатает, и трясёт, и кидает в дрожь, хотя Дазай ещё даже не приступила. Одна рука для поддержки скользит ей на поясницу.       Дазай мурчит в вульву по звучанию что-то подозрительно нежное и прихватывает клитор губами. Чуя вскрикивает, едва не согнувшись пополам. Дазай бы рассмеялась, был бы у неё свободный воздух. Голова и без того уже кружится, зрение по краям затянуто пеленой – всё именно так, как ей нравится.       Чуя раскачивается, трётся о её лицо, и Дазай с трудом соображает за молебном стонов, вцепляясь ногтями – обгрызанными, но какими есть – в её бёдра, нажимая на идеальные мышцы достаточно сильно, чтобы оставить синяки.       — Боже, катись в пизду, Дазай, я так тебя ненавижу; клянусь, когда-нибудь я тебя прикончу…       Дазай невнятно что-то бормочет в интервалах между вылизыванием входа, но Чуя в любом случае оскорбляется. Бритвенные лезвия на пальцах, вцепившихся в волосы, царапают кожу головы. В отместку Дазай кусается за бёдра, губы, клитор. Достаточно сильно, чтобы зажгло. Трудно сказать, что откусить настоящий кусок от Чуи – мысль не искушающая, но, если она так сделает, Чуя может без шуток сломать ей шею, а она ещё тут не закончила.       Сверху раздаётся приглушённый жалобный скулёж: Чуя вцепилась во что-то зубами; скорее всего, в своё собственное запястье, судя по исчезнувшей с волос руке. Дазай ухмыляется, широко и открыто, и ныряет языком глубоко внутрь.       Приглушённый визг эхом отскакивает от бетона. Дазай уверена: не будь у неё способности, внезапным гравитационным приливом голову раздавило бы до кровавого пятна.       Чуя трясётся, наполовину прижимаясь к полу; нечёткие ругательства мелодично срываются с её губ. Она рефлекторно дёргается, пытаясь отползти вперёд. Дазай хватается за оборванную часть штанов у её колен, крепко сжимая ягодицу свободной рукой, и рывком тянет её вниз.       Звук, который Чуя издаёт, просто великолепен.       Чуя извивается и лепечет, должно быть, угрозы, пока Дазай вылизывает её, глубже и напористее, чем раньше. Причин, по которым она не могла бы пересилить Дазай, нет. Может, после оргазма её ноги и вправду слишком ватные, а голова – в облаках; может, она просто отъявленная шлюшка, несмотря на возражения, льющиеся изо рта. Дазай плевать, потому что до тех пор, пока у Чуи не останется совсем никаких сил, её работа не окончена.       Она ведь пообещала о ней позаботиться.       К концу челюсть становится онемевшей, в глазах темнеет. Обмякшая Чуя лежит на земле и всхлипывает от чрезмерной стимуляции. Так и не сказать, сколько времени прошло. Дазай не останавливается, пока реакции тела над ней не сводятся к еле заметному подрагиванию; тела, совсем уставшего для того, чтобы осознавать, что его терзают.       Ослабшими руками Дазай сталкивает Чую вбок со своего лица, но руку с бедра на всякий случай не убирает.       Проходят минуты, пока дыхание восстанавливается и возвращается зрение. Разум, между тем, остаётся таким же затуманенным, отстранённым. Она вся горит: чёрный костюм и повязки никогда прежде настолько не удушали. Царапины, оставленные Чуей, зудят параллельно с возбуждением, и, боже милостивый, как же хочется засунуть руку в брюки и довести себя до крика.       Будь она кем-нибудь другим, так бы и поступила.       Рядом раздаётся хныканье.       Проходит целая вечность, всё тело ноет, Чуя валяется в состоянии между парализованностью и комой. В какой-то момент раздаётся звонок; возможно, Мори. Она не отвечает.       Наконец, Чуя двигается. Замирает. Несвязно на что-то жалуется.       Спустя ещё минуту, она откатывается в сторону, и тепло её бедра исчезает.       Дазай наблюдает за тем, как она поднимается: напряжение в воздухе сообщает, что поддерживает её больше способность, нежели ноги. Ещё немного запарившись для того чтобы сделать движение, Дазай могла бы с восторгом постучать Чуе по лодыжке и заставить её свалиться обратно.       Чуины глазки по-прежнему влажные и покрытые поволокой. Она натягивает штаны дрожащими руками – только теперь дрожащими не от избытка энергии, а от её отсутствия. Стихия, бушевавшая в её венах, остыла ещё на одну ночь. Дазай считает, что у них взаимовыгодные отношения.       Они и впрямь взаимовыгодные. Дазай не может извлечь ни одной адекватной мысли, но ощущает себя как никогда живой; вынужденной нагреться и вспотеть чем-то настолько глупым, как человеческое возбуждение. Вне всяких сомнений, умирать не хочется. Пусть долго такое состояние не продлится, сейчас ей хорошо.       Она отклоняет голову назад и встречается с расфокусированным взглядом голубых глаз. Чуя слегка пошатывается из стороны в сторону; дыра на её бедре весьма заметна, но если ей и не всё равно, она этого не показывает. Только пялится на Дазай, вероятно, собираясь выпалить что-нибудь до милоты нечёткое и сердитое о том, как её так прижали и вылизали, доведя до слёз. Услышать это было бы приятно.       Проходит минута, Чуя отвращённо фыркает и разворачивается.       — Пойду посплю, — сообщает она, не без спотыкания направляясь к двери. — С Мори разберёшься сама.       Ах да, конечно. Видимо, долго лежать не выйдет. Правда, встаёт Дазай всё равно спустя долгое время после ухода Чуи и купается в изысканном страдании от венозного тепла; в приносящей удовлетворение боли от того, что не можешь заполучить.       Телефон гудит снова, и снова, и снова. Идеально вовремя, как раз когда в голове ничего, кроме одуряющего тумана. Она раздумывает, не кончить ли перед встречей с Мори. Гудок. Пожалуй, не стоит. Гудок. Жаль, нет пуль для русской рулетки. Гудок.       Тянущая, пульсирующая нужда между ног постепенно утихает, неудовлетворённость заполняется одеревенелостью. Дазай встаёт, подбирает пистолет, поправляет разодранные бинты.       Вся на нервах и готовая выдвигаться.       Пора на работу.