Эскизы о горничной и фольклористе

      Три класса, сумевшие сбежать из лап Монокумы, устраивают бал.       В огромном зале где-то на фоне шумит музыка. Кто-то стоит у шведского стола и сметает всю еду, соревнуясь в том, кто больше съест. Кто-то громко разговаривает и смеётся. Кто-то танцует, шаркая по полу каблуками, в такт.       Кто-то же, как фольклорист, в свойственной себе манере стоит в стороне и наблюдает за всеми «кем-то», что-то мысленно себе подмечая и изредка поправляя чёрную с белой лентой шляпу. Иногда его нога незаметно постукивает в ритм мелодии, но сам он стоит, будто неприступная крепость.       Золотистые глаза ловят одну из танцующих пар, о чём-то перешёптывающуюся: это его лучшие друзья, Рантаро и Кируми, смеясь и невольно наступая на ноги, что-то танцуют.       Корекиё, любуясь ими, чувствует какую-то боль в груди и кладёт руку в белой перчатке на сердце.       Он закрывает глаза, но стоит ему их открыть — и перед ним стоит дама в берете и длинном платье с плащом и эполетами.       — Вы спите, Шингуджи-сан? — интересуется Кируми, наклоняясь так, будто заглядывая Шингуджи под веки.       — М? Вовсе нет, Тоджо-сан. Вы что-то хотели?       Она протягивает ему руку.       — Позволите пригласить вас на белый вальс?       Он мягко улыбается через маску: он никогда не против станцевать со своей подругой, которую отказался убивать ради покойной сестрицы.       — Конечно, — и, взяв Кируми за руку и постукивая каблуками, идут в зал.       Она кладёт руку ему на плечо, он ей — на талию, другими руками они сцепляются в замке.       Шаг, другой, третий — и они кружатся в вальсе, хоть и не в центре зала, но и не у стенки.       — Шингуджи-сан, я могу вам признаться в кое-чём?..       — Само собой, Тоджо-сан. Я ценю ваше доверие ко мне.       Они останавливаются. Кируми бережно берёт чёрную смолянистую прядь в свои ловкие пальцы, играясь с локоном.       — Я люблю вас.       «Я люблю вас,» — отдаётся эхом в голове Корекиё.       «Должно быть, шутит,» — успокаивает себя покрасневший юноша.       — Я не шучу, — читает она его мысль и отвечает.       Корекиё совсем позабыл, каково это — быть любимым.       Нет, его сестрица любит его иначе. Эта любовь, любовь этой прекрасной дамы, наместницы Аматерасу — это совершенно иное! Быть любимым богиней и поклоняться ей…       Новое чувство что-то сделало с ним. Он не понимает, что.       Корекиё в смущённом молчании, невольно покрывая мертвецки бледную кожу румянцем, наклоняется и снимает шляпу, закрывая их лица от остального Пика Надежды.       — И я… и я вас… Кируми.       Она притягивает Корекиё к себе за прядь, пока он снимает свою вечную маску.       Что он скрывает за ней?       Горничная не хочет думать об этом: разве это уже теперь так важно?       За шляпой не видно их нежного поцелуя. Воздушного, нежного, будто полёт бабочки.       Корекиё надевает шляпу и вновь прячет лицо за своей маской.       — Благодарю вас. Вы… вы воистину прекрасны.       — Вы так всем говорите, — усмехается Кируми.       — Возможно, даже прекраснее моей сестры.       Девушка густо краснеет: она знает, насколько значима для него сестра, как сильно он печётся о ней — и всё равно он любит её, Тоджо Кируми, сильнее родной сестры, о которой он так много говорит?       Осознание этого проходит по ним шоковой волной.       Оно так странно.       Оно так непонятно.       Оно так… прекрасно?       Весь оставшийся вечер после этого признания и поцелуя Кируми и Корекиё краснеют и неловко улыбаются, ловя взгляды друг друга.       Кто-то из девушек, иногда замечая Кируми, задаётся вопросом:       Если Кируми никогда не пользовалась косметикой, то откуда на её губах ярко-красная помада?