—
Иногда Кроули просит: — Покажешь мне? — Дорогой мой, — говорит Азирафель, боясь всё испортить. — Ты уверен? — Пожалуйста. Кроули лежит на спине, раскинувшись на персидском ковре посреди гостиной Азирафеля. Сегодня этот ковёр считается антиквариатом; с момента его покупки прошло более трёх веков, но Азирафелю кажется, что он лишь несколько недель назад присмотрел его на базаре в Ширазе. Их восприятие времени отличается от человеческого: годы текут медленно, неторопливо — а затем несутся с космической скоростью. Иногда Азирафель задумывается над тем, как Кроули воспринимает собственное падение: было ли это вечность назад или вчера? Азирафель никогда не мог отказать ему. Только не в те моменты, когда Кроули смотрит на него так нежно, так грустно и отчаянно. Невозможно не поддаться его природе искусителя — не то чтобы Азирафель когда-либо пытался по-настоящему противиться его соблазнительным порокам. Нет ничего проще, чем вырваться из бренного тела, заполнить собой пространство и восприятие. Азирафель разносится по комнате: тысячи глаз бегут по потолку и стенам, заползают в каждую трещинку, светясь как звёзды. Как далёкие души. Проходят минуты, часы, дни. Непривычно уязвимый, Кроули лежит на полу и смотрит вверх, смотрит в самое сердце Азирафеля, и тот гадает, видит ли он звёзды и галактики, что когда-то помогал создавать. Думает ли о сотворённой им красоте, когда поднимает руку, прикасается к Азирафелю, скользит пальцами по вихрям и туманностям. Глядя на него множеством глаз, видя Кроули с каждого ракурса, Азирафель восхищается красотой творения Божьего.—
Ему легко открываться, особенно когда Кроули так жаждет этого, так алкает. Кроули дышит тяжело и часто, и просит, взывает, умоляет, Кроули ревностно служит ему, поклоняется так, словно это его суть, смысл его существования, и то, что должно быть кощунством, становится любовью, чистой и бесконечной, выкованной болью страсти, агонией существования. Кроули тянется к нему, и Азирафель подаётся навстречу, позволяет ластиться и обожать, позволяет нетерпеливым рукам вновь прикоснуться к святыне. Раньше — до неслучившегося Апокалипсиса — они так не делали. Азирафелю хотелось, конечно, ему всегда хотелось — взять всё, что могла предложить ему вселенная, получить от жизни, от мира как можно больше. Кроули желал его не меньше, это было очевидно, однако оба они отказывали и себе, и друг другу. По разным причинам — и всё равно отказ ранил. Теперь же, когда они больше не плясали под чужую дудку, им было суждено оказаться в одной постели. Азирафель позволяет Кроули прикасаться к нему, забирать себе всё, что тот пожелает. Отдаётся его поклонению, уступает, зная, что в пушистых крыльях Азирафеля, в его золотом свете и опаляющем огне Кроули видит своё прошлое. Азирафель знает, что Кроули больно. Ему самому больно смотреть на возлюбленного, разрываемого страданием и сожалением. Не о своих деяниях он жалеет, нет — но о том, что у него забрали: его первый облик, истинную форму, данную Богом. Кроули нравится то, чем он стал в итоге, но Азирафель видит, что сущность его болит без отнятой части — словно пульсирует фантомной болью потерянная конечность.—
— Любовь моя, — зовёт Азирафель, когда Кроули, как всегда текучий и привлекательный, растягивается на кожаном диване в своей квартире. Воздух здесь другой; несмотря на пустоту стен, в нём меньше пыли, больше жизни. Сад комнатных растений разросся, добравшись до гостиной, до кухни — его рукотворный Эдем, его святилище, безмятежное отражение места, которому он более не принадлежит. — Да, ангел? — Кроули наклоняет голову, смотрит на Азирафеля золотыми глазами. Как же Азирафель любит его глаза. — Я бы хотел увидеть тебя, — произносит он осторожно, сдержанно. — По-моему, ты сейчас именно это и делаешь. — Кроули чуть заметно изгибает губы в усмешке. Он выглядит моложе — впрочем, Азирафель в любом случае всегда будет считать его существом без возраста, чем-то прекрасным и бесконечным. — Мне правда очень хотелось бы увидеть тебя. Полностью. — Я уже много лет не превращался в змею. — Кроули в шутку раздваивает кончик языка и пробует им воздух. Азирафель опускается перед ним на колени. Пол в квартире жёсткий и холодный, но любовь его тепла, нежна и сильна. — Я сейчас не об этом. — Он даёт Кроули время осмыслить сказанное, обдумать ответ. Понять, о чём его просят. Лишь когда в глазах его отражается понимание, Азирафель продолжает: — Покажешь мне? Он хочет узнать, что осталось от истинной формы Кроули. Хочет показать ему его собственную красоту, показать, как Кроули любим, как силён, и неважно, каков будет его ответ. — Ангел, — голос Кроули звучит разбито, болезненно, словно горло его разодрано — осколками стекла, колючей проволокой и сомнениями в себе. — Я не могу. Азирафелю больно видеть, с каким трудом ему даются эти слова. — Значит, не сегодня. Когда будешь готов. — Я не уверен, что… — и Кроули замолкает, не договорив. Азирафель берёт его за руку, поглаживает пальцы, держит бережно, словно хрупкий фарфор, целует выступающие вены, костяшки, даже завитки на подушечках — лишь маленькую часть Кроули, которую тот легко отдаёт ему, но Азирафель всё равно глубоко чтит этот подарок. — Всё в порядке. Всё в порядке, мой драгоценный. — Я, наверное, не смогу. Больше не смогу. Азирафель целует его ладонь, затем — тыльную сторону и точку, где на запястье бьётся пульс. Кожа Кроули холодна, как освежающий морской бриз, как прохлада орошённого утренней росой цветка, как всё, за что Азирафель любит зиму и первый нетронутый снег. — Всё в порядке, — повторяет он. Он не настаивает. Кроули — плод, зреющий в его руках. Груша, инжир, хурма — надави слишком сильно — и повредишь нежную мякоть, заденешь то, что они взращивали тысячелетиями: покой и чувство защищённости, которые он даёт Кроули, дом, выстроенный ими для себя. Азирафель ни за что, ни за что не покусится на это. За долгие тысячелетия их знакомства он произнёс достаточно обидных слов, и он не замарает их с Кроули историю даже намёком на новые оскорбления. — Нет, я… я хотел бы показать тебе, — признаётся тот с показной храбростью. — Правда. Хочу поделиться этим с тобой. Всем, всем поделиться с тобой хочу. — Пальцы его обхватывают ангельские, сжимаются на них. — Я просто не знаю, смогу ли, — наконец договаривает он. — Дорогой мой, — говорит Азирафель. — Обещаю, ты сможешь. Это часть тебя. Твоя истинная часть. Неважно, как много осталось у Кроули. Важна лишь истина, чистая, абсолютная, божественная. — Она изменилась. Я изменился. — В уголках глаз Кроули блестят непролитые слёзы. Азирафель хочет сцеловать их, но не решается. Ещё рано. — У меня её отняли. — Ты всегда будешь собой, и ты прекрасен, — уверяет его Азирафель. — Обещаю, Кроули. Ты — самое прекрасное, что есть во вселенной. В любом обличье. Он никогда не видел ангельскую форму Кроули, но глубоко в душе — в самой её глубине — он знает: ничто, ни сам Господь, ни любое из Её созданий, не сравнится с Кроули по красоте. Слова отдают на языке богохульством и привкусом истины, вкусом любви. А разве могут истина и любовь быть противны воле Божьей? Кроули кивает — резко, неожиданно. Быстро, всегда так быстро. — Я попробую. Но ничего не обещаю. Азирафель переносит их в более удобное место: в постель Кроули, туда, где он проводит так много времени, где чувствует себя в безопасности — укладывает на шёлковые простыни тёмно-красного цвета, наслаждаясь контрастами, наслаждаясь тем, как бледная кожа едва ли не светится в темноте. В голову лезут воспоминания о днях минувших, о людях и их жертвоприношениях. О, как ловко Кроули искушал тогда смертных — он ценил эффектные зрелища. На этот раз Кроули сам устроит шоу, думает Азирафель, освобождая его от одежды. — Любимый, — шепчет он. Лёгкое прикосновение, едва мелькнувшая в голове мысль — и вот всё уже аккуратно висит в шкафу; каждая вещь выглажена и столь опрятна, словно её вышколили до безупречности. — Ангел, — выдыхает Кроули свою молитву, заклинание, предназначенное только для Азирафеля. Тот накрывает ладонями его рёбра, чувствует, как вздымается на каждом вдохе грудная клетка, как мерно бьётся сердце под руками. Дыхание Кроули замирает, когда Азирафель благоговейно проводит пальцами по коже, невесомо — а затем надавливает, так сильно, что они оставляют за собой тонкие красные линии. Дразнит — Кроули это нравится. — Всё хорошо, любовь моя, — успокаивает, упрашивает его Азирафель. — Ты в безопасности. Отпусти себя. Обычно крылья Кроули спрятаны, скрыты на другом плане реальности — но сейчас они проявляются, развёртываются, подобно самому времени и пространству. Сначала только два, затем больше — темнее ночи, темнее крепких объятий печали. Перья блестят — за ними тщательно ухаживают. Кому как не Азирафелю знать это, ведь он сам порой целыми днями приводит их в порядок, заботится о единственной нечеловеческой части Кроули, которую ему позволяют увидеть, — единственной помимо жёлтых змеиных глаз. И для него не тайна, что будь воля Кроули, тот бы и глаз не показал. Азирафелю хорошо знакомы два основных крыла Кроули, самых больших из всех. Остальные он тоже видел. Он понятия не имеет, сколько их, даже не пытается сосчитать. Они преображаются, выпадают из поля зрения и показываются снова, неисчислимые и непостижимые. Такие же, как у него самого, лишь другого цвета — словно этюд в контрастных цветах. — Всё хорошо, любимый, — повторяет он, перемещая руки с рёбер на мягкие перья основных крыльев, наслаждаясь тем, как Кроули мгновенно тает от похвалы, от его прикосновения. Азирафель пропускает перья между пальцами, и Кроули содрогается всем телом, так сильно, что на стенах трясутся фотографии в рамках. — Сокровище моё, — продолжает Азирафель. — Ты прекрасен. Он целует обнажённое горло — просто чтобы увидеть, как у Кроули перехватывает дыхание. Когда тот выдыхает, температура в комнате падает, становится льдисто-холодно. Азирафель вдыхает изменившийся воздух, чувствует мирру, свежую землю и капельку серы. Так пахнет Кроули. Так он пах, когда поднялся на стену Эдема. Тогда аромат был сильнее: может быть, оттого что с момента его Падения прошло не так уж много времени, а может, тогда Кроули просто не пытался прятать свой запах. Азирафель помнит его, этот запах, витающий на краях сущности его возлюбленного, истекающий из самой сути его, когда он наиболее расслаблен. Азирафель пьёт его аромат, позволяя ему заполнить лёгкие, ныряет лицом вниз, чтобы зарыться носом в левое крыло Кроули. Перья щекочут щёки, невесомо касаются нежной кожи, и Азирафель наслаждается этим ощущением, наслаждается тем, как от легчайшего прикосновения крыльев вспыхивают искры на кончиках нервов. Отстранившись, он видит, что всё осталось по-прежнему — и всё совсем иначе. Иссиня-чёрные крылья на бордовом холсте постели, куда его вжимает Азирафель, — словно экспонат в музее. Кроули раскинулся на кровати в своём идеальном, первозданном великолепии, чтобы Азирафель обожал и боготворил его. Крылья Кроули стали темнее — цвета снов, цвета сердечной тоски, цвета пустоты. Кроули раскрывается — сильнее, чем обычно, — обнажается и отдаётся ему. Дар, полный уязвимости и доверия. Азирафель смотрит на Кроули и чувствует, как у него захватывает дух. Крылья Азирафеля усеяны сотнями, тысячами глаз — они сияют как звёзды, отражая небесный свет и любовь. Теперь, когда Кроули открылся ему, Азирафель видит, что когда-то на его крыльях тоже были глаза. Выжженные глазницы чернее перьев, очи в глубине — бесформенные мысли, покорёженные воспоминания. Их мерцание похоже на огоньки глубоководных рыб, существ, слишком долго живших во тьме, куда не проникают свет и тепло Господни. Сотни и тысячи незрячих глаз. Кроули не знает о них, не видит собственного облика и не ведает своей красоты. Это разбивает Азирафелю сердце. — О, любовь моя, — выдыхает он, касаясь губами перьев в дюйме от глазницы. Ослепший глаз не моргает, не реагирует на темноту, окутывающую их двоих, когда Кроули заполняет комнату, покидая междумирье. Единожды начав, он уже не может остановиться — словно поток, прорвавший дамбу. Азирафель осыпает крылья Кроули поцелуями. Знает, что не сможет поцеловать все обугленные пятна, оставшиеся на месте ярко-золотых глаз, — и всё-таки, стоит попытаться, думает он. Стоит попробовать доказать Кроули, что он всё так же прекрасен. Кроули жмурит демонические глаза; он не хочет смотреть на себя, не хочет себя видеть. Неужели с момента Падения он ни разу не позволил себе открыться, обнажить свою истинную сущность — или всё-таки отпускал себя в минуты слабости? Что, если Кроули сейчас слишком страшно увидеть, кем он стал? Азирафель помнит, что было это давным-давно. Помнит, сколько лет прошло, и помнит время, когда дней и часов ещё не существовало. Но у боли нет срока годности. Для Кроули, для них обоих время течёт иначе. Время — вообще довольно странный концепт для существ, сотворённых из света. Существ, которым дарована вечность. Иногда, знает Азирафель, миллионы лет отделяют Кроули от пережитых страданий — а иногда он словно ещё падает, обречённый вновь и вновь переживать некое чувство: не сожаление, но зарождающуюся печаль. — Ты так красив, — заверяет его Азирафель, пропуская сквозь пальцы темноту перьев. Из-под рук его вьётся чёрный дым, окружая их облаком воскурений. Азирафель весь глаза, и кольца, и пламя, снежно-белые крылья и божественный свет. Сама его сущность пронизана ослепительным сиянием и праведным гневом. Кроули — послеобраз, тень, инверсия, непроявленный снимок в негативе, холодный, слепой, ненасытно поглощающий свет, подобно чёрной дыре — и он прекрасен. Вопреки своим страхам, Кроули столь же силён и так же внушает ужас. С трепетом смотрит Азирафель на его истинную форму, которая расстилается под божественными прикосновениями, раскрывается от столкновения со столь простым, но столь яростным — их бесконечной любовью. Поцелуй — в самый центр его сущности, туда, где оболочка его ясно сияет во тьме, усеянная незрячими глазами, — в самое сердце шторма. Туда, где змеятся мерцающие знаки на давно исчезнувшем языке, праведным гневом рассыпавшиеся по коже. Азирафель целует их, чувствуя, как трясёт от этого Кроули, как дрожь прошивает его тело. — Прекрасен, — выдыхает Азирафель. — Прекраснее каждого из рассветов, лучше красивейшего из садов. Ты потрясающий, дорогой мой. Слова не могут описать твоё великолепие. — Ангел, — говорит Кроули. Голос его — нестройный перезвон, диссонирующая мелодия, о которой давно забыл Азирафель. — Я ничего не вижу. Змеиные глаза закрыты — Азирафель знает, они не смогут узреть то, о чём говорит Кроули. То, что когда-то у него отняли. Азирафель вновь целует его грудь, ключицы, шею, подбородок, и наконец накрывает губами губы. — Тебе и не нужно видеть, — говорит он, понимая, что Кроули не откроет свои зрячие глаза, только не сейчас — слишком рано. — Верь мне. — Верю, — едва слышно произносит Кроули спустя мгновение. Так тихо, словно сдерживает себя. Азирафель усаживается ему на бёдра, обхватывает ногами, прижимая к постели, прослеживает пальцами каждый дюйм его кожи — дразня, лаская, отмечая все впадинки, изгибы и выпуклости. Кроули почти полностью сложен из острых углов, словно выцарапан из ткани мироздания — словно он сам себя выцарапал, и Азирафель любит его за это. За то, как Кроули одним своим видом утверждает собственное право на существование, даже если на самом деле ему не всегда хватает так легко изображаемой им уверенности. — Хорошо. Это хорошо, — а затем, после недолгих раздумий: — Хороший мой. Он не ждёт, что с губ Кроули сорвётся сладкий стон, — но и не удивляется ему. Спустя столько лет ничего в Кроули уже не удивляет его. Иногда Азирафель рискует, ступает на неизведанную территорию, но действия его всегда продуманы. Вот и сейчас: он надавил на Кроули, уговорил показать истинную форму, чтобы помочь ему принять её, увидеть свою красоту. Без толчка со стороны Азирафеля тот бы не задумался об этом, пока ткань вселенной не начала бы расползаться. Может, не задумался бы и после. — Очень хороший, — повторяет Азирафель, чтобы проверить свою гипотезу. Кроули тихо стонет под ним, дрожит, выгибается, словно моля о большем, стараясь согреться в тепле его слов. Не удержавшись, Азирафель тихонько рокочет от удовольствия. Изо рта будто бы непроизвольно льются милые бессмыслицы, а затем Азирафель склоняет голову и целует Кроули, восхваляя его иным, телесным способом. Кроули с жадностью принимает подношение; губы его слаще мёда. Азирафель отстраняется, желая взглянуть на него, и Кроули открывается ещё сильнее. Он дышит тяжело, хватает ртом воздух; длинные пальцы впиваются в бёдра Азирафеля, ища свой якорь, свою опору. Но очаровывают Азирафеля не его руки, а сине-золотой огонь, свивающийся вокруг него, настолько жаркий, что пламя это холодит ангельскую кожу. Огненные кольца охватывают их обоих, заключая в воронку циклона, кобальтового с золотыми вспышками, и это одно из самых захватывающих ощущений, что он когда-либо испытывал. Само сотворение мира бледнеет на этом фоне, пусть Азирафель и был тогда совсем юным. Ему не нужно закрывать глаза, чтобы увидеть океаны, увидеть небо, Рай, звёзды и галактики — все они здесь, в мэйфейрской спальне. И в центре всего этого — Кроули. Кроули, раскинувшийся в море алых простыней, добровольно приносящий себя в жертву ангельскому гедонизму, его ненасытной любви. Кроули, чей разбитый, покорёженный нимб золотом сияет во тьме, в синих языках пламени. Но его глаза не видят этого, не видят собственной ошеломляющей красоты, не видят, что Азирафель не может отвести от него взгляда. — Дорогой мой, — в который раз повторяет Азирафель, потому что не находит иных слов. Он знает бесчисленное множество языков, включая божественные, — но все они сейчас бесполезны. В конце концов, решает он, главное — суть. Главное — искренность. — Ты — самое прекрасное существо, что я когда-либо видел, — признаётся он. Банальные фразы не могут описать его красоты, но даже спустя ещё шесть тысяч лет Азирафель вряд ли сумеет подобрать похвалу, достойную великолепия Кроули. Ни один сонет, ни одна баллада или ода не вместит в себя совершенства, не выразит чувства ангела, которому дарована возможность его увидеть. Кроули всё равно расцветает от его слов. Над головой его сверкает сломанный золотой нимб, и его мерцание пронизывает окружающую их тьму, подсвечивает тело, пустые глазницы, множество крыльев. Кроули сияет. — Пожалуйста, — просит он, распростёршись под Азирафелем. Слово распадается на тысячу нот, зависает в воздухе блестящими слюдяными каплями, маленькими звёздочками внутри темноты на двоих. Азирафель не смог бы ему отказать. Он поклоняется Кроули, воспевает руками его тело, касается каждой молекулы, и Кроули вздрагивает. Кроули выгибается, тянется, выставляя себя на обозрение, ахает от легчайших прикосновений. — Ангел! — кричит он. На коже выступает пот — словно желание принимает форму. Наконец Азирафель поддаётся, касается его губами, словно Кроули — изысканный деликатес. Пробует на вкус каждый дюйм движущегося под ним тела, которое словно вибрирует, перетекает из одной формы в другую. Вот Кроули не отличить от человека — а в следующее мгновение он распадается хаосом, какофонией, которую не вынес бы смертный. Азирафель одновременно толкается языком внутрь и заглатывает член, трансформируясь, дрожа, насыщаясь. Он чувствует желание Кроули, чувствует взгляд слепых глаз на себе: всё внимание Кроули сосредоточено на нём, потому что на себе тот сосредоточиться не может. Азирафель губами воздаёт ему хвалу, преклоняется перед ним. Слов не осталось, да он и не смог бы их произнести сейчас, когда Кроули заполняет его рот и толкается навстречу языку — но Кроули всё равно его слышит, чувствует его голод и дрожит в ответном желании. — Сильнее, — умоляет он. — Ангел, прошу тебя, сильнее! Кроули тоже ангел — он так же красив, так же внушает страх, обладает той же разрушительной силой. Азирафель боится своих желаний. Всё его существо стремится доставить Кроули наслаждение, изнывает от потребности показать ему, как он прекрасен, как любим и как силён. — Ты потрясающий, — шепчет Азирафель. Он отстраняется, входит пальцами, помогая себе языком; внутри мокро и сладко. Любимое искушение Азирафеля, деликатес, созданный на небесах. Когда он останавливается, Кроули в отчаянии вскрикивает и замолкает лишь тогда, когда Азирафель до основания заполняет его собой. Кроули открывается, влажный, жаркий, распалённый похвалами и любовью Азирафеля, и всё словно наконец-то встаёт на место. Это подобно возвращению в Рай, замыканию петли. Они — древний вечный цикл, живой поток энергии. Азирафеля трясёт от удовольствия, когда он снова и снова толкается внутрь, и тело Кроули впускает его, расслабляясь от прикосновений. Вокруг них вспыхивают и гаснут звёзды, созданные и уничтоженные. Крылья Кроули трепещут, вызывая рябь на небесах, крылья Азирафеля расправляются рядом. Внутрь, вверх, а над их телами чёрные перья сплетаются с белыми. Азирафель входит глубже, заполняя его до предела — спина Кроули выгибается на простынях. Пальцы Азирафеля ложатся на его рёбра, скользят, словно чертя карту неизведанной местности. Так бережно, так обстоятельно — будто Азирафель ещё не выучил каждый изгиб его тела, каждое пятнышко и углубление. Так и есть, внезапно понимает он. Он не видел красоты его выжженных глаз, его блеска, бушующего внутри огня. Не видел, как нимб его преломляет свет, искажая пространство. Не знал великолепия его истинной формы. Возможность увидеть это — дар, который Кроули вручил ему, знак его бесконечного доверия. Азирафель знает, сколь много это значит. Кроули — создание гордости и тщеславия, и его так волнует, каким его видят окружающие. Азирафель мучительно долго уговаривал его даже просто снять очки, так долго ждал возможности увидеть золотые глаза, не скрытые за затемнёнными стёклами, — он понимает, что сейчас произошло. Кроули отдал ему самое важное, вскрыл грудную клетку и обнажил перед ним свою душу. Азирафель дотрагивается до него с подобающим благоговением, и прикосновения его оставляют на теле любовь и восхищение. Кожа Кроули расцветает под пальцами и губами, распускается весенним буйством, впитывает исцеляющее дыхание перемен. Азирафель видит, как силён Кроули, знает, что он способен на многое. Он постоянно говорит ему об этом сотнями слов, тысячами мыслей, поцелуем прямо в сердце пламенной сущности. Последнее касание губ — и Кроули срывается, распадается на кусочки. Крик. Стон. Мольба. Имя Азирафеля, ставшее песней. На секунду Азирафель слепнет. Потерявшись во тьме, он ничего не видит — как не видят пустые глазницы Кроули. Но руки Азирафеля всё ещё чувствуют тепло его тела, всё ещё держатся за него, и он почти без усилий перестраивается, зарывается пальцами в чёрные перья, прижимает губы к изгибу шеи и вдыхает знакомый запах: так пахнет дом, безопасность, сила. Когда он открывает глаза, всё возвращается на свои места. Бледная кожа Кроули усеяна родинками, гладкая, невредимая. Азирафель скользит по ней кончиками пальцев, касается там, где были выжженные глазницы, вспоминая расположение каждой из них. Чёрные крылья исчезли, скрылись там, где обитают слова и мысли. Воздух вокруг них пуст: ни звёзд, ни галактик, ни даже пыли. Ни пламени, ни разбитого нимба — ни намёка на то, что Кроули как-то отличался от обычного себя, прямо сейчас, прямо здесь лежащего на кровати с Азирафелем. Когда их взгляды встречаются, в золотых глазах Кроули блестят слёзы. На мгновение Азирафеля охватывает страх; сердце пропускает удар — а затем Кроули улыбается, широко, тепло и очень искренне. Азирафель чувствует себя так, словно его раскололи надвое, но чувство это очищает и дарит насыщение. Он чувствует завершённость. Чувствует усталость. — Спасибо, ангел, — выдыхает Кроули. Остатки слюды блестят в воздухе, отражая встающее за окном солнце. На подушке Азирафель видит послеобраз разбитого нимба, струящийся сквозь разметавшиеся по ткани волосы. Этот Кроули восхищает не меньше. — Дорогой мой, ты так прекрасен, в любой форме, ты — сводящее с ума совершенство, — говорит Азирафель и наклоняется, чтобы снова поцеловать его. Кроули хмыкает. Кажется, он слишком разморён, слишком доволен, чтобы спорить. Возможно, сейчас он даже готов принять правду. — Было весьма неплохо, — осторожно отвечает он. — Было… хорошо. Освежающе. Как потянуться после долгого сна, — и он потягивается, словно в подтверждение своих слов. А затем лениво зевает, по-змеиному обнажая зубы. — Ты ведь уже почти шесть тысяч лет не делал этого, верно? Кроули кивает, невесомо поглаживая кожу Азирафеля, вплетая пальцы в его волосы, касаясь тех частей тела, что нравятся ему больше всего — то есть, всего Азирафеля целиком. Ненавязчивым жестами выражая собственное благоговение. — Раньше было гораздо сложнее, — добавляет он чуть позже. Азирафель гадает, что он имеет в виду: было сложнее не думать об этом, было сложнее оставаться в одной форме, в принципе сложнее осмыслить то, что с ним произошло? Он не спрашивает — он уже давил на Кроули, уже вытягивал из него личное. Кроули сам расскажет, когда придёт время, а времени впереди ещё так много: столетия, тысячелетия. — Ты очень сильный, любовь моя, — говорит Азирафель. — Сильнее всех, кого я знаю. Я так горжусь тобой. — Ой, ну хватит, — отвечает Кроули. — Разводишь драму на пустом месте. Но он улыбается, и от улыбки его исходит жар, окутывающий их сияющим синим теплом. — Значит, буду убеждать тебя и дальше, — обещает Азирафель и скрепляет клятву поцелуем.